14.04.98

- Вот вы, Ирочка, журналистикой пытаетесь заниматься, - сказал А.Д., повесив трубку, - не хотите ли об этом безумце написать?

Если учесть, что подслушанный мной телефонный разговор со стороны А.Д. представлял собой в основном мычание и реплики вроде "Ну отчего же?", "Отлично!" и "Обратитесь к адвокату", я особого энтузиазма по поводу этого предложения не выразила. Я уже писала однажды об одном изобретателе. Изобрел, понимаешь ли, специальную приставку к утюгу, которая якобы позволяла гладить слепым. Зачем, спрашивается, слепым гладить? Они же все равно не видят, что на них надето. Кончилось все достаточно паршиво: мой изобретатель написал в редакцию, что я похитила его "ноу-хау" (так и выразился, эрудит) с целью перепродажи западным компаниям. Материал так и не вышел, зато я стала ходить с паралитическим баллончиком на случай появления гения с утюгом в веревочной петле под мышкой. Питерский воздух, знаете ли...

А.Д. выслушивает мой сбивчивый монолог, поглаживая свою великолепную писательскую бороду и отпивая чай из большой красной чашки с черным профилем Гоголя. Если бы я не была с ним знакома с раннего детства, влюбилась бы, ей-Богу. Бывает же у людей такая представительная внешность. Вообще-то питерские писатели в этом деле сильно уступают столичным коллегам, но А.Д. фору даст по части бороды самому Солженицыну. Она у него такая ассирийская почти. Ему в деревне старушки кланялись и норовили руку поцеловать: за попа принимали.

- М-м-да, - говорит А.Д., - действительно, случай непубликабельный. Пенсионер объявил себя автором порнографической книжки. Вдобавок, приписываемой Пушкину. Парад планет.

Парад планет пропускаю мимо ушей, но настораживаюсь. Какая такая книжка? Должна признаться, я питаю нежное пристрастие к порнографической литературе. Вот от кинематографа соответствующего меня тошнит, а книжки читаю с удовольствием. Там такие описания трогательные всегда, эвфемизмы разные.

- Как, вы не читали "Тайных записок"? - возмущается А.Д., как, бывало, возмущался, когда я , восьмиклассница, признавалась, что не дочитала "По направлению к Свану". Книжка тут же извлекается из-под груды других (с полками у дорогого А.Д. напряг). Произносятся ритуальные фразы насчет совращения малых сих, и я уношу книжку домой, предвкушая развлечение.

Читать начинаю в троллейбусе. На обычную порнуху непохоже, никаких иносказаний, все названо своими именами. В предисловии излагается забавная история насчет того, как так вышло, что вот дневник Пушкина есть, а ни оригинала, ни копии не осталось. Липа откровенная, рассчитанная на понимающего в мистификациях читателя. Стилизовано, конечно, под А.С., но не то чтоб уж очень мастерски. Описание группового секса топологически неубедительно. Афоризмы скорее напоминают Василия Львовича ("Есть тайны души, которые человек уносит с собой в могилу. Но жизнь семейственная состоит из тайн двух душ, а значит, сохранить тайну труднее.

Без тайны нет семейственной жизни, но после того как жизнь окончится, придет конец и тайне").

II

На следующий день сталкиваюсь с интересным явлением: брат мой Андрюха, услыхав о книжке, начинает гомерически ржать. Выясняется, что автор - М. Армалинский - в их виртуально-интернетском мире хорошо известен, что сама книжка доступна для посетителей "сайта" (никогда не выучу этих тарабарских названий). На вопрос: "Чем же так известен Армалинский?", - Андрюха отвечает загадочной фразой (я ее записала, чтобы не позабыть): "Спам гонит гигами".

Спам, - думаю я, - гонит Гигами. Что-то американско-японское, из времен второй мировой. Большой, злой, выросший на тушенке Спам. Маленький, отчаянный, преданный микаде своему Гигами. Скоро придется носить с собой словарь.

Отхохотавшись, Андрюха объясняет: "спам" - это коммерческая реклама, рассылаемая по электронной почте. "Гигами" - единица вроде как измерения.

Дочитываю книжку дома. Первое впечатление подтверждается. Придумано неплохо, но исполнено средне. Или уж стилизуйся для знатоков, или гони клюкву для читателей самого читающего в мире метро. А тут: и рыбку съесть, и групповым сексом с Пушкиным заняться. Сомнительная игра. Но при чем же тут пенсионер?

- Ну как же, - объясняет мне А.Д. через день, - я ведь вам рассказал. Не рассказал? Позвонил он недели три назад, расспрашивал о нашем клубе сначала. Потом неожиданно выложил, мол, он и есть неизвестный, который Армалинскому принес рукопись в 76-м году. Я говорю - помилуйте, ведь это явно Армалинского сочинение, у него и все прочее в том же духе. Лепечет в ответ что-то насчет эпигонов, требует третейского суда. Смех и грех. При вас я с ним уже раз в десятый разговаривал. Настырнейший старикан, хотя явно не без способностей. Он, знаете, голосам подражает.

- Как так подражает?

- А вот, поди ж ты, подражает любым голосам. Он мне в подтверждение своих претензий голосом Армалинского стихи про вишню говорил, а когда я сказал, что не знаком, вдруг моим собственным голосом ответил: "Завидую, я бы тоже дорого дал за то, чтоб не быть знакомым" или что-то вроде того. А потом изобразил Валеру Попова, он его на читательской конференции в библиотеке видел. Не отличить.

Пенсионер становится все интереснее. А.Д. набирает номер, но никто не отвечает. Записываю телефон, возвращаю "Тайные записки", обсуждаю с А.Д. политические новости, иду домой, проклиная зиму и Петра Великого с его географическими фантазиями. Нет бы - у Черного моря...

III

Старичок вызванивается с третьего раза. Звать его, как сообщил А.Д., Николай Николаичем, фамилия неизвестна науке. Неожиданно быстро договариваемся о встрече. Почему-то возле "Гастронома" на Лиговке. "Вы меня узнаете по папахе", - говорит Николай Николаич. Час от часу не легче, думаю, Николай Николаич кавказской национальности.

К "Гастроному" опаздываю на десять минут (для меня это все равно что прийти за полчаса). Никаких аксакалов. Тыняюсь, разглядывая рекламу маргарина. Неожиданно кто-то берет меня под локоть: "Ирина?" Никакой папахи, конечно, нет. Старичок вида, я бы так сказала, жовиально-фатоватого. Несколько злоупотребляющий одеколоном "Прощай, оружие". Во рту золотой зуб нахально поблескивает. "Где же ваша папаха?" -спрашиваю с укором. Типа "обманул девушку". Оказывается, папаху унес внук, работающий на Ленфильме. Ну ладно, по мне без папахи безопаснее.

Живет Николай Николаич тут же, на Лиговке. Лифт, конечно, не работает. В подъезде, конечно, устойчивый запах кошек и анаши. Поднимаемся на шестой, конечно, этаж. По дороге Николай Николаич, которому на вид за восемьдесят, ни разу не останавливается отдохнуть и болтает без умолку. Начинает он сразу in media res: "А я вам говорю, Ирочка, ваш Армалинский просто присвоил мой труд. Как это по-вашему называется? По-моему, это дурно пахнет. Я ходил к юрисконсульту, такая Мария Вениаминовна, она сказала: собирайте бумаги, будем писать. Мне терять нечего, я пенсионер. Я до суда в Гааге дойду."

Кстати, я была в Гааге прошлым летом. Очень милый город. Но на всякий случай я об этом умалчиваю. От Армалинского открещиваюсь: какой он мой? Отречение принимается благосклонно.

В квартире оказывается все не так, как я себе представляла. Ни картин в тяжелых рамах с обнимающими друг друга красавицами, ни отстающих от стены обоев, ни хлопьев порыжелой известки на потолке. Евроремонт. Ничего себе Николай Николаевич. Оказывается, сын пенсионера - новый петербуржский. Живут все в одной квартире, бывшей коммуналке. Кстати, сын мелькает в коридоре, помахивая пэйджером. Николай Николаич приглашает меня в гостиную, я включаю диктофон, хозяин продолжает монолог, который привожу с легкой правкой и небольшими комментариями.

IV

- Я ведь не знал, что он так поступит. Мне главное опубликовать было. Я эту книгу, можно сказать, сердцем написал. И ведь главное - он нигде не пишет открыто, что он - автор. То есть можно и так и этак толковать. Всюду утверждает, что это - настоящий дневник Пушкина, но публично не отрекается, когда ему приписывают. У меня все его книги есть, я вам докажу, что это совсем разные стили. Я в Пушкинский дом ходил, меня там поддержали.

Почему я эту книгу написал? Теперь дело прошлое, можно признаться. Я, Ира, всю жизнь проработал в школе. Лесгафта заканчивал, но неудачно. В общем, работал физруком я с пятидесятого. Сперва еще раздельные школы были, потом общие. А у меня наследственность, мама моя из грузинских княжон. У меня, извините, был темперамент. И теперь еще, но уже не тот. Вы извините, что я о таких вещах, но сейчас молодежь раскованная. А я все время, все время с девочками старших классов работал. И тут, на физкультуре, сами помните, наверное, нельзя избежать контактов физических, ну и одежда специфическая. Мне очень это мешало. Я мучался. Я хотел даже к врачу пойти, но не решился.

Я все время боялся сорваться. Нас же инструктировали, на совещаниях доводили разные случаи, и все, как правило, с физруками. Нет, у меня там особого влечения к несовершеннолетним не было, я этого вашего Набокова, кстати, терпеть не могу. Да и какие они несовершеннолетние, в шестнадцать-то?

Но напряжение было нечеловеческое. Причем это и на семейной жизни плохо сказывалось. Супруга моя все знала, все замечала. У нас была хорошая семья, настоящая, и этот фактор подрывал. Я хочу сказать, семейная жизнь была под ударом.

А у нас в школе была такая учительница литературы и языка, Нора Григорьевна. Мы с ней были в очень коротких отношениях, чисто товарищеских. Она уехала в Израиль в семьдесят восьмом году. Мы даже переписывались, но потом это стало трудно все. Так вот, однажды Нора к нам зашла, когда меня не было, и супруга моя ей рассказала о моих бедах. А я уже к тому времени стал во сне разговаривать на эти темы. Жена мне пересказывала, так потом еще сложнее было работать. И вот Нора ко мне после уроков подошла и очень тактично мне о разговоре сообщила. И так получилось, что я, поверите ли, заплакал даже. Напряжение было нечеловеческое.

Нора советовала тоже к врачу не ходить. Говорила: они только химией лечат, а вот был австрийский медик Фрейд, он как раз по таким случаям, у него своя была теория. И принесла книгу, еще двадцатых, тридцатых там годов издания. Очень интересная книга, с примерами из жизни, и все очень убедительно.

Там есть такой термин - "сублимация". (В этом месте я неосторожно киваю и произношу что-то вроде "Да, знаю", Николай Николаич, явно обижается и продолжает объяснять.) То есть нездоровые влечения можно компенсировать творчеством. У меня ведь сложный случай. Обычно работа помогает сублимировать, а у меня именно работа - источник страданий. И тогда я задумал эту книгу. Я с детства Пушкиным увлекался, ходил в пушкиноведческий кружок во Дворце пионеров, книги приобретал и читал. Пушкин - это было хобби, как теперь говорят, но знал я о нем не меньше, чем любой специалист. Вот спросите меня, что делал Пушкин в таком-то месяце такого-то года. Я отвечу.

И меня увлекала загадка дуэли и смерти Пушкина, очень. Я просто все, что об этом писали, читал. И тут я задумал эту книгу, где можно было бы свои, как теперь пишут, "эротические фантазии" совместить с любовью к Пушкину. Писал три года, исправлял, учитывал новые находки пушкинистов. Работа захватила меня целиком, Фрейд оказался прав. То есть не то чтобы все сложности исчезли, но они стали сразу переноситься в литературу. Конечно, это относится к эротическим сценам самим и отчасти к моим рассуждениям о судьбе человека, о литературе, о браке - все то, что я вложил в уста Пушкина. Линия Дантеса никакого отношения к моей биографии не имеет. Поэтому она и слабее вышла.

Заметьте, Ирочка, я ведь не имел перед собой никаких образцов. В наше время литература такого рода была строго запрещена. Я ведь рукопись прятал в обшивке кресла, на всякий случай. Теперь вот пишут, что это - образец какого-то там жанра, и Армалинский (когда Николай Николаич произносит эту фамилию, в его лице и впрямь появляется нечто кавказское) все это печатает, мол, знай наших, вот я какой писатель. А на самом деле - никаких традиций я не продолжал, просто не знал их. Ну читал де Сада разве что, в старом издании. Но ведь это совсем другое дело (у меня это и Пушкин говорит, про Сада).

Как же я работал? Просто стал Пушкиным. Просто, понимаете, ощущал, что когда я это пишу, моей рукой водит Пушкин. Конечно, скажут, ты был такой сексуально (это слово, как и слово "пионер", Николай Николаич произносит через старинное питерское "э") озабоченный, и Пушкин у тебя такой же самец. А я скажу - подите прочь, какое дело поэту мирному до вас? Если кто не понимает внутренней сексуальности Пушкина, тому в его творчестве вообще ничего не откроется. Я ведь, знаете, потом написал еще отрывок в таком, уже научно-фрейдистском, духе о страхе кастрации, который у Пушкина везде.

"Господи, - думаю, - воля Твоя. Что же это творилось в нашем городе, колыбели, между прочим, трех революций? Физруки писали психоаналитические статьи и порнографические романы. А мы-то думали - тишь и гладь, и только отдельные тунеядцы и клеветники..."

- Николай Николаич, а как рукопись оказалась у Армалинского?

- Ну когда я дописал книгу, она стала буквально жечь мне руки. Я ведь открыл нового Пушкина, вы понимаете? И просто обязан был с ним познакомить читателей. Но как это сделать? Тут у меня, как у всех независимых авторов, в ту эпоху было два пути: распространять рукопись в СССР или попытаться издать ее на Западе. Первый был, сами понимаете, чреват. Вот я и подумал...

Рассказ Николая Николаича прерывается двумя событиями. Во-первых, в комнату входит белый дог нерациональных совершенно размеров и направляется прямо ко мне. С собаками у меня отношения сложные. В детстве я укусила болонку тети Муси, и собачье сообщество, узнав об этом по каким-то своим каналам, присягнуло не давать мне проходу. Инцидент улаживается после непродолжительного полуобморока. Непосредственно вслед за этим звонит телефон, Николай Николаич берет трубку и чьим-то чужим баритоном сообщает, что "его нет дома". "Партийцы тревожат, приходится выкручиваться," - непонятно объясняет он. После этих странностей я уже совершенно готова выслушать заключение истории с "Тайными записками".

- Вот, значит, Нора Григорьевна мне и посоветовала к этому молодому человеку обратиться. Не знаю, это сам Армалинский был или другой. Фамилия была у него не такая. Так или иначе, он уезжал за рубеж. И Нора Григорьевна порекомендовала к нему обратиться, сказала, что молодой человек наивный, вполне может поверить, что речь идет о подлинном произведении Пушкина.

Я позвонил, договорился о встрече. Конечно, пришлось принять меры разные, я назвался Николаем Павловичем (в честь Николая Первого, конечно), голос изменил, ну и вообще был осторожен. Он тоже боялся очень, но потом, видимо, соблазнился именем Пушкина и взял рукопись. Конечно, в предисловии к изданию моей книги он все не так описал, но может быть, это и не тот молодой человек, фамилия другая все-таки у того была. А Армалинскому он мог продать мою рукопись и рассказать, как она к нему попала. Ну а тот уж нафантазировал.

Черновиков у меня не осталось, все уничтожил, опасаясь обыска. Никаких доказательств авторства представить не могу. Но я ведь не гонораров хочу. Пускай под именем Пушкина выходит. Ханжам, конечно, не нравится, многие очень резко высказываются. Но мне не по душе, что вся слава Армалинскому достается. Ведь он только издатель. Нужно ведь права авторов уважать. Теперь вот свобода слова, я бы мог и под своим именем издать, если б не поторопился. Вот теперь посудите сами, Ира, что мне делать?

V

Ничего не ответила я отставному фрейдисту-физруку. Спросил бы еще, кто виноват. Известно, кто.

Пушкин.

На следующий день, расшифровав запись, позвонила А.Д., рассказала о вчерашней беседе. "Нет, - сказал мэтр, - об этом писать нельзя. Во-первых, Армалинский в суд подаст и прав будет. Во-вторых, кому это интересно?"

И не стала бы я об этом писать, если бы не помнила нашего физрука Сергея Петровича, пряди его седых волос, прилипших к потному лбу, масляные глаза с поволокой и вечные мучения с устройством, называемым тоже козлом...

Просто не знали мы слова "сатир".

© Русский Журнал, 1998

russ@russ.ru