"Они не осознают, какую чуму мы им везем!"
З. Фрейд - К. Юнгу о психоанализе во время
совместного путешествия в Америку [1, c. 11]

"Обычно те специфические качества, которые демонстрирует исполнитель в процессе
осуществления поставленных перед ним задач, отражают специфику
именно этих задач, а не специфику их исполнителя".
Э. Гоффман [2, c. 83]

Эрнст Джон, автор биографии Зигмунда Фрейда, приводит интересный факт из жизни психоаналитика. В беседе с княгиней Марией Бонапарт Фрейд якобы воскликнул: "Чего же хочет женщина?" [3, c. 421]. В работе "Женственность", написанной в 1932 г., за несколько лет до смерти, семидесятисемилетний Фрейд, словно подводя итоги своим поискам ответа, заметил, что его собственное понимание сущности женственности является "разумеется, неполным, частичным и не всегда дружелюбным...", что более полный ответ может дать сама жизнь, или ее поэтические интерпретации, или результаты научных исследований [4, c. 362]. Подобное теоретическое саморазоблачение после почти четырех десятилетий тщательного (или тщетного?) изучения "загадки женщины", и последовательный уход Фрейда из области собственно анализа сексуальности в область психоанализа религии и культуры ¹ вряд ли случайны. Не только и не столько потому, что все попытки свести желания женщины к единственному объекту - мужчине, или, в традиционной фрейдистской интерпретации, к пенису, - оказались несостоятельными, сколько в силу тупиковости самой теоретической модели, избранной Фрейдом. Если смысл (жизни) женщины в том, чтобы преодолеть неизбежность анатомии - посредством замужества, рождения ребенка или прямого отрицания факта кастрации, - то есть, иными словами, если смысл женственности в "обретении" недостающего, то в чем тогда смысл мужчины и мужественности?

Не является ли в таком случае и сам вопрос Фрейда о предмете желаний женщины не чем иным, как замаскированным вопросом о сути желаний мужчины? Не чем иным, как блестящим использованием приема "замещения", "переноса", "маскировки", открытого самим же Фрейдом в его "Толкованиях сновидений"? Не случаен ли и тот факт, что уже в одной из самых первых своих научных работ, посвященных проблемам истерии, Фрейд (следуя Шарко) активно отстаивает право мужчин на истерические неврозы [5] - вопреки самой семантике термина ²? Любопытен в этом плане и тот налет метафорического мистицизма, который характерен для Фрейда при описании его пациентов-мужчин. В отличие от "женских" случаев, вошедших в историю, что называется, поименно (Анна О., Катарина, Дора), мужчины у Фрейда всегда несколько больше (или меньше), чем просто мужчины. Они - скорее персонажи, мифологические фигуры, сценические герои. Показателен сам список: "человек-крыса", "человек-волк", "Царь Эдип" и, наконец, "Нарцисс".

О Нарциссе и пойдет речь в данной статье. Вернее, о той роли, которую играют отражения, образы, модели и репрезентации в формировании мужской половой идентичности ³.

На мой взгляд, концепция видимости мужественности, которую я попытаюсь развить далее, довольно удачно описывает два принципиальных аспекта мужской половой идентичности. С одной стороны, она позволяет говорить о мужественности как о перформативном, показательном, обозреваемом, инсценированном явлении, рассчитанном на определенного зрителя. С другой стороны, идея видимости акцентирует иллюзорный, фантазматический, символический характер мужественности. В качестве методологической основы я буду использовать выводы психоанализа, содержащиеся в работах таких его теретиков и практиков, как З. Фрейд, М. Кляйн, Ж. Лакан.

Среди институтов, или, используя терминологию Луиса Альтюссера, "идеологических аппаратов" [7, с. 127-186], занятых в производстве половых идентичностей, лидирующая роль обычно отводится двум - семье и школе. Однако трансформация традиционой структуры семьи, рост числа разводов, ранние браки и т.д., с одной стороны, и утрата школой монополии на распространение знаний - с другой, привели к тому, что все большее количество нетрадиционных социальных институтов начинает вовлекаться в процесс формирования и ре-формирования половых идентичностей. Средства массовой информации сегодня являются, безусловно, одним из наиболее активных институтов подобного рода. Несомненно, газеты, журналы, кино и т.д. играли весьма существенную роль в этом процессе и раньше. Принципиальным же отличием сегодняшней ситуации является то, что действуют они в условиях отсутствия четко выраженных культурных, социальных, моральных и т.п. иерархий. Говоря социологическим языком, они начинают играть роль не столько вторичной, так называемой закрепляющей социализации, сколько роль социализации первичной, т.е. формирующей начальные, исходные идентификационные модели поведения ⁴.

Для начала - обширная цитата из этого настоящего мужского журнала:

Борис Михайлов ч/б фото из серии "Я - не я". © 1993.

"...Представьте Его. Знаменитого, которого знает (в некоторых случаях даже любит) вся большая страна. Пусть некрасивого, но чертовски обаятельного. Потому как быть обаятельным - это его работа... Представьте Его, в свои 25-30-35-40 лет руководящего большой компанией и даже - не побоимся этого слова - холдингом. Умеющего принимать решения и брать ответственность на себя. Не всегда хорошо, но почти всегда дорого одетого. Часто умеющего говорить на непонятном иностранном языке. Предпочитающего дорогие сигары дешевым, дорогие коньяки - водке, Хьюго Босса - "Шипру", Grand Cherokee - "Жигулю" и Париж вместе с Дакаром - отдыху на побережье Рыбинского водохранилища. И самое убийственное, что не только предпочитает, но может себе это позволить. И без всякой задней мысли констатируем - это замечательно: почти вымершая порода настоящих мужчин, оказывается, вовсе не вымерла. И отдельных ее представителей можно близко наблюдать и, если повезет, то и потрогать" ("Медведь", # 8, с. 97).

При всей своей иронии и сарказме цитата тем не менее содержит едва ли не все основные компоненты, из которых конструируется сегодня в средствах массовой информации модель не то "почти вымершего", не то "вымирающего", не то "начавшего возрождаться" настоящего мужчины. Компонентов, строго говоря, не так уж и много: возраст, власть и - главное! - стиль жизни, т.е. устойчивый набор предметов, способов и форм потребления ⁶. Примечательно, что все эти компоненты лишены, строго говоря, собственного содержания и носят характер указателей, индикаторов, "дорожных знаков", призванных отметить поворот или предел скорости и имеющих смысл лишь в силу отношений, существующих между самими этими знаками. Париж и Дакар важны постольку, поскольку кто-то очень долго ездил на Рыбинское водохранилище. А способность "принимать решения" и "брать на себя ответственность" становится существенной лишь при условии, что кто-то (опять) может остаться без своей доли власти. "Содержательный" компонент знака - что делать в Париже и по какому поводу "брать ответственность" и "принимать решения" - остается за скобками.

Дискуссии о "сущности" мужественности, таким образом, сменяются дискуссиями о характере мужских "доспехов", а трактаты о воспитании чувств - справочниками по основам этикета, в том числе и полового. Сама по себе ситуация эта вряд ли способна вызвать удивление - споры о соотношении формы и содержания ведутся не одну сотню и даже тысячу лет. Примечательно здесь другое - форма начинает выполнять не столько репрезентативную, представительскую, отображающую, сколько конституирующую функцию. Именно поэтому особое значение приобретают различного рода "манифестации", "символы", "знаки" или - проще - ярлыки, отсылающие к другим смысловым кодам, другим - не явным, не очевидным, но имеющим первостепенное значение - иерархиям. Иначе говоря, формальные элементы начинают использоваться для обозначения - то есть материализации отсутствия элементов содержательных: как в силу невозможности непосредственного присутствия последних, так и зачастую в силу их фантомного характера. В итоге процесс становления личности совпадает с процессом ее - личности - образования, то есть накопления, усвоения и воспроизводства символических средств (образов), с помощью которых личность может обозначить свое присутствие в обществе. Мелани Кляйн в своей классической работе о роли символов в формировании личности подчеркивала важность этой образовательной функции:

"...символизм является не только основанием разного рода фантазий и сублимаций. Помимо этого символизм - это фундамент, на котором индивид строит свои отношения и с внешним миром, и с реальностью в целом" [13, с. 97].

Психоанализ и - позднее - постструктурализм сделали, однако, ряд важных дополнений к концепции символа. В традиционной трактовке символ есть не что иное, как связующий элемент, вернее, часть элемента, указывающая на необходимость поиска остальных частей в целях воссоздания изначальной целостности ⁷. В контексте психоаналитической теории личности "части" символа стали пониматься как элементы, имеющие свою собственную символическую природу. В результате и идея "изначальной" целостности символа, и идея фиксированной идентичности его "частей" утратили свой фундаментальный смысл. Образы и отображения стали "переводами, не имеющими текста-оригинала" [15, с. 1], поскольку:

С точки зрения анализа половой идентичности такое понимание характера репрезентации имеет ряд важных следствий. А именно: пол может трактоваться как символическая конструкция, как знак, призванный графически оформить необходимую ассоциативную связь - вернее, как замечает Тереза де Лоретис, оформить принадлежность к определенной группе или классу [17, с. 4], имеющим, в свою очередь, собственные символические средства репрезентации.

Как технически реализуется подобного рода репрезентация пола? Луис Альтюссер, комментируя вклад Фрейда и Лакана в развитие психоанализа, заметил, что, в сущности, есть лишь два доступных нам способа или механизма репрезентации [18]. В "Толковании сновидений" Фрейд характеризует их как фундаментальные законы "смещения" (displacement) ⁸ и "сгущения" (condensation) ⁹. Лакан, в свою очередь, перенес психоаналитические категории на почву лингвистики, определив те же механизмы как риторические приемы метонимии и метафоры ¹⁰.

В результате этих методологических инноваций появилась возможность расматривать пол как продукт конкретной риторической деятельности, как постоянно изменяющийся результат непрерывной работы по производству символов и смыслов. Суть анализа в этой ситуации сводится к попытке проявить источники и ход развития тех метафор и метонимий, тех смещений и сгущений, которые и формируют символическое поле половых идентичностей.

Метафора "бомба замедленного действия" как олицетворение подлинной мужественности имеет давнее прошлое и различные исторические формы. Однако от былинных эпосов (Илья Муромец) и сказок (Емеля, Иван-дурак) до литературных опытов (Дориан Грей и доктор Джекил/мистер Хайд) и культурных стереотипов (хитрый, но слабый еврей и сильный, но простодушный негр ¹¹ метафора сохраняла свой основной "посыл": мужественность есть явление глубинное, требующее времени и места для своей полной и подлинной реализации. Внешнее спокойствие есть не что иное, как видимое спокойствие, есть тактический прием, используемый для маскировки бурных процессов, идущих в глубине.

Метафора "медведь", безусловно, принадлежит к тому же ряду символических средств и отражает по меньшей мере два аспекта, типичных для понимания природы мужественности. С одной стороны, это мужественность, понятая как независимость, автономность, отделенность; используя еще одну зоологическую метафору - мужественность "степного волка". С другой стороны, это мужественность, олицетворяющая агрессию, стихийность, природную необузданность и инстинкты.

Однако и тот и другой компоненты претерпели в "Медведе" определенную "цивилизационную" обработку, в результате которой мужская независимость стала пониматься как независимость профессионала, эксперта, а мужская агрессивность оказалась "сублимированной" посредством героизации потребительства.

Австралийский социолог Роберт Коннелл замечает в своей книге, посвященной проблемам мужественности, что исторически происходила определенная борьба между концепцией "мужественности", основанной на идее господства грубой силы - условно говоря, пехота, - и концепцией, имеющей своей предпосылкой идею знания - условно говоря, ракетные войска [23, с. 165]. "Медведь" в этом плане достиг определенных успехов, пытаясь объединить обе тенденции в своей версии мужчины-как-знатока, мужчины-на-своем-месте. Две рубрики журнала - "Вещи впору" и "Фрак" - призваны в какой-то степени олицетворить эту идею. Интересна концептуальная схема рубрик - речь идет не столько о конструировании вещей, не столько о создании своего гардероба, сколько о поиске подходящей вещи - будь то униформа, рабочий халат или наушники диск-жокея. Иначе говоря, речь идет о возможности вписаться в предложенную ситуацию, о способности использовать ее в своих целях, а не о желании изменить ее. Что, в свою очередь, предполагает, во-первых, знание ситуации и, во-вторых, знание своих целей.

"...когда ты только приходишь в (спортивный) зал - ты никто, тебе еще надо будет много работать и доказывать всем и себе, что ты из себя представляешь. Это сейчас я на самой вершине, чемпион, а до этого я тоже был никем - просто парнем, который подымал штангу" ("Медведь", # 14, с. 85).

Внешняя социальная "амбивалентность" в использовании мужских образов, относящихся к разным социальным, экономическим, культурным, профессиональным и т.д. группам, помимо вполне объяснимого экономического фактора привлечения новых читателей может иметь и другую, психологическую основу.

Успех журналов типа "Медведя", как и основной массы рекламной продукции, нацеленной на продажу не столько товара, сколько образа жизни, зависит от того, насколько удалась или не удалась идентификация потенциального потребителя/читателя с предложенной ему моделью или обстоятельствами. Иначе говоря, от того, сколь легко конкретный человек способен "примерить" на себя предложенную ему ситуацию и/или идентичность. С этой точки зрения, строго говоря, абсолютно не важно, каким образом происходит идентификация - посредством метафорических фантазий ¹⁴ либо посредством практической - то есть метонимической - реализации предложенных советов ¹⁵. Важно, что и умозрительное "потребление" образов - в первом случае, и вполне практическое потребление конкретных "статусных" товаров - во втором изначально основано на той идентификационной динамике, которая задается и постоянно воспроизводится рекламой или, в данном случае, журналом. Динамика эта, на мой взгляд, вполне описывается термином нарциссизм [24, с. 416-418].

Напомню, что традиционное, "нормальное" психосексуальное развитие личности движется по траектории субъект (например, ребенок) - внешний образец для подражания (обычно - один из родителей) - модифицированный субъект. Нарциссический тип развития имеет принципиальное отличие. Траектория развития в данном случае лишена промежуточного звена, вернее, роль внешнего образца для подражания играет сам же субъект. Траектория, таким образом, приобретает следующую форму: субъект - идеальный субъект - модифицированный субъект.

На мой взгляд, Мелани Кляйн абсолютно права, увязывая источник подобного типа развития с неудачей, пережитой субъектом при попытке идентифицировать себя с "внешним" объектом/субъектом [25, с. 199-200]. Нарциссизм, таким образом, является своеобразной формой защитной реакции на неустойчивость связей с внешним миром. О формах проявления защитной функции нарциссизма речь пойдет ниже, а пока хотелось бы остановиться на другом - визуальном - аспекте этого феномена.

Рассказывая в своих "Метаморфозах" миф о шестнадцатилетнем Нарциссе, Овидий не устает повторять, что суть драмы юноши не в том, что он не смог прекратить (или бесконечно продолжать) изматывающий "роман с собой" - в этом случае финал вряд ли был бы столь трагичен. Ирония ситуации в том, что "объектом страсти" стало отражение, образ, зрительный/зримый эффект ¹⁶. Переводя символы античной мифологии на общедоступный язык психопатологии повседневной жизни, Зигмунд Фрейд попытался понять, что именно старается увидеть очередной нарцисс в своем (или чужом) отражении/образе, что именно выступает в качестве "спускового крючка" процесса идентификации зрителя и образа. По мнению Фрейда, в подобном диалоге возможно четыре типа взаимоотношений. При каждом из них образ выполняет функцию отражения, напоминая субъекту о нем самом на определенном этапе его жизни.

Таким образом, в процессе восприятия "отражения" имеет место один из четырех видов идентификации:

• идентификация субъекта с его собственным образом (узнавание настоящего);
• идентификация субъекта с его образом в прошлом (активизация прошедшего);
• идентификация субъекта со своим возможным образом в будущем (проекция будущего);
• повторная идентификация с тем/той, кто уже был однажды объектом первичной идентификации (в данном случае речь идет, как правило, о родителях и соответственно о реставрации исходной идентичности) [27, с. 555-556].

Сознательно или подсознательно "Медведь" использует все четыре способа, пытаясь таким образом достичь максимально возможного охвата аудитории. "Разночинный" состав тех, кому вещи впору, возможно, призван напомнить о недавнем прошлом; интервью с профессионалами во фраках и рассказы о мужской работе - должны укрепить представление читателей о себе; откровенно "эксклюзивные" мужские фотомодели - провоцируют поиски своего нового облика (фрака?), а исторические страницы о старых русских - возвращают к жизни те объекты и субъекты, которые могли бы стать новой исходной точкой процесса самоидентификации. Говоря словами Фрейда, образы эти, предлагаемые индивиду в качестве идеальных моделей, могут рассматриваться как суррогаты (substitute), призванные заполнить вакантное место первичного, младенческого нарциссизма - нарциссизма, при котором индивидуальное и идеальное в субъекте еще полностью совпадали [27, с. 558].

Хотя фрейдовская типология нарциссизма является весьма эффективной для объяснения хода идентификации, она оставляет открытым важный вопрос: почему именно зрение становится механизмом, посредством которого происходит образование нарциссической личности. Начиная с 1936 года французский психоаналитик Жак Лакан предпринял ряд попыток развития фрейдовской концепции нарциссизма. Лакановская теория зеркальной стадии, появившаяся в результате этих попыток, оказала существеннейшее влияние на формирование психоаналитического направления, известного сегодня под названием постфрейдизм.

В статье, посвященной роли зеркальной стадии в процессе формирования личности [28], Лакан приводит два примера, демонстрирующих принципиально различное отношение "зрителя" к своему зеркальному отражению. Цитируя работу Вольфганга Кёлера [29], Лакан замечает, что шестимесячный детеныш шимпанзе теряет всякий интерес к своему отражению в зеркале, как только видит, что это всего лишь отражение, а не еще один детеныш. Отношение ребенка того же возраста ¹⁷ к своему отражению принципиально иное. Признание отображающей природы зеркала сопровождается, по Лакану, целой серией жестов, посредством которых ребенок "в форме игры выявляет взаимосвязь, с одной стороны, между движениями собственного отражения и отраженной реальностью, а с другой - между этим видимым (virtual) миром и той реальностью, которую он воспроизводит, - то есть телом ребенка, людьми и вещами, его окружающими [28, c. 1].

Проводя грань между видимым и настоящим, зеркальное отражение, таким образом, формирует два различных способа отношения индивида к себе и собственному телу. В первом случае самовосприятие ограничено символическими формами и является вектором, складывающимся из отношений между образами, в буквальном смысле слова заключенными в контекст того или иного "зеркала". Во втором - самовосприятие становится возможным в процессе самоотчуждения, то есть в процессе соотнесения своего места с теми позициями, которые уже заняты другими людьми и/или вещами. Однако данное символическое и/или материальное отчуждение личности - не единственный, да и не самый главный эффект, порождаемый зеркальной стадией. Новизна концепции "зеркальной стадии" в том, что она уделяет внимание по меньшей мере двум моментам, которые обычно оставались в тени дебатов о "мире символов" и "мире вещей".

Первый из них связан с локализующей ролью зеркального отражения. Наблюдая свое отражение в зеркале, ребенок постепенно приходит к осознанию того, что и он сам, и его отражение могут выступать в качестве объекта стороннего взгляда, независимо от его собственного желания. Зеркало в итоге является тем механизмом, при помощи которого взгляд на себя со стороны становится неотъемлемой частью как себя, так и любого взгляда ¹⁸.

Второй момент связан с конкретной временной стадией, во время которой происходит подобное "раздвоение" зрения и личности. Как замечает Лакан, ребенок "рождается на свет преждевременно" [28, c. 4], будучи неспособным самостоятельно и эффективно управлять своим телом. Несмотря на всю свою внешнюю целостность и однородность, тело ребенка продолжает оставаться до определенного момента в буквальном смысле "раздробленным", "разбитым" и "фрагментированным" [28, c. 4]. Взросление в данном случае и есть не что иное, как процесс обучения тому, как вести себя нормально - то есть по возможности устойчиво и без падений. Как считает Лакан, только принимая во внимание эту преждевременность рождения ребенка, можно по достоинству оценить формообразующую роль зеркальной стадии. Первоначально примеряя зеркальное отражение, а затем и воспринимая его в качестве своего, ребенок тем самым совершает акт идентификации - то есть процесс изменения, ограниченный контурами видимого образа [28, c. 2]. Видимый образ становится образцом для подражания ¹⁹. В итоге "морфологическая мимикрия" [28, c. 3] является и условием, и способом бытия. А зеркальная стадия - драмой, в ходе которой индивид последовательно переживает цепь фантазий: от раздробленного тела - к телесной целостности, а от нее - к броне идентичности, "оставляющей следы своей жесткой структуры на всем пути умственного развития индивида" [28, c. 4].

Продолжение