Памяти "тоталитаризма"

Глеб Павловский
gleb@russ.ru

Книга Владимира Владиславовича Глебкина ¹ о советских ритуалах пополнила ряд исследований, потеснивших догматический антикоммунизм. "Если историк впитал в плоть и кровь, что "тоталитаризм - это плохо", и не пытается дистанцироваться от этой установки в непосредственной работе, то результат... сведется все к той же формуле "тоталитаризм - это плохо". С недавних пор тоталитарный миф в России есть только присказка публицистов, теоретического статуса у него более нет.

"Новые ревизионисты" не извиняются и за острый научный интерес к СССР. Фундаментальным обстоятельством В. Глебкин справедливо считает простой, старательно обходимый факт: советская культура "говорила" на русском языке. То есть, та и другая действовали в непрерывном семантическом и синтаксическом пространстве, подсказывая друг другу слова и одновременно - устанавливая ограничения.

Но был ли Сталин?

Тоталитаризм восходит к историософии "злонамеренного артефакта". Согласно ей, страна и ее политическая система суть цепь личных выходок и интриг: диктатуру Ленина сменила деспотия Сталина, а "архитектора перестройки" вышвырнул на улицу человек из Свердловска. Советскую историю превратили в цепь уголовных эпизодов и отдали в ведение следователям, отнимая, впрочем, право на историческую защиту. Тайная прелесть тоталитарной догмы - санкция на дилетантизм: лентяй пробавляется простейшими приложениями судебной психологии к истории, пройденной в школе.

Глебкин убийственно резюмирует тоталитарную догму - он называет ее "шахматной моделью" истории:

"Во главе государства стоит некая "машина" по поддержанию власти, воплощенная в партии или в конкретном человеке, которая умеет "просчитывать" ситуацию на много ходов вперед и <...> держит в повиновении огромные массы народа, обманываемые ею. <...> В такой модели ключ от "исторической лаборатории", в которой куется история, находится в руках этой индивидуальной или коллективной личности, и ее-то необходимо изучать историкам..."

Внутри тоталитарной догмы сидит философское противоречие: с одной стороны, злодея считают ultima ratio его преступного режима, с другой - тот самый преступный режим включается в идеальнотипический ряд формаций. Преступный демиург вроде Сталина или Гитлера превращается в провиденциального медиума истории, ее "хитрость": злой волей своей порочности он творит нечто возмутительно противоправное и - вот странность - вместе с тем логически неизбежное! Сталин грубо насилует нацию, та проходит сквозь "ужасы тоталитаризма", а затем - демократически воспрянув, заодно с "коммунистическим ярмом" снимает с себя всякую ответственность...

Но ведь это же марксизм? - спросит читатель. Не вполне, хотя явное его ответвление. Тоталитарный миф изначально несамостоятелен - это методологический бастард "истмата", призванный обосновать Realpolitik антикоммунизма в условиях засилья левых дискурсов. "Преступная империя зла", если хотите, - симметричный ответ на марксистскую этологию "класса эксплуататоров" как вредного живого существа.

Однако в пылу борьбы с "культом (коварной) личности в истории" В. В. Глебкин сам попадает на вытоптанную еще Г. В. Плехановым тропу. Ясно, что и для него масштаб личности Сталина - досадная помеха в той мере, в какой для тоталитарной школы "сталинские злодеяния" - удобнейший аргумент. Лишь полным отчаяньем могу объяснить ссылку В. Глебкина на "концепцию" Леонида Баткина, для которого Сталин - вульгарный мужлан, невежда, и все. (Где-то у А. Аверченко есть похожее: "Сегодня уроки не учит, завтра пошел - мать убил!")

Беда в том, что Сталин действительно автор абсолютно уникальной системы. Новейшие архивные исследования (например, блестящая монография Хлевнюка "Политбюро") не опровергают, а усиливают этот вывод. Хотя Сталин и осмелился на небывало страшные вещи, материал для них он черпал из интимно внятного каждому народно-бытового зла.

Нужен ли был этому Сталину - тоталитаризм? Не был ли для него сам тоталитаризм - как модель, как форма управления - таким же подручным инструментом, как ранее ленинизм?

Данко в роли гида

В. Глебкин рассматривает ритуал культа личности как своего рода поисковую систему для масс. "Требовался посредник, который должен был стать поводырем... делать это пространство родным. Культура жажадала Данко, и Данко не замедлил появиться"

Но задача освоения неосвоенного, пугающего пространства всегда встает после масштабных переворотов. Отчего именно в России ответом на него оказывается не кто-нибудь, а И. В. Сталин (и после 1991-го не кто-нибудь, а именно Б.Н.Ельцин?).

И тут опять возникают вопросы к автору - непонятно, отчего в описаниях советских rites of passage - ритуалов перехода (рождение, брак, инициация, смерть) обойдены совершенно принципиальные начиная со сталинской системы ритуалы следствия, ареста, казни? Через "комсомольские свадьбы" прошло меньше людей и с несомненно менее сильными переживаниями, чем через базисный для системы ритуал "арест-следствие-суд-зона".

Ритуализованная власть над свободой, жизнью и смертью каждого породила тот эмоциональный драматизм советского общества (В. Глебкин предпочитает говорить о советском "экзистенциале"), который переживался как полнокровие, подпитывая далее всю сеть советских культурных коммуникаций. Сергей Михалков - автор "Дяди Степы" и он же - автор сталинского Гимна СССР - не единственное тому подтверждение, примеры можно черпать не глядя. В этом исключительность прочность системы Сталина, до сих пор подрывающей любые эксперименты с десталинизацией России.

Но из этого следуют еще несколько вещей.

Предстоят неожиданности

Во-первых, кое-что остается непонятным. Например, абсолютная ритуализация следственной процедуры как раз в эпоху полной бесконтрольности верховной власти - 30-40-е гг. Даже сталинский институт пытки введен был не как орудие извлечения информации, но как средство слома мучимого ради формального "консенсуса" - его письменного признания вины. Сохранились сотни тысяч свидетельств абсурда, где никому не нужный, беззащитный человек принуждался палачами к письменному подтверждению того, что с ним обращаются по закону. Лицемерие, и только? Но перед кем - перед будущим немыслимым "Нюрнбергом"? Система была сильна и не терзалась сомнениями. Видимо, здесь было задето нечто очень важное для самого ее существования.

Второе - к первому. Ритуальность судебно-следственной процедуры, открытая в начале 60-х гг. недавним зэком Есениным-Вольпиным как обязательный, непременный для власти ритуал (а следовательно, с точки зрения противника - ее потенциальная слабость), дала диссидентству выстроить внутри социума свою "легальную" субкультуру - также ритуальную, и притом малоуязвимую для власти. Юридический дискурс, извлеченный из советской юриспруденции - с особым "казуистическим" диалектом внутри советского официоза (даже термин "гласность" взят был из "Основ советского законодательства" - и превращен в политический слоган), стал языком диссидентского мейнстрима.

Перед нами парадоксальный факт живучести советского ритуала и там, где граждане ставили задачу подорвать строй.

Третье. Как только власть теряет способность играть смертью и свободой человека (после 1953-1956 гг.), она лишается своих основ - экзистенциально истощается, но продолжает беспомощно и курам на смех "умножать славные традиции". Странно, что В. Глебкин всерьез рассматривает "посвящение в рабочие" и "советское бракосочетание" 70-х гг. как образцовые ритуалы - в них видней остаточные рефлексы совстроя, чем его ритуальная потенция. Ритуализованное советское общество осталось таковым до конца; с истощением "экзистенции" ритуалов описанный в них круг жизни и смысла советского человека превратился в нелепый, но безвыходный лабиринт.

С конца 70-х жалобы на "непонятность происходящего" и "неописуемость общества" сделались повсеместными, и это при миллионной армии т.н. "обществоведов". Памятна и знаменитая фраза-плагиат Ю. Андропова. "Мы не понимаем общества, в котором живем".

Зато проясняется пафос истерических заимствований и политических калек начала 90-х.: то была попытка скомпенсировать эмоционально не оправдавшуюся систему - дать ей новый путеводитель.

Ритуалы изобретались ежедневно и беспорядочно. Одним из первых придумали "президента", а там пошли - Белый дом, мэр, Совет безопасности, Конституционный суд, "вице-президент" (заимствование, как и прочие, не безвредное. Если президент есть замещенный выборный "монарх", то "вице" при живом-то царе получает смысл наследника без гарантий и без обязательств, проще говоря - "конституционного узурпатора") и т.д. и т.п.

Шквал ритуальных компенсаций отметил экзистенциальный вакуум во чреве новой России. Карнавалы с чучелом Ллойд-Джорджа и всепарижские ликования в честь Верховного Существа 20 прериаля 2 года Республики - ближе к natura naturans РФ времен первого президентства Ельцина, чем все конституционные прецеденты. И Бурбулиса с Олегом Румянцевым - творцов государственного дизайна для масс - не стоит сравнивать с Мэдисоном или хотя бы с Валенсой, а скорее в ряду с якобинским оформителем Давидом.

Пустотворчеством ритуалов вызывали к жизни неродившийся экзистенциал. Результатом стала неслыханная декоммуникация элит и масс при грозном обессмысливании всех важных слов. Новая Россия остается ритуальным провалом, подобно дорогостоящей голливудской постановке: зритель не идет на "это" смотреть.

Актуальное замечание

Оставляю в стороне конкретные штудии автора, следующего своей цели: "заменить тайную власть идеологии открыто провозглашенной властью методологии". Книга В. Глебкина скрупулезно рефлективна, хотя получаемый результат не всегда соразмерен усилиям, затраченным на методологическую рефлексию.

Что удивительного? Легальная гуманитарная мысль в СССР 70-80-х гг. уже была руиной, а публицистические воды 90-х смыли остатки смысла. При конструировании реформистских программ азбуку вышвырнули за борт как "идеологический хлам", а во славу деидеологизации ввели табу на изучение политической силы идей. Уже в 1990-м наш Век ХХ и мир описывал обнаружившегося в иле гласности слепорожденного "демократа" - поглупевшего интеллигента, обременительного для им же призванных властей. В последующем обнаружилась и его бесполезность как эксперта. Бедняге оставили публицистику, а реальными вещами занялись другие, "реальные люди". Сегодня достоинство подчас заключается в умении отстаивать азбуку. Вот, например, тезис В. Глебкина: "Смысл первичен, и ценностно-регулятивная функция культурного объекта становится возможной только благодаря этому стоящему за ним смыслу" - разве гуманитарий не знал об этом задолго до апрельского пленума?

И все вдруг вспомнили, что политика, экономика и институты работают в той мере, в какой они есть оболочка производства смыслов. ""Наивная картина мира" является как бы глазом, которым человек смотрит на окружающий его мир... Отказаться от такого глаза при исследовании - значит сделаться слепым". Разумеется, новообнаружение концепта власти приводит к злоупотреблению им. Именно этот "наивный глаз" сегодня стал объектом большой игры. В создание "наивной картины мира" и управление ею инвестируются гигантские деньги. И уж конечно не для того, чтобы прояснить ваше зрение! - вкладчика интересует "наивная картина для слепых", ему нужна предсказуемая слепота. Роль слов, управляющих поведением, и образов, подсказывающих мировоззрение после 1996-го осознана прежде всего как оружие поражения для хозяев СМИ и основание бизнеса для финансового или политического консультанта.

Экзистенциал частично вернул себе власть - и государственную, и финансовую, - продолжая игнорироваться газетным писакой, потомком советского обществоведа. Невротическая формула - "нас всех подкупили!" - выдумана им - тем, кого никто не "покупал" и впредь не "купит".

Советские ритуалы, их жизнь и их вырождение - "экзистенциальная смерть коммунизма" много объясняют в крахе СССР. Но и экзистенциальное "zero демократии" - очевидный послесоветский фактор. Исследование В. Глебкина ставит много вопросов о российско-советско-российском континууме и его продолжающих развертываться сквозь время свойствах.

---

Примечания:

¹ Глебкин В. В. Ритуал в советской культуре. - М.: Янус-К, 1998. - 168 с.

© Русский Журнал, 1998

russ@russ.ru