Соломон Волков
Диалоги с Иосифом Бродским
kulichki.rambler.ru/moshkow/BRODSKIJ/wolkow.txtМ.: Издательство Независимая Газета, 1998.
Кирилл Медведев
Диалоги с Бродским - настоящий интеллектуальный бестселлер, что называется, по всем статьям. Книга дает представление о том, что нужно современной российской интеллигенции - по популярности Диалогов можно делать выводы о состоянии ее здоровья.
По поводу Бродского публика до сих пор в некотором замешательстве. Мнения о нем как бы и не существует - глухое раздражение, еле сдерживаемый ропот с той стороны, которая раньше была "правой", и какое-то завороженное восхищение со стороны противоположной как бы сводят друг друга на нет. Воспоминания "друзей" тоже тумана не разгоняют. Одни ропщут, что с памятью Бродского обращаются слишком плохо, другие сетуют, что наоборот-де, слишком хорошо. Поэтому реальное значение Бродского до сих пор почти непонятно. Если в русской поэзии Бродский давно уже существует как поэт, то в общественном сознании он все еще фигурирует как символ. Иосиф Бродский - какие ассоциации? Конечно: процесс, эмиграция, "Нобелевка". А вовсе не Письма династии Минь или, например, Два часа в резервуаре. Почему?
Известно почему. Биография. Никогда уже ни у одного поэта не будет, по-видимому, такой биографии. Противостояние поэта и закона, поэта и власти способно теперь повторить себя разве что на уровне глупейшего фарса - как это произошло с Алиной Витухновской. Поэтических биографий нет - осталась только поэзия. Не потому ли в последнее время интерес к ней резко упал?
Сквозная тема Диалогов - именно творчество и биография. Пожалуй, сама книга стала возможной из-за того, что у Бродского есть биография. Бродский активно сопротивляется попыткам Волкова "разговорить" его на тему, например, ссылки, спокойно относится к процессу, что почти выводит из себя собеседника, зато с большим воодушевлением рассказывает шокирующие подробности о своей работе в морге, причем сам же незаметно и подводит Волкова к разговору об этом. (Вообще, порой кажется, что не Волков, а Бродский ведет разговор, виртуозно направляя беседу в нужное ему русло). Ситуация, когда поэзия и биография как бы конгениальны, опасна - всегда есть риск, что биографию предпочтут поэзии. Яркая биография на неопределенный срок отодвигает понимание поэта как поэта, ситуация, например, с Гомером в этом смысле идеальна, так как позволяет выстраивать биографию из стихов, а не стихи из биографии. Бродский обречен быть жертвой собственной биографии, он чувствует эту обреченность, и отчаянно сопротивляется, причем даже попыткам подменить стихи не биографией вообще, но биографией, написанной кем-либо, кроме него самого. Он, ратовавший за приватность литературы, но ставший персоной самой что ни на есть публичной, требует, по сути, единственного права - памятник себе возводить самому. Разрозненные события жизни должны слиться в единый гармонический фокус. Такое стремление, конечно же, входит в противодействие стремлению Волкова выявить темные места (даже если Бродский и соглашается порой вспоминать о чем-либо, то его воспоминания о себе, конечно же, не более достоверны, чем, например, те же воспоминания друзей). Происходит столкновение, на котором во многом и держится внутреннее напряжение книги. Можно развить мысль Якова Гордина, высказанную в предисловии, - монологи об Одене, Ахматовой, Цветаевой и других действительно во многом посвящены себе самому (при всей искренней любви Бродского к своим учителям). Но уж не хитроумный ли это замысел Волкова - "развести" Бродского на разговоры о поэтах, чтобы тот в запале поведал что-нибудь сокровенное и о себе самом?
Одна из причин актуальности Диалогов вот в чем. У широкой публики, давно уже, кажется, назрел вопрос: где поэты? Есть ли вообще поэты? В этом смысле появление книги может обнадежить - вот есть настоящий поэт или, во всяком случае, был до последнего времени. Бродский как бы отвечает перед неискушенным читателем (для которого поэзия закончилась в лучшем случае на Пастернаке, в худшем - на "шестидесятниках") за всю современную поэзию, он для многих - едва ли не единственный ее представитель. Книга вселяет надежду: вот, пока все нормально, есть вроде бы еще поэты, способные мудро рассуждать о жизни и смерти, а не читать маловразумительные "тексты" "по залам и по салонам темным платьям и пиджакам".
Дело, однако, в том, что для сегодняшней поэтической элиты выход полных Диалогов с Бродским уже едва ли является событием. Российская поэзия, кажется, постепенно отходит от обморока, вызванного появлением в ней Бродского, - в журналах и в книжках все меньше поэтической продукции, в которой Бродский так или иначе "заночевал". Бродский ведь еще и культуртрегер, своего рода посол англоязычной литературы - и, отчасти, законодатель современной литературной моды. Во многом благодаря ему, такие фигуры, как Оден и Кавафис (или, например, Джон Донн) введены сейчас в широкий литературный обиход. В книге Одена, недавно вышедшей в Независимой газете, Бродский присутствует буквально на уровне подсознания составителей и переводчиков. Как Оден когда-то своим предисловием к книге Бродского вводил того в культуру англоязычную, так Бродский как бы протежирует Одену посмертное место в культуре русской.
Короче говоря, влияние Бродского уже выкристаллизовалось, определилось, его Диалоги уже сами по себе успели стать материалом для искусства (странный, но характерный пример: рок-музыкант и актер - кстати, в молодости поэт-переводчик и вообще образованный человек - написал композицию Беседы с Волковым, озвучив несколько мест из Диалогов: прекрасно передана интонация Бродского - блеск, снобизм и кокетство). Все или почти все, что говорит Бродский, человеку, более или менее знакомому с его стихами и другими текстами (в том числе выходившими ранее кусками Диалогов), известно. Поэтому выход книги - событие только в самом общем смысле. Что лишний раз подтверждает некоторую инертность российского культурного процесса - прямо по Б.Гребенщикову: "Все уже забыли, в чем наша вина, а я до сих пор уверен, что мы ни при чем".
Книга актуальна скорее потому, что попадает прямо в центр дискурса о дальнейшем существовании русской интеллигенции - одна из самых актуальных проблем. Оба героя книги являют собой одну из потенциальных моделей нового русского интеллектуала. Это то, к чему, может быть, идет (дойдет ли?) русская интеллигенция. Встреча Бродского и Волкова с Западом произошла раньше, чем у всех остальных. Поэтому в Диалогах перед читателем предстает этакий тип российского интеллектуала западной закваски. Огромный культурный кругозор, отделение частной жизни от общественной, максимальная независимость суждений от какого-либо сиюминутного контекста, отсутствие амбиций по поводу прямого или косвенного участия в так называемой социальной жизни, а тем более, влияния на нее, отсутствие любого рода неотрефлектированного пафоса. Отсутствие каких-либо утешительных иллюзий по поводу адресата творчества - Бродский цитирует Стравинского (еще один, кстати, "русский европеец"): "писать для себя и для гипотетического alter ego". Чуть-чуть отстраненный - и оттого лишенный общих мест - взгляд на русскую культуру.
Спокойное отношение к вопросу о заработках - может быть, некоторая зависимость от спонсоров, зато полная независимость от каких-либо массовых идеологий (Волков называет это: "Нормальный капитализм"). Безусловное желание следовать имиджу, но имиджу собственному, а не востребованному кем-либо, то есть навязанному извне и т.д. Никакого заигрывания с публикой (нежелание быть чем-либо ей обязанным), никакого заигрывания с властью земной и властью небесной (характерно замечание Бродского по поводу слишком частого употребления Божьего Имени всуе в русской поэзии, в частности, современной, ведущее к вырождению в ней истинного религиозного чувства). И едва ли не главное - почти врожденный художественный вкус, эстетическое чутье - то, чего интеллигенции российской всегда не хватало (так что выпады Бродского в адрес Блока по поводу безвкусицы тоже в этом смысле характерны). Никакой истерики, абсолютная культурная вменяемость и крайняя современность мироощущения (стоит ли упоминать, что именно это характерные черты поэзии Бродского). Никаких "вульгарных проявлений западничества" - черта российской интеллигенции, отмеченная Бродским ("у них там-де Жан Жак Руссо, а мы тут щи лаптем хлебаем"), прорастающая, конечно же, из комплекса неполноценности напополам с манией величия и, добавим, столь же вульгарных (зато более опасных) проявлений "почвенничества". Эта (во многом, конечно, утопическая) модель интеллигента являет собой полную противоположность образу интеллигента, советского и во многом российского вообще.
Тут важно еще и то, что сама книга сделана человеком, прошедшим суровую школу западного книжного бизнеса, знающего, что с чем нужно скомпоновать и кому от этого будет интересно. Хотя интервьюер, находящийся на одном интеллектуальном уровне с Бродским (что тоже бывает нечасто), прямого отношения к литературе не имеет (он - музыковед), а Бродский не имеет отношения к музыке (он - литератор), уровень их рассуждений о том и другом крайне высок - создается некоторое объемное культурное пространство, в котором оба собеседника прекрасно ориентируются. Это еще и книга, сделанная максимально живо и как бы на очень высоком, западном, профессиональном, журналистском уровне. Крайнее разнообразие высказанного четко укладываются в выстроенную концепцию - поэт и биография. Разговор на очень высоком литературоведческом уровне сменяется детективной историей про побег танцора Годунова или биографическими воспоминаниями, или выяснением кулинарных пристрастий.
Диалоги с Бродским как бы формируют новую конъюнктуру жанра - так же, как после Бродского "нельзя писать по-старому", так после Диалогов с Бродским нельзя вести интеллектуальную беседу "для книги" в напыщенно вялой интеллигентской манере.
Кстати, тема языкового поведения актуальна еще и в связи с тем, что происходит сегодня с русским языком под влиянием английского - и не только в массовой культуре или бизнес-терминологии, но и в поэзии - см. например: "Выключи звезды, сотри их с лица небес,/ Я очень скоро смогу обходиться без", - это Оден в переводе Глеба Шульпякова. Калькирование английской конструкции создает эффект, явно не достижимый с помощью средств "чистого" русского языка. То есть происходящие сегодня процессы, по меньшей мере, не случайны. Вряд ли их следует излишне драматизировать, рассматривать как роковую ошибку или, тем более, диверсию. Русский язык, безусловно, мутирует, ему требуется какое-либо вливание. И Бродский как бы перенес это раньше нас всех - это видно как в его поэзии, так и в устной речи. Вообще, по поводу языка Бродского можно говорить долго. Прежде всего, это язык уникальный - язык человека, жившего, что называется, "полной жизнью" в юности (все эти экспедиции, тюрьмы, морги и т.д.) и потом вырвавшегося на недостижимую для большинства современников интеллектуальную высоту и - языковую свободу. Его язык - масса англицизмов и риторических конструкций плюс жаргон, сленг, неформальная лексика советского молодого человека и технически выверенные, по английскому образцу выстроенные фразы. Язык улицы в чистом виде, смешанный с языком культуры в чистом же виде. Тут применимо понятие, крайне важное для современной культуры, - стильность не как стиль или "Большой стиль", не как манерность или маньеризм, а стильность как модное словечко, как тонкий вкус, как импровизация, как противостояние имперскому диктату любого "Большого стиля". Это Бродский, безусловно, чувствует очень тонко, в этом он - плоть от плоти современной культуры с ее отчетливой деконструктивистской подоплекой. Изысканное умение в нужный момент резко сменить стиль, пожать плечами, вставить шокирующее словцо или пару эпатирующих реплик. Продуктивность сравнения с Эккерманом особенно хорошо видна в этом контексте: попробуйте, например, поставить имя Гете под каким-нибудь пассажем, типа "Гуталин (Иосиф Сталин - К.М.) дуба врезал"...
При всем этом взгляды Бродского являют собой вполне строгую, эстетически, а главное, этически выверенную - хотя и условную - систему. Бродский обладает колоссальной силой воздействия на читателя - с читателем Диалогов он делает то же, что со многими поэтами-современниками - навязывает свой стиль, свою поэтику, свою глубину. Может быть дело в том, что мы, безусловно, имеем перед собой нечто совершенно подлинное. Причем, что касается Диалогов, то подлинность распознается здесь, прежде всего, в интонации речи - интонацию стихотворную можно выдумать или подделать, интонацию речи измыслить невозможно.
Поэтому не исключено, что в сегодняшней ситуации интеллектуальный бестселлер Диалоги с Бродским мог бы явиться не только в этом качестве, но и как эстетический и этический путеводитель (во всяком случае, один из...) для современной российской интеллигенции, по крайней мере, для большей ее части - той, что задержалась "на перепутье".
