Russian Journal winkoimacdos
11.02.99
Содержание
www.russ.ru www.russ.ru
Круг чтения архивпоиск

Осень Патриарха

Инна Булкина
inna@inna.kiev.ua

Представляя российскому читателю украинского писателя Юрия Андруховича, имеет смысл начать с начала и рассказать не о стихах даже (с которых все, собственно говоря, начиналось и которые, по общему признанию, до такой степени похожи на Бродского, что об этом как-то сразу негласно уговорились не упоминать) и не о трех романах - самых цитатных и самых цитируемых ныне текстах новой украинской литературы. Следует начать с биографии или, если совсем правильно, - с литературной репутации, вещи причудливой и рукотворной, которая в иных случаях стоит романа и уж, что совершенно очевидно в случае Андруховича, - сама по себе - литературный факт.

"Патриарху модерної української літератури" Юрию Андруховичу скоро исполнится сорок лет, - о чем, к слову сказать, он оповестил собравшуюся по воле Гете-Института отметить юбилей Брехта литературную общественность. Жест - сам по себе достаточно характерный. Дело даже не в привычке взахлеб говорить о себе по любому поводу, привычке, свойственной людям публичных профессий, как то: политикам, тенорам, шоуменам, а также светским барышням, безумцам и поэтам. Последнее - случай Андруховича. Между безумцами и поэтами зачастую ставят знак равенства из соображений высокого романтизма, однако в случае украинской литературы и в случае Андруховича в этом уравнении есть место для прагматики с арифметикой:

Кого мы эпатируем? Общество как таковое? Это какое же такое общество, может быть, то, что процентов на девяносто не читает вообще, а из тех, кто все же читает, девяносто процентов не читает по-украински, а из тех, кто все-таки читает по-украински, девяносто процентов не читает поэзии. Эпатировать такое общество решился бы разве что сумасшедший. Но в конце концов в поэзии что-то есть от сумасшествия, и это правда. (Юрий Андрухович. Аве, "Крайслер").

Герой "Перверсии", "заблудившись где-то в глубинах романного текста, уверяет, что более всего ему нравится рассказывать о себе", - это я уже цитирую "Автобиографию" Андруховича. - "По этой причине жесточайшая исповедь перед суровейшим из священников доставляет ему бесконечное наслаждение".

Здесь отметим два момента, вполне последовательных: объясняя себя, Андрухович начинает с признания собственного романного персонажа, который, гуляя под разными именами из романа в роман, из края в край, из Чертополя - окраины двух империй ("Рекреации") в Москву - столицу империи, что рушится на глазах (в момент романного времени, "Московиада"), наконец, промчавшись галопом по европам, является в Венеции, где исчезает (уходит в никуда) вполне театрально - прыгает из окошка в канал или что-то вроде того ("Перверсия"). Собственно, это "что-то вроде того" - смерть, переход в инобытие, выпадение в дырку все того же романного пространства после долгих по нему блужданий - случается с ним под конец каждого из трех романов. Он всякий раз исчезает, чтобы затем явиться вновь в другом месте и под другим именем. Но это один и тот же, как говорят в таких случаях, "авторский персонаж". Этот персонаж, порождение нарциссического романтизма, говорит устами своего создателя, представительствует от его имени, рассказывает себя или то, что его автор желает рассказать; Андрухович, начиная свою "Автобиографию", цитирует своего персонажа, круг замыкается. (Там же Андрухович признается, что подобное поведение персонажа - компенсация его собственной приватной закрытости (или расплата за нее)). Поэтому, когда речь по поводу брехтовского юбилея Андрухович начинает с сообщения о своем грядущем сорокалетии, то это, возможно, какой-нибудь Стах Перфецкий говорит его устами или наоборот, - тут впору запутаться, и границы размываются.

Романтическая традиция, узаконившая "авторский персонаж" как нечто само собой разумеющееся, предполагала, что персонаж этот - поэт ("Мой приятель был самый простой и обыкновенный человек, хотя и стихотворец..."). В нашем случае родовое определение локально уточняется: Стах Перфецкий, как прежде Отто фон Ф., как еще прежде Мартофляк - украинский поэт. Это обязательное уточнение в известных обстоятельствах раздражает (ср. статью А.Бражкиной в 3-м "пушкине"), хотя что-то подобное уже было:

Ich bin ein deutscher Dichter
Bekannt im deutschen Land.

Хрестоматийная цитата из Heimkehr могла бы стать тональным эпиграфом к "Перверсии", хотя американский украинист Юрий Шерех по тому же поводу вспоминает Reisebilder. Тот же эпиграф, но с иным несколько смыслом, был бы вполне уместен в "Московиаде": украинский поэт Отто фон Ф. экзистирует в Москве, именуясь знатным немцем, что может показаться странным, но на то бездна причин, я знаю по меньшей мере три. Этот персонаж, пребывая в столице агонизирующей империи, ощущает себя иностранцем ("американцем в Париже"), он наблюдает с иных берегов: "немец" для славян - тотальное определение иностранца (неместного, немого, говорящего иначе). Этот персонаж, пребывая все там же, наследует чертопольского Мартофляка, напоминая тем самым о своем имперском же происхождении: он уроженец другой империи, тоже бывшей, - Чертополь (Станислав) - окраина Австро-Венгрии, империи Габсбургов. Наконец, последнее, but not the least: "немец" - это опять же автобиография, это детская кличка и второй язык.

Если же вернуться собственно к реальной литературной биографии украинского писателя Андруховича, ее вехам и датам, уточним, что "патриархом" он наречен был лет десять назад, в день своего тридцатилетия:

...13 марта 1990 года, по случаю своего тридцатилетия, я удостоен был сана Патриарха Бу-Ба-Бу. Этот сан следует отнести к не вполне духовным: в сфере интереса вышеупомянутого Патриарха исключительно "точки пересечений", то есть "переходы духа в материальное". Все, чем занимаюсь я в литературе, можно в конечном счете свести к таинственному, едва ли не маниакальному нащупыванию этих мучительных и сладких "точек", быть может, хоть что-то из написанного мною по сей день тому свидетельство, так я надеюсь... ("Автобиография").

"Сфера интересов" Патриарха Бу-Ба-Бу, должно быть, мало отличается от сферы интересов любого другого метафизического писателя, здесь важен маркированный сан: собственно, что это за иерархия такая, чего она стоит, кто ее учредил, наконец? И что такое Бу-Ба-Бу - для незнакомого с украинской литературной ситуацией читателя - звук пустой и нелепый.

В словарной статье какой-нибудь новейшей украинской энциклопедии это будет выглядеть приблизительно так: "Бу-Ба-Бу - (сокр. Бурлеск-Балаган-Буффонада) эпатажная литературная группа, созданная во Львове в конце 80-х годов XX века тремя молодыми литераторами (Юрий Андрухович, Александр Ирванец, Виктор Неборак). Появление ее совпало с тотальной демократизацией и переменами в социальном и политическом устройстве Украины. Реакция на нее тогдашней литературной элиты была скандальной, литературной и окололитературной молодежи - восторженной. Название группы по сути раскрывает ее программу. Каждый член группы, достигнув тридцатилетия, получал свой титул: Андрухович - Патриарх, Неборак - Прокуратор, Ирванец - Подскарбий".

Уже сейчас очевидно, что словарная статья будет взвешенной и сглаженной, и чем дальше, тем меньше будет в ней упоминаний о скандальной хронике и больше - от тяжеловесной классики.

Парадокс нынешней украинской литературной ситуации в том, что это самое бронзовое ощущение классики пришло слишком рано. Бу-Ба-Бу начиналось как игра, перверсия, литературный скандал, - классика довольно часто с этого начинается, - но украинская литература слишком долго жила по законам традиционных обществ (их еще называют дикими) с жестким авторитарным порядком, клановостью, возрастной семиотикой и т.д. При таком порядке вещей стремительное узаконивание бубабизма выглядит странно, чтоб не сказать - пугающе. Это несколько походит на поспешное мумифицирование: традиционное общество ведет себя в соответствии со своими правилами - наводит хрестоматийный глянец, приписывает к лику и отправляет в музей. Даже если покойник скорее жив, чем мертв. И вполне отдает себе отчет в том, что происходит:

"Литература - это Храм!" - кинул мне как-то раз некий разгневанный писатель.

Ничего не имею против Храма. Хоть с тем же успехом можно утверждать: "Литература - это Лечебница! Литература - это Школа! Литература - это Фабрика! Литература - это Вокзал! Литература - это Пароход! Это Бордель! Это Свалка! Это Нужник!" Обзывать литературу можно как угодно. Она стерпит. И храм стерпит, и нужник.

Но если храм, то храм. И если уж храм - то с живыми людьми, а не со священными коровами.

Священных коров у нас больше, чем у индусов. Эта извращенная склонность к монументальности, окаменелости, бронзовелости и бонзовелости, долу опущенным "вусам" и насупленным кустистым бровям представляется мне чем-то вроде детской национальной религии. Из нее можно только вырасти. А можно и не вырасти - в ней утвердиться и заплыть маразмом. И от начала проповедовать очередную графоманскую версию сотворения мира: от духовной республики и до духовного хуторянства. Версию вполне симпатичную, когда она исходит от пятилетнего ребенка, но - не пятидесятилетнего недоросля.

Самым большим грехом, самым глубоким клеймом на шкуре Бу-Ба-Бу навсегда останется наша попытка растопить эту глыбу почтительно невежественной песенно-квасной многозначительности на всем украинском. Попытка проверить вышеупомянутых коров на предмет священности. (Юрий Андрухович. Аве, "Крайслер").

Бубабисты были хулиганами в той литературе, что большую часть своей истории мыслила себя Храмом для священных коров. Эта литература (или эта культура) в самом деле мнила себя религией, традиционная умильность всякий раз побеждала здесь неубедительные модернистские попытки, там, где недоставало романтической патетики, она сбивалась в травестию. И если некий украинский писатель сознательно уходил от первой - пафосной доминанты, он неизбежно приходил ко второй. Потому, наверно, "Рекреации" столь очевидно опираются на Котляревского, даже имена персонажей (Мартофляк, Мацапура) происходят из того "вертепного" пекла.

Но, начавшись с игры, шутовства, травестийного эпоса, украинская литература чем дальше, тем больше это самое шутовство и игровую отстраненность в себе подавляла. Так первый классик стал литературным маргиналом, - высокий украинский официоз моментально усвоил: литература - это не игрушки. Если производить "имперскость" от императивности, как это сделали однажды американские студенты, то украинские поэты тут сто очков вперед дадут любому "певцу империй" (от "ворожой злою кров'ю землю окропите!" до "ламайте цю скалу!"). В игры играют, надо думать, дети, а эта литература по большей части призывала и поучала, она признавала не так много других интонаций. Удивлявшие всех навязчивые "бродские" интонации в стихах Андруховича, возможно, не что иное, как "прививка метафизики" к поэтической традиции, доселе знавшей лирику - умильную, страдательную, но по большей части - гражданскую.

И если в первом романе Андрухович со всей очевидностью свернул с мэйнстрима, вернувшись к началу, к травестийно-шутовскому Котляревскому (при том, что, по признанию того же Неборака, "излюбленным чтением в то время был том Бахтина"), следующий - московский - роман вовсе вышел за пределы родной традиции, явив гремучую смесь Генри Миллера с Веничкой Ерофеевым. "Московиада" должна была шокировать публику по обе стороны от Конотопа: с одной стороны, феерически неприглядные картины развала, привычные и правомерные в устах "своего", но обидно неприличные в устах "как бы своего", "семейного трикстера", позволившего себе насмешливо отстраниться. С другой стороны, вполне естественна и обескураженность киевской критики: где же наш герой? Вот этот безнадежно опускающийся все ниже и ниже в бездны подземного московского ада юродствующий алкоголик, "украинский поэт Отто фон Ф." и есть "молодой герой молодой литературы"?

Между вторым и третьим романами была пауза в четыре года "украинской незалежности", и наш герой с латинизированной теперь уже фамилией обретается в безвизовой Европе, чертопольский вертеп и московская дьяволиада обернулись венецианским карнавалом, американские и польские критики проводят аналогии с Кундерой, вспоминают "Смерть в Венеции", почему-то Гофмана (совершенная архаика!), для адептов Бахтина все тот же "пир духа", но если отвлечься от эмоциональной украинской критики и захлебывающейся цитатами западно-университетской филологии, что, собственно, произошло - с точки зрения традиционной истории литературы? Украинская литература из своего этнографического и национально-романтического зазеркалья внезапно, минуя эпохи и границы, вошла в европейский контекст и, будь то "постмодернистское письмо" или "литература существования", она вошла в эту раму вполне естественно. Новый украинский роман легко манипулирует чужими приемами и традициями, российскими (но без придыхания), европейскими и американскими. Кажется, он все же вестернизирован в том смысле, что аморфно-мистическим, "новореалистическим" и прочим поискам нынешних российских прозаиков он предпочел сложно-фабульную европейскую belles-lettres (будь-то Кундера, Павич, Умберто Эко или все, вместе взятые). Украинский язык в устах Андруховича оказался столь полифоничен, что в нем адекватно обретаются эротика, экзистенциальная метафизика, постмодернистские игры и бог знает что еще. Видимо, весь этот избыточный микс, столь неприятно поразивший рецензента из "пушкина" 1, потому и избыточен, что это своего рода "демоверсия".

Но многословно расхваливать в русском журнале достоинства непереведенного украинского романа - вещь в высшей степени неблагодарная. Если же вернуться к разговору о бубабизме, новой украинской классике, возрастной семиотике и т.д., то парадокс налицо. Упоминавшийся уже здесь американский украинист Юрий Шерех (Шевелев) произвел Бу-Ба-Бу от немецкого Bub (мальчишка), и в одном из интервью Виктора Неборака назначение Бу-Ба-Бу было сформулировано цитатой из Ортеги-и-Гассета: "Пробуждение мальчишеского духа в постаревшем мире", "спортивное и праздничное переживание жизни". В самом деле, в конце XX века вдруг было объявлено, что украинская литература лишь начинается, все, что было до - в своем роде восемнадцатый век, что литература здесь отныне не высокий долг и не скорбный труд, но спорт и праздник. Это далеко от привычного нам российского опыта, но, кажется, это так.

Примечания:


Вернуться1
За второго персонажа той же рецензии - Оксану Забужко и ее "Польові дослідження" я заступаться не стану, там в самом деле нет литературы как таковой, хотя есть литературная ситуация. К тому же Забужко столь агрессивно занимается собственным промоушном, что ни в чьем заступничестве не нуждается - для нее "и хула - похвала".


© Русский Журнал, 1998 russ@russ.ru
www.russ.ru www.russ.ru