24.04.98

Замечательные люди!

Александра Белкина

Многие книги нам ближе и дороже иных людей. Даже когда возникает потребность в человеке, не за диогеновским фонарем тянется рука. Книжек-путеводителей по окружающим и близким людям пока не издают, хотя мелькают местного масштаба сборнички, построенные по американскому принципу "кто есть кто", а всякая публикация снабжается если не биографической справкой об авторе, то уж фотографией непременно.

Жизнеописания помогают выправить множество досадных линейных несовпадений. Всякий, а тем более великий, то есть превышающий свой век и свой силуэт, только отчасти, бренной своей оболочкой, интересующей разве что физиологов (вот у Грига сердце было справа, а у Александра Македонского личная нормальная температура была тридцать восемь), ограничен датами рождения-смерти, но в действительности живет не в году, а в гнезде, среди тех, кто близок ему не территориально, а по духу. Разбросанные по прихоти хронологических таблиц, как бы они узнавали не просто о существовании, но и об избирательном сродстве друг друга, если бы не издавалось биографий ¹?

В нашем богоспасаемом отечестве биография происходит от жития и по образцу жития пишется. Биография - равно как и житие - призвана была давать примеры для почитания и назидания. С такими задачами начинал Горький в тридцать третьем первую советскую биографическую серию "Жизнь замечательных людей" - на место устаревшего иконостаса требовалось расставить новые лики. Новыми святыми становились герои-мученики науки, тираноборцы, народные заступники, титаны эпохи Возрождения и отдельные чтимые пролетариатом гении мировой культуры.

Для созданной ликбезом армии читателей, по замыслу Горького, могла быть доступной только беллетризированная биография, не отягощенная сложностями изложения подробностей научных или интеллектуальных достижений. О критическом разборе не могло быть и речи - все представлялось одномерно и однозначно, в положительном, если не восторженном модусе.

И вот парадокс - мы интересуемся жизнью человека, у которого так и не было жизни в привычном смысле слова, потому что жизнь была отдана делу. Частная жизнь попадала в поле охвата, только если перипетии ее намертво переплетались с событиями открытий и подвигов. Образцовый человек и биографию должен иметь образцовую - в ход шли все похвальные листы, за которыми не разглядеть было человека.

Подходящая биография, не отвлекающая и от исторической "замечательности" имени, обусловленной конкретными деяниями, вполне может быть придуманной на основе этих деяний, особенно если речь идет о деятелях культуры. А уж если дело касается писателя, чьи строки неизбежно прорастают автобиографическими мотивами, то его биографию с легкостью воссоздают на основе одних только произвольно выбранных текстуальных упоминаний - ведь, главное, не разрушился образ, возникший под впечатлением произведений.

Представим на минуту, что Достоевский купался в золоте и был румяным бонвиваном, что Пушкин сделал блестящую дипломатическую карьеру и дожил до старости с обожаемой хлопотливой своей "хозяйкой", без дуэлей, унижений и нищеты; что Гаршин по слабости здоровья увезен был еще мальчиком в Швейцарию, а не прошел через войну, ранение, серию суицидов и сумасшедший дом. Для читателя тут же угасают и пушкинский огонь, и гаршинский сигнал, и боль Достоевского.

Значит, чтобы не навредить читательскому восприятию, биография ни в коем случае не должна пойти вразрез с тем образом, что вывел сам автор. Следуя этой логике, захоти кто-то опубликовать биографию Высоцкого, придется подстраиваться под народный эпос, не придуманный, а сошедший когда-то с магнитофонных катушек, - народный поэт участвовал в Великой Отечественной, успел сменить несколько родов войск, плавал, летал, воровал или уж во всяком случае отсидел немало. Не клеится? Но за другие факты, за образы своей памяти Марине Влади пришлось чуть ли не судиться. Такие биографии, вычитанные из текста, были придуманы для Платона и Аристотеля, Овидия и Катулла еще в древности, а сегодня в "ЖЗЛ" издаются наравне с биографиями фактическими ². (Ах, правда ли, Сальери, что Бомарше кого-то отравил?)

За известным именем читатель хочет видеть не человека, а того, кто, по его мнению, станет достойным автором для любимых произведений - оттого и Шекспиру нашему Гилилов подобрал другую родословную - вместо презренного актера, выходца из простонародья, Шекспира играют сумасбродные эстетствующие аристократы.

Развлекательный уровень и тон горьковской "ЖЗЛ" перехватила серия "След в истории" издательства "Феникс", в которой выходят не документальные биографии, а романы из жизни даже тех великих людей, о которых известно немало доподлинных фактов. В агрессивной потребности вторжения в частную жизнь толпа может удовлетвориться вольной авторской фантазией в историческом жанре, особенно если имя главного героя кажется ей знакомым. А финал у этой личностной трагедии известен и заманчиво оптимистичен - не смертью кончается, а бессмертием героя.

И серия "ЖЗЛ" не сгинула - но резко сменила ориентацию: на смену прежним ученым и писателям пришли русские цари и жития святых ³. Как нынче в дизайне странноватое смешение ампира и модерна - двух стилей, которые ни один искусствовед не сможет объединить, пока не придет на ум простейшее: оба "господские". Так же возникла тяга к подробностям из жизни царей - не ученых же и тираноборцев воспитывать. Сегодня только царям и духовным лицам посильно соблюсти традицию старой "ЖЗЛ", а в отношении остальных кардинальная линия еще ждет уточнений.

Вот издательство "Новатор", приурочившись к 850-летию Москвы, выпускает тридцать томов серии "РОСС" ("Российские судьбы") - юбилейный ликбез по объектам новой российской гордости.

Из-за своей компактности - небольшой томик, пятитысячный тираж, тридцать отобранных кандидатов - серия носит явно рекламный характер,

Под барабанный бой (из припрятанного в бутафорских кустах магнитофона) на сцену один за другим выбегают ряженые герои - Ломоносов, Петр Первый, Ленин, Минин и Пожарский (памятник).

Из общей квоты в тридцать мест самодержцы получили восемь: Иван Третий, Иван Четвертый, Петр Первый, Екатерина Вторая, Александр Первый, Николай Второй, Ленин, Сталин. Фракция защитников отечества также получила восемь мест: Александр Невский, Дмитрий Донской, Минин и Пожарский, Суворов, Ушаков, Кутузов, Скобелев, Жуков. Святые и религиозные лидеры - шесть: св. Ольга и св. Владимир, преп. Сергий Радонежский, патриарх Никон, протопоп Аввакум, преп. Серафим Саровский, св. Иоанн Кронштадский. Потемкин и Столыпин, вероятно, прошли по квоте вице-премьеров. На деятелей науки и культуры осталось по три места: Ломоносов, Менделеев, Королев; Карамзин, Пушкин, Достоевский (Толстой - анафема). Каталог сопоставим с номенклатурой глазуновских эпохальных полотен - ассортимент совпадает, разве что у Глазунова скамейка длиннее.

Не изменяет рекламным установкам и содержание томов, которое проследим хотя бы на пушкинском томе - со времен Белинского критики пользуются Пушкиным для наглядности сравнений.

Замысел многообещающий и своевременный: не только дать связное изложение биографии (эта задача возложена на роман В. Н. Иванова "Александр Пушкин и его время"), но и представить несколько аутентичных документов - собственно пушкинских (таких, как "Начало автобиографии", избранные письма и стихотворения), а также тех, которые сами собой всплывают при имени "Пушкин". Последние принадлежат перу людей, близко знавших поэта и душой за него болевших (Пущин, Жуковский). Кроме того, в том включен ряд позднейших откликов не на творчество, а именно на жизнь Пушкина - это юбилейные, но отнюдь не обезличенные записки Ильина и статья протоиерея С. Булгакова, без чьего патронажа Пушкину теперь не ступить и шага. (Мы ценим документальное кино и любим послушать, как знаменитые отзываются о знаменитых.) Но вот книга издана - и что же? Романическая биография, сделанная В. Н. Ивановым, катастрофически не монтируется с остальными материалами - прежде всего по градусу эмоциональной насыщенности. Соседство с пушкинскими письмами (а отобраны те, что были написаны в поворотные моменты жизни) выдерживают только растрепанные записки Пущина и исполненные высшей ответственности пронзительные письма Жуковского - как не только уникальный документ, но и безупречный образец биографической прозы.

Но выполненный в смешанной, местами научно объективистской, с первыми вставками, манере очерк В. Н. Иванова кажется в лучшем случае бледным. Вот характерный пример:

"Бог мне свидетель, - пишет 5 апреля Пушкин Гончаровой-матушке, - что я готов умереть за нее; но умереть для того, чтобы оставить ее блестящей вдовой, вольной на другой день выбрать себе нового мужа, - эта мысль для меня ад..." Пушкин в самом деле был провидцем... Недалек уже был тот год, когда Натали Пушкина действительно окажется "блестящей и вольной вдовой"...

"Блестящая вдова, вольная выбирать" из письма Пушкина и "блестящая и вольная вдова" в прочтении Иванова - далеко не равноценные выражения. Не говоря уж о том, что после дуэли вдова поэта на годы заперла себя с детьми в Михайловском.

И так не единый раз. Пресеченная цитата, односторонне воспринятое свидетельство - и неуместное воображение.

А ведь роман-биография занимает львиную долю тома, тогда как его информативная ценность без ущерба для издания могла бы быть восполнена перечнем "Основные события и даты жизни".

Если уж действительно знакомить читателя с документами, которые он привык получать из вторых рук, в цитатах без контекста, то их нужно снабжать комментариями, а не концептуальными очерками.

Из писем Пушкин смотрит той человеческой стороной, какую легко упустить даже в тонком филологическом анализе стихотворений. В томе поместилось всего тринадцать писем и четырнадцать стихотворений - издатели решили, что этого достаточно для "массового читателя", которому они адресовали в аннотации свою серию. (Почему массовый читатель обязательно невежда?) В книге нет даже "Памятника". И на том спасибо, что включили хоть одно "19 октября" (за 1825 год), а то у нынешнего "массового читателя" с закрытием одноименного магазина дата перестает с чем-либо ассоциироваться. Невольно приходит на память горестное восклицание Краевского: "Неужели в самом деле нет уже у нас Пушкина?"

Когда в 1890-1907 годах Павленков издавал первый вариант серии "Жизнь замечательных людей" (Горький всего лишь воспользовался потерянным названием), героями ее становились еще живые или совсем недавно ушедшие: книга о Льве Толстом вышла, когда "Не могу молчать" еще и написано не было. Если углубиться в область идеалов, не оглядываясь на приписываемые читательским вкусам потребности сегодняшнего рынка, хотелось бы видеть продолжение серии "ЖЗЛ" в павленковском понимании - двадцатый век прибавил порядочное количество личностей, которые уместно вписались бы в прежнюю компанию избранных; их бы и представить теперь, пока не растерялись листки мемуаров.

В ответ на мечты об актуальном герое "Молодая гвардия" выпускает одного за другим Королева и Лосева ⁴.

Но если судить по книжке, то Алексей Федорович Лосев - миф ХХ века, никакого Лосева вовсе не было. То есть был когда-то в двадцатые годы университетский и консерваторский профессор, но с тех времен, когда появилось имя "Лосев", он сам уже перестал быть нужен своему окружению; обошлась без него и книжка. Даже "Основные даты жизни и творчества А. Ф. Лосева" отнюдь не кончаются днем смерти, главное начинается потом - конференции, основание общества "Лосевские беседы", молебны, юбилеи. (Впрочем, перечислены в "основных" и прижизненные юбилеи!)

Единственно, на что нынче Лосев может сгодиться, так это в качестве диплома для тех, кто предпочитает всю жизнь именоваться "учениками Лосева", не приобретая собственных отличительных достоинств. В книжке до мельчайших подробностей прописаны все, кто принимал какое-то участие - не в научной биографии и эволюции идей видного ученого, а в его быте - сидел за обеденным столом, что-то дарил великому либо так и не был допущен дальше лосевской прихожей. К такой книге естественным образом напрашивается именной указатель, желательно с пометками "свой" - "не свой".

Казалось бы, это редкая удача, когда жизнеописание замечательного человека можно составить по его неостывшим следам. Сам Лосев писал автобиографические записки, и хотя, как сказано в аннотации, эти личные воспоминания легли в основу книги, на деле автор ограничивается лишь упоминанием об их существовании и собственным пересказом. Необходимо заметить, и с удовлетворением, что написана эта книга очень живо, в ней слышится неповторимая особенная интонация семьи, кружка, лаборатории, - чего потом уже не восстановишь. Но неужели в памяти следующего поколения Лосев должен остаться человеком, который "умел великолепно завязывать галстук"?

Я хочу видеть этого человека - воочию видеть, живым, а не этой замечательной мумией.

---

Примечания:

¹ В статье использованы материалы следующих произведений:

А.Ю.Карпов. Владимир Святой. - М.: Молодая Гвардия - ЖЗЛ; Русское слово, 1997.
В.Н.Сергеев. Рублев. Предислю Д.С.Лихачева. - М.: Молодая Гвардия, 1991. - Серия ЖЗЛ.
Анри Перрюшо. Жизнь Гогена. - Ростов-на-Дону: Феникс, 1997. - Серия "След в истории".
Жан Ренуар. Огюст Ренуар. - Ростов-на-Дону: Феникс, 1997. - Серия "След в истории".

² Книга А. Ф. Лосева и А. А. Тахо-Годи "Платон, Аристотель" выходила в серии "ЖЗЛ" три года назад, а сейчас снова готовится к печати ее дополненный вариант.

³ Н. С. Борисов. Иван Калита, 1997; А. Ю. Борисов. Владимир Святой, 1997; А. Н. Боханов. Николай II, 1997.

⁴ А. А. Тахо-Годи. Лосев. М.: Молодая гвардия, Студенческий меридиан, 1997 (Жизнь замечательных людей. Сер. биогр. Вып. 742).

© Русский Журнал, 1998

russ@russ.ru