|
|
Страстное
всепоглощающее стремление - из тех, что способны зародиться только в
угнетенной душе, питаемые страданиями целого народа, нарастает и
подымается сейчас в русской душе. Этот народ, агрессивный по природе
своей, алчный из-за постоянной нужды, заранее как бы искупает своей
позорной угнетенностью вынашиваемые им планы будущего господства над
другими народами. Слава, богатства, которые он надеется обрести,
обещают награду за тот позор и унижение, которые он терпит в настоящем.
Чтобы очиститься от скверны нечестивого попрания всяческой общественной
и личной свободы, раб, стоя на коленях, грезит о покорении мира.
Маркиз де Кюстин, "Россия в 1839 году"
Во времена холодной войны американцы,
в общем, позабыли Кюстина, наверное, самого брюзгливого туриста и едкого
очернителя России из всех, когда-либо писавших об этой стране. Зациклившись
на схватке с тоталитарным государством, мы думали, что главная причина
проблем, создаваемых Советским Союзом для нас и для всего мира состоит
в том что эта страна - не демократия. Если бы убрать идеологию большевизма,
командную экономику и власть Политбюро - она стала бы почти нормальной.
А если еще и распустить Варшавский договор, резко сократить военные расходы,
вернуть нерусским республикам в составе СССР независимость, - так не
останется ни малейшего повода для конфликта. Ну а если представить, что
конституция принята, цензура отменена, уважается свобода вероисповедания,
проводятся
выборы
и снова
выборы
- да разве же такая страна может представлять угрозу?
Теперь мы видим, что может. Политические институты, как мы видим теперь,
играют гораздо менее существенную роль, чем нам некогда представлялось.
Они не занимаются глубокими психическими, душевными и социально-культурными
мучительными проблемами, а легионы новых Кюстинов уже говорят, что для
русских нет горше страдания и тяжелее муки, чем видеть свою страну в
положении рухнувшей сверхдержавы, да еще и переживающей к тому же переход
к рыночной экономике. Эта боль мучительна, невыносима, и считается, что
облегчить ее можно только эскалацией агрессивной внешней политики, в идеале
- восстановлением Советской империи. Другие же страны должны видеть и
понимать глубокие корни этой болезни и не поддаваться иллюзиям, что какие
бы то ни было средства современной медицины могут излечить ее. Во внешней
политике, - утверждает один авторитет, - нет места для психоаналитических
и психотерапевтических экзерсисов. А Россия - не наш "пациент"
(1), - вторит ему другой. (Эти авторитеты, как мы увидим
ниже, не всегда следуют собственным рекомендациям.)
У народов тоже бывают неврозы. Если тяжелое прошлое считать одной из
возможных причин, то уж Россия, конечно же, не избежала невроза, а то и
нескольких. Но, несмотря на всю свою псевдоисторическую глубину,
современная психиатрическая школа анализа российской политики мало
что может рассказать нам о том, что в действительности происходит в России.
Поэтому она не может рассматриваться как адекватная основа для формулирования
нашей собственной политики.
aaa
aaa
Диагноз
Диагноз,
который сейчас будет изложен, разделяет в той или иной степени
целый ряд аналитиков и политических комментаторов, совершенно различных по
своим взглядам и положению. Под ним подписываются как самые жесткие критики
советского режима, так и горячие поборники его восстановления, как незаметные
журналисты, так и бывшие видные должностные лица. Несмотря на различия
между ними, все они согласны в одном: российское имперское сознание не
умерло. Напротив, пишет Ричард Пайпс, возможно, самый великий наш специалист
по истории России, гибель империи "вызвала растерянность и боль".
Ничто сегодня так не волнует русских, даже падение уровня их жизни, даже
разгул преступности, и ничто не способствует так падению авторитета
правительства в глазах народа, как внезапная утрата статуса сверхдержавы
(2).
Анатолий
Лукьянов (некогда один из основных сподвижников
Горбачева,
ставший затем одним из главных предателей его, а в настоящее время - один
из лидеров возрожденной Российской коммунистической партии) поддерживает
эту точку зрения. "Мы, коммунисты, - сказал он (такое признание вряд ли было
бы возможно раньше, когда правоверные коммунисты презирали буржуазные
свободы), - всегда отдавали себе отчет, что советский человек, гражданин
России, имеет меньше политических прав, чем европеец. Однако этот недостаток
компенсировался ощущением принадлежности к великому народу, к великому
государству". Ельцин разрушил эту мировоззренческую модель, сделав таким
образом российскую демократию уязвимой для коммунистического реванша.
Он отнял это чувство мировой значимости. Любой партии, которая воспользуется
этим, обеспечена победа. Вот почему у коммунистов так много патриотических,
государственнических, националистических лозунгов
(3).
Короче, наличие народного правления еще не означает мира, так
как не всегда этот народ хочет мира; народ хочет опять играть главенствующую
роль.
Генри
Киссинджер сформулировал это следующим образом: "То, что называется
российской демократией, слишком часто поощряет экспансионистскую внешнюю
политику". Ельцин ведь не может позволить коммунистам стать единственными
выразителями настроений народных масс, поэтому в результате его позиция
"отличается от зюгановской лишь градусом накала"
(Зюганов
- главный соперник
Ельцина
на июньских президентских
выборах). Следующая цитата иллюстрирует роль и влияние внутреннего
политического давления: Россия в настоящий момент склонна "проводить
авантюристическую политику в Азии с единственной целью - поднять свой
престиж".
Для Киссинджера эта ненормальная зацикленность на "былой славе" представляет
собой не просто феномен периода избирательной кампании, но нечто более
стойкое - и более опасное. Он заявляет, что "внешняя политика для российской
элиты оказалась deus ex machina, который может помочь справиться с
сегодняшними разочарованиями, пробудив картины славного прошлого".
Конечно, deus ex machina всегда вносит изменения в сюжет, в котором
участвует, и Россия вряд ли будет исключением. Кристиа Фрилэнд, московский
корреспондент Financial Times,
беспокоится, что
ельцинский "сдвиг в сторону националистического лагеря" может оказаться
"опасным водоразделом в российской истории". Это значит ни много ни мало,
как то, что он "отказался от своих попыток сформировать новую
посткоммунистическую и постимперскую идентичность. Она думает, что вместо
того, чтобы бесконечно поминать свое якобы великое прошлое, русские должны
"пройти через общенародное покаяние". Такой самоанализ является единственным
способом вернуть политическое здоровье: "Прежде чем русские смогут создать
новый демократический национальный миф, они должны посмотреть в лицо своему
кровавому коммунистическому прошлому".
Для
Збигнева
Бжезинского его уверенность в необходимости для России "сурово
посмотреть на себя в зеркало" - больше, чем просто научный вывод. Это должно
лечь в основу политики США. В конце концов, "демократия и модернизация
начинаются с самообразования". К сожалению, в сегодняшней России, даже
среди ее лидеров-демократов, он наблюдает самоодурманивание навязчивой
идеей мощи и статуса". Будет нелегко заставить русских прислушаться, -
признается Бжезинский, - однако наш долг сказать им "спокойно, откровенно
и твердо" правду об их болезни и о том курсе лечения, который им необходимо
пройти, чтобы выздороветь.
aaa
aaa
Дано ли иное мнение
Трудно
припомнить другой момент в истории, когда столько выдающихся умов
посвящало бы себя тому, чтобы уложить целую страну на кушетку пациента.
Взгляните только на психиатрические термины, оживляющие дискуссию. Здесь и
"страдания", и "утрата статуса", и "идентичность", и "ощущение
принадлежности", и "покаяние", и "самообман навязчивой идеей"
(4).
Россия, которой некогда нужна была революция, теперь, похоже, нуждается
в чем-то более глубоком: в профессиональной врачебной помощи. Свободы
недостаточно, нужно еще, чтобы вылечили.
Один тот факт, что наши ведущие
комментаторы-международники заговорили на языке медицины, конечно, не
является достаточным основанием, чтобы отказать им в правоте. Однако метод
анализа, мягко говоря, несколько необычен - не в последнюю очередь благодаря
тому, что столь часто сочетается с резким настойчивым требованием, чтобы
политика США в отношении России не была "разделом психиатрии", как сам Генри
Киссинджер некогда выразился. А посему давайте попробуем проверить и
подтвердить этот диагноз.
Геотерапевты отстаивают следующие четыре положения. Первое, будто бы
российские лидеры вынуждены проводить экспансионистскую внешнюю политику под
сильнейшим давлением общественного мнения, которое они не в силах
игнорировать. Второе, будто бы российская элита сохраняет в значительной
мере имперское сознание, а в частности твердо намерена вернуть контроль
над бывшим Советским Союзом. Третье, что российские лидеры слишком погружены
в опасные заботы о престиже и положении страны, считая, что в прошлом это
было главное достояние России. А четвертое сводится к тому, что
снисходительное отношение Запада, прежде всего Соединенных Штатов, к России,
даже когда она открыто бросает нам вызов, только усугубляет все эти
патологии. (Надо отметить, однако, что между различными политологами,
разделяющими эти положения, существуют некоторые расхождения. Одних больше
волнует одни положения, других другие. Однако мы более обоснованно сможем
принять решение, насколько серьезно воспринимать эти легкие нюансы, когда
увидим, имеет ли под собой почву хотя бы одно из этих положений.)
Нетрудно проверить эти четыре утверждения. Пациент в таком ужасном
состоянии должен ежедневно давать подтверждения того, насколько плохо у
него обстоят дела. Если бы Россия действительно была настолько больна, мы
должны бы находить симптомы ее состояния во всем - во внутренней борьбе за
политическую власть, в осуществлении внешней политики, в стратегических
концепциях, принимаемых официальной Москвой и интеллигенцией. Видим ли мы
эти симптомы?
aaa
aaa
Травмированная общественность
Российской
политической системе не хватает легитимности. Она не может дать
хлеба, зато может давать имперские представления. Экспансионизм и только
экспансионизм отвлекает народ от сосредоточенности на своем бедственном
положении. В поисках симптоматики этой проблемы можно обратиться к последним
президентским выборам - политическому событию, которое во многих странах
способствует обнаружению скрытых неврозов. Борис Ельцин, следует помнить,
баллотировался на следующий срок на платформе двойной стратегии, что часто
представляло собой совершенно непристойное зрелище. По тем вопросам, где
коммунисты имели преимущество, он лицемерил и потворствовал общественному
мнению. Отсюда его обещания выплатить задолженность по зарплатам и пенсиям и
прекратить войну в Чечне. В то же время, по вопросам, где он принуждал их
к обороне, Ельцин нагнетал пар. Отсюда его напоминания о мрачном
коммунистическом прошлом и такие политические инициативы как указ о частной
собственности на землю, которые задумывались с целью представить
президентскую кампанию как выбор между теми политиками, которые принимают
новый строй, и теми, которые не принимают.
А где же в этой стратегии место для
имперской
ностальгии? Оставим
пока в стороне тот факт, что те кандидаты, которые в центр своей кампании
поместили националистические лозунги, проиграли с крупным счетом и что
заключительными опросами количество избирателей, на чье решение повлияли
вопросы внешней политики, оценивается всего в два процента
(5).
Если бы геотерапевты были правы относительно психического заболевания
страны, Ельцин должен был бы изо всех сил пытаться доказать, что разделяет
ревизионистский патриотический консенсус. Вместо этого он использовал
внешнюю политику в качестве средства продемонстрировать различия между
собой и коммунистами, а также напомнить избирателям о том, что они не
хотят
воскрешать в своем "славном" прошлом и возвращать в сегодняшнюю жизнь.
Причем это был не чисто риторический и эмоциональный вопрос, но предмет
конфликта между Думой и исполнительной властью. 15 марта 1996 года российский
парламент принял две резолюции, предложенные коммунистической фракцией,
аннулирующие акты, в соответствии с которыми в 1991 году был распущен
Советский Союз. В этих резолюциях говорилось, что соглашение по созданию
Содружества независимых государств (СНГ) "не имело и не имеет юридической
силы" и вменялось в вину официальным лицам, которые "подготовили, подписали
и ратифицировали" это решение, что они преступно нарушили волю народа России
сохранить СССР ("flagrantly violated the wish of Russia's people to preserve
the USSR").
Сделав этот дерзкий ход, оппозиция явно думала, что заманила Ельцина в
ловушку. С одной стороны, он практически не мог одобрить резолюцию, которая
содержит обвинения в его адрес. C другой стороны, если он выступит против, то
окажется в невыгодном положении по вопросу, который считается исключительно
важным и взрывоопасным. Однако, в действительности, все оказалось по-другому.
Акция Думы оказалась тем поворотным пунктом, после которого кампания Ельцина
вышла на победную финишную прямую. Эта акция дала возможность президенту и
его сторонникам их первую, самую лучшую возможность убедить избирателей, что
коммунисты действительно имеют твердые намерения восстановить прежний строй.
Ельцин назвал резолюцию "скандальной" и, демонстрируя, что он не боится
показаться слишком зависящим от мнения мирового сообщества, немедленно
проинструктировал российских дипломатов проинформировать иностранные
правительства, что голосование не будет иметь никаких последствий.
В Москве острят: "Если вы не сожалеете о крушении Советского Союза, у вас
нет сердца; если вы хотите его восстановить, у вас нет мозгов". Коммунисты
сделали ставку на то, что в действительности люди так не считают, и проиграли.
Резолюция 15 марта и то, что последовало, несомненно, ставит под вопрос,
действительно ли гибель империи привела русских в состоянии "растерянности и
боли". Но, надо признать, это единичный случай. Возможно, действия Думы были
слишком дерзкими в ситуации, когда сохраняется слишком большая опасность
реставрации коммунизма? Может быть, именно поэтому русский народ оказался не
вполне готовым отреагировать на эти действия в соответствии со своими
настоящими желаниями и стремлениями, с чистым сердцем и с радостью дав
зеленый свет империи?
К счастью, имеются и другие факты, которые можно анализировать. В ходе
избирательной кампании Ельцин принял популистские решения по некоторым
вопросам внешней политики. Еще до думских резолюций 15 марта его советники
открыто признали, что он намерен отреагировать на предполагаемое недовольство
электората состоянием отношений между бывшими республиками Советского Союза.
Эти инициативы, - сказали они, - помешают коммунистам монополизировать
народное недовольство. И действительно, в конце марта - в начале апреля
Ельцин обнародовал новые соглашения с тремя из этих государств:
четырехсторонний "Договор об углублении интеграции в экономической и
гуманитарной областях", подписанный Россией, Беларусью, Казахстаном и
Кыргызстаном, который открыл "качественно новый этап в отношениях" между
ними. Однако, чем пристальнее мы вглядываемся в эти соглашения и в реакцию
общественности на них, тем меньше они кажутся доказательством растущего
имперского аппетита. Такое впечатление, что, изучая меню, русские никак не
могут решить, насколько же в действительности они голодны, и хотят быть
уверенными, что не переедят.
Оба соглашения по интеграции изобиловали обязательствами способствовать
развитию того или иного конкретного направления, например, увеличивать
торговый оборот и инвестиции, объединять усилия в области науки и технологии,
координировать образовательную политику и выплату пособий ветеранам, и т.д.
Четырехсторонний договор, в особенности, представляет собой именно тот тип
дипломатического "прорыва", который русские уже давно научились не
воспринимать всерьез. Что касается "союза двух" с Беларусью, настоящий
вопрос состоял в том, действительно ли это соглашение ознаменовало собой
первую существенную подвижку в нежелании России идти на слишком тесное
сотрудничество по той причине, что оно обойдется ей слишком дорого и
затормозит собственную программу экономической стабилизации России.
На самом деле были некоторые основания видеть новое в этом соглашении:
впервые Россия согласилась на валютный и таможенный союз. Но тем не менее
условия выполнения соглашения были исключительно трудными. Чтобы "интеграция"
стала реальностью, Беларусь должна свои экономические реформы и политику
привести в полное соответствие с российскими, - что практически немыслимо.
Наверное, самым лучшим подтверждением (пусть и косвенным) скептического
отношения России к новым отношениям явилась речь, произнесенная президентом
республики Беларусь
Александром
Лукашенко, на церемонии подписания договора в Москве. Понимая, что это
наилучшая возможность для него обратиться к русскому народу по поводу
данного соглашения, он посвятил большую часть своей речи опровержению
представления, что от этого соглашения получит выгоду только Беларусь,
причем за счет России. ("Это не так. Это ложь, чтобы не сказать больше", -
гремел Лукашенко. "Беларусь никогда ни от кого не зависела и никогда не была
паразитом".)
Лукашенко, похоже, не осознавал, что русская душа одержима демонами,
которые гонят страну к интеграции, вне зависимости от того, выгодна она ей
или нет. Казалось, он не сомневался, что должен защищать договор унылыми
доводами взаимной заинтересованности. Соответственно, он перечислял все
товары, которые производит Беларусь для российского рынка, поминал
отчисления, которые она делала в советский бюджет, указывал на важность
координации национальных политик по таким вопросам как "занятость,
здравоохранение, приобретение собственности, жилищное строительство,
и так далее".
После подписания апрельских соглашений начались обычные московские
пререкания по поводу того, чьи заслуги важнее в достижении этого
гигантского прорыва. Считать ли главной роль Думы, как настаивали
коммунисты, которая подтолкнула Ельцина в этом направлении? Или же, как
возражали помощники президента, главная заслуга принадлежит Ельцину,
который уже давно глубоко предан идее интеграции? Эта была именно
такая свара за политические очки, которая могла бы подкрепить аргументы
геотерапевтов. Если бы не одна вещь, а именно: эти споры, похоже,
совсем не привлекли внимание общественности. Пыл угас почти сразу же, и
политики обратились к другим вопросам - к тем, где было действительно
важно, кто получит очки.
aaa
aaa
Имперская элита?
Учитывая,
что попытка воссоздания Советского Союза потерпела политический
крах, трудно защищать первое положение геотерапевтов. Не наблюдается такого
давления со стороны ура-патриотического общественного мнения, которое
радикализовало бы всю политику настолько, чтобы она "отличалась только
градусом". Однако, мы вряд ли можем быть уверены, что Россия отказалась
от своих имперских амбиций только потому, что население не охвачено
имперскими настроениями. Элита может иметь свои, совершенно отличные от
народных, устремления, и отсутствие народной поддержки не обязательно
служит поводом удерживаться от их реализации.
Это второе положение несколько
труднее поддается рассмотрению. Российский правящий класс в настоящее время
стал гораздо более разнородным, чем когда бы то ни было раньше - по
политическим взглядам, экономическому положению, региональной, этнической
принадлежности, по принадлежности к разным поколениям, и по другим признакам.
Поэтому было бы натяжкой говорить о представлениях элиты в общем. (Причем
эта ситуация началась уже в последние годы советской эры). Тем не менее,
существует множество организаций, стремящихся выразить нечто, что они
называют тщательно взвешенным центристским консенсусом, и наиболее
убедительно это проделывает
Совет по
внешней и оборонной политике (СВОП). Эта группа представляет собой
своеобразный аналог нашего Совета внешних отношений
(Council
on Foreign Relations)
в пору
его расцвета. Это сравнение становится вполне обоснованным, если иметь в
виду успехи первого в объединении корпоративных лидеров и экспертов по
международным делам. Его члены, - среди которых широко представлены и
честолюбивые "свои люди", и приспособленцы, и карьеристы, - прекрасно
знают, что респектабельно, а что нет.
Прошлой зимой и весной СВОП провел
серию встреч с целью обсуждения проекта доклада - "тезисов" - по вопросу
интеграции. Данный документ три раза переделывался, значительно расширялся,
существенно пересматривался и, наконец, был опубликован в мае за подписью
сорока четырех банкиров, промышленников, журналистов и записных политиков
(policy wonks). В своем окончательном варианте (под названием "Будет ли
возрожден Союз?"), он представляет собой самое репрезентативное и достоверное
на сегодняшний день изложение точки зрения элиты на отношения России
с другими бывшими советскими республиками
(6).
Самый захватывающий пассаж в "тезисах" СВОП толкует о необходимости
отказаться от мысли восстановить СССР, каковая клеймится как "исключительно
реакционная утопия". Следование этой идее, - говорится в докладе, - только
ослабит Россию и вызовет страшное кровопролитие.
Как бы ни было унижено национальное сознание россиян, сегодня российское
общество совершенно не готово заплатить цену пролитой крови, чтобы вернуть
утраченные геополитические преимущества.
Конечно, быть против реставрации коммунистической империи и против
кровопролития не предполагает противодействия восстановлению мощи России.
СВОП считает, что крушение Советского Союза привело к потере Россией
значительной части своего международного влияния, и предлагает попытаться
увеличить его. Но как? Как выясняется, кровопролитие - это лишь одно из
многих ограничений. Еще одним важным ограничением являются финансы.
Новые российские экономические и политические элиты ориентированы скоре
на экономическое, чем на военно-политическое господство на территориях
бывшего СССР (последнее является более хлопотным и дорогим)
(7).
"Экономическое господство", надо сказать, не означает готовности
субсидировать бедные государства. Этого России хватало с избытком
в прежние времена. СВОП считает, что наилучший рецепт превратить
Россию в "магнит" для остальных государств СНГ - обеспечить "успешное
развитие самой России, продолжение демократических и рыночных реформ и
начало активной политики экономического роста".
СВОП гордится своей трезвостью и несентиментальностью, как и
"истеблишмент" (современное модное словечко в России), который СВОП
якобы представляет. Таким образом, призывая к "сближению и интеграции",
он не может не указать на пустоту и глупость многих предложений,
направленных на достижение этой цели. Так, например, отношения России с
остальными бывшими советскими республиками не должны быть слишком
институциализированы: великие замыслы глупы. Взамен в "тезисах" СВОП
предлагается следующее:
сместить центр тяжести деятельности в пространстве бывшего СССР с самого
высокого уровня - создания суперструктур, подписания договоров и соглашений
и подобного - в сторону поддержки конкретных проектов взаимодействия в
культурной, социальной и прежде всего экономической областях: обмен долга на
собственность, создание финансово-промышленных групп, содействие финансовым
операциям, создание совместных банков, и пр.
Когда речь заходит об "экономическом господстве", эти трезвые, не
подверженные сантиментам ребята говорят, что необходимо стремиться к
"общему рынку товаров и услуг", и причины, выдвигаемые ими, звучат очень
знакомо, совсем не по-имперски. "Открытость рынков", - отмечают они, -
"помогает создавать рабочие места во всех государствах, способствуя
смягчению политических и психологических последствий дезинтеграции СССР".
Естественно, в программе есть и мощная военная компонента. СВОП однозначно
поддерживает сотрудничество в области обороны с государствами СНГ. Однако он
возражает против нового расширения амбиций и обязательств России, только
потому что это неподъемно и потому что некоторые из сопредельных государств,
выражая желание сотрудничать, исходят из таких целей, которые вовсе не служат
интересам России. "Тезисы" в особенности критикуют идею создания "системы
коллективной обороны" для стран СНГ.
Одно дело организовать конкретное сотрудничество в нескольких областях
(ПВО, ПРО, охрана границ, подготовка офицерских кадров, снабжение, и так
далее), но совсем другое дело создавать альянс, который дорого будет стоить
России, будет восприниматься многими соседними государствами как угроза, а
в результате не повысит, а скорее понизит оборонные возможности России.
Итак, многосторонний военный союз, похоже, снят с повестки дня. И даже
двусторонние связи - вне зависимости от того, насколько тесные исторические
отношения у данного государства с Россией - ставятся под сомнение в плане их
стратегической целесообразности:
В настоящих условиях военный союз с Беларусью может использоваться
сторонниками стремительного
расширения
НАТО, союз с
Арменией способен отрицательно отразиться на интересах России в
Азербайджане, а союз с Казахстаном может вызвать определенную озабоченность в
Китае. По этой причине было бы целесообразно строить союзнические отношения
"снизу доверху" в условиях максимально возможной прозрачности и в режиме
диалога с соседними странами.
Центральный тезис доклада СВОП состоит в том, что в течение длительного
времени, по видимости, неизбежны тесные отношения между Россией и бывшими
республиками СССР. Однако центральная рекомендация сводится к тому, что
Россия должна стремиться к "лидерству, а не к контролю". Попытки ускорить
процесс ни к чему не приведут, и даже могут иметь обратный эффект.
Раньше говорили о политике США в западном полушарии, что американцы готовы
все что угодно сделать для Латинской Америки, только не слышать о ней.
Российская элита столько времени тратит на разговоры о своих бывших советских
соседях - и эта дискуссия ведется настолько осторожно, осмотрительно, со
множеством оговорок и экивоков, что напрашивается вопрос: готова ли Россия
что-нибудь сделать для "ближнего зарубежья", кроме того чтобы слышать о нем?
aaa
aaa
Предмет гордости
Давайте
обратимся к третьему элементу предположительно невротической
политики России - к озабоченности ее лидеров международным престижем страны.
Бжезинский считает, что они "одержимы идеей, что Россия должна считаться
великой державой". Киссинджер, описывая последствия российского "почти
параноидального чувства незащищенности", говорит о "авантюристической"
политике, единственной целью которой, по его мнению, является "престиж"
России
(8).
В нормальном российском внешнеполитическом дискурсе вопрос престижа встает,
причем, на первый взгляд, совершенно иначе, чем в американском контексте.
Так, например, в аппаратном документе, подготовленном для
президента
Клинтона
сотрудниками Совета по национальной безопасности, вряд ли будет говориться
о защите престижа Соединенных Штатов как о важнейшем национальном интересе.
Однако, прошлой весной в "Независимой газете" три полных страницы было отдано
под именно такой документ: "Политика национальной безопасности Российской
Федерации, 1996-2000", подготовленный аппаратом Совета безопасности Ельцина.
Среди прочего в нем провозглашалось, что обеспечение и защита
"международного статуса" России является главным приоритетом внешней политики:
Самым важным национальным интересом России на мировой арене является ее
активное и полноправное участие в создании системы международных отношений,
в которой России было бы отведено место, соответствующее в высшей степени ее
потенциальному политическому, экономическому и интеллектуальному значению и
ее военно-политическому и внешнеэкономическому потенциалу и потребностям
[курсив наш].
Эти усилия объявлялись в особенности важными, так как другие страны стремятся
принизить Россию. По этой причине "необходимо приложить максимум усилий к
тому, чтобы разработать и применить средства эффективного противодействия
попыткам ослабить международное положение и престиж [России]".
Насколько это нормально? Бжезинский утверждает, что это исключительно
деструктивно. Такие припадки самовозвеличивания позволяют России не замечать,
насколько она отстала экономически. Более того, неизбежная сосредоточенность
на былом величии, ностальгия по времени, когда Советский Союз мог на равных
соперничать с Соединенными Штатами, - все это имплицитно "легитимирует
коммунистическую партию" и отдаляет "подлинную демократизацию".
Возможно. Но стоит посмотреть повнимательнее на только что цитированный
документ о "национальной безопасности", так как если его рассматривать
в целом, он придает всем этим разговорам о престиже иной, на самом деле
противоположный смысл. Даже самого Бжезинского должна удовлетворить
неприкрытая откровенность и нелицеприятность описания российской
действительности, которое дается в данном документе - в документе,
опубликованном накануне президентских выборов. Здесь нет и намека на
отвлечение внимания от экономической отсталости. Напротив, аппарат
национальной безопасности предупреждает, что "потребуется несколько
поколений, прежде чем мы сможем сравнивать себя с Соединенными Штатами,
Японией, Германией, Швецией, Францией, и т.д". Нет и намека на вздохи по
утраченному статусу сверхдержавы - напротив, документ эксплицитно "отвергает
принцип военно-стратегического паритета с Соединенными Штатами". Нет и
намека на былой дух конфронтации - в документе говорится нечто, способное
удивить тех, кто об этих вопросах знает только понаслышке от геотерапевтов:
"Граждане России должны мобилизовать государственные структуры,
общественность, семью и школу, чтобы сформировать неагрессивный тип
личности и безопасное общество и государство". Учитывая всю ту работу,
которую необходимо проделать, основа и смысл российской внешней политики
очень просты: нужно обеспечить возможность направлять все имеющиеся ресурсы
на успешное осуществление огромных внутренних задач.
В России прекрасно понимают, в каком положении они оказались, потому что -
в отличие от нас - они там находятся. И они могут думать только об этом.
В этих обстоятельствах "политика престижа" играет ту же роль, которую имел
в виду Ганс Моргентау, когда характеризовал ее как усилия произвести на
других впечатление "мощью, которою данный народ действительно обладает,
или мощью, которою он думает, что обладает, или хочет, чтобы другие народы
думали, что он обладает". Строго говоря, - писал Моргентау, - когда ваша
мощь не так велика, как бы вы хотели заставить думать других, такую
политику следует назвать "политикой блефа"
(9).
Однако цель все та же - воспрепятствовать тому, чтобы вашей слабостью
воспользовались, если бы знали, насколько вы в действительности слабы.
Если в этом свете взглянуть на озабоченность престижем, она должна
показаться весьма знакомой американцам - и вовсе не невротической. Разве
не эта же интуиция стояла за решимостью администрации Никсона не допустить,
чтобы
война
во Вьетнаме отрицательно
сказалась на международной роли США, когда от "мира сейчас" отказывались
ради "мира с честью"? Поэтому говоря о том, что замешательство и потеря
ориентации США после падения Южного Вьетнама придали смелости Советском Союзу,
мы описываем то же явление
(10).
"Зацикленность" России на проблеме престижа в сущности является признанием
собственной слабости. Достаточно вспомнить, что документ по "национальной
безопасности", цитированный выше, говорит о важности завоевания международной
роли, основанной не на мощи России, а на ее потенциале. Решимость защитить
престиж страны здесь означает не потребность в "авантюрах" для демонстрации
силы, а надежду получить зачет автоматом. Престиж - это способ уклониться не
от необходимой работы по демократизации, а - если получится - от ненужных
поражений, пока эта работа идет и не завершена. (В этом смысле война в Чечне
представляет собой явный случай провала этой политики по собственной вине:
русские устроили провокацию сами себе).
То, как в России говорят о
расширении
НАТО,
свидетельствует в пользу нашей интерпретации их представления о престиже.
Самый больной момент для России в западном плане расширения НАТО на Восточную
Европу состоит в том, что эта ситуация подчеркивает и высвечивает потерю
авторитета Россией. Россия оказалась изолированной, лишенной возможности
влиять на события, лишенной "позиции" ("standing") в юридическом смысле -
то есть лишенной права на обжалование в суде. Два видных российских
американиста, Алексей Богатуров и Виктор Кременюк, недавно написали,
что расширение НАТО продемонстрировало полнейшее "пренебрежение Америки
мнением России". Это может огорчать русских, но положение вещей таково,
что Вашингтон "не испытывает ни малейшего страха по поводу возможной
реакции Москвы"
(11).
aaa
aaa
Чрезмерная опека и ее последствия
Со
времени окончания холодной войны американские президенты - сначала
Буш,
а теперь
Клинтон
оказывали российским лидерам исключительные знаки личного внимания и
прибегали в отношениях с ними к дипломатической гиперболе, воплощенной в
термине "стратегическое партнерство". В России понимают это. Богатуров и
Кременюк признают наличие "некоторой доли гуманного отношения" в политике
США по отношению к их стране. Запад не хочет "чрезмерно травмировать
Россию", - утверждают они, - и даже готов "насколько возможно щадить
самолюбие России".
Геотерапевты, конечно, не против вежливости как таковой. Их беспокоит -
кстати, это четвертый тезис - мысль, что Соединенные Штаты могут
переусердствовать в добросердечности и фактически пересмотреть западную
политику с тем, чтобы принять во внимание возражения России (или, хуже того,
российские ссылки на внутреннюю политическую ситуацию). Киссинджер
высмеивает "допущение, что Ельцина нужно холить и лелеять". "Если с ним
обращаться, как с нежным побегом", это приведет только к более агрессивному
национализму. Бжезинский эту же опасность усматривает в слишком медленном
расширении НАТО. Промедление, которое он называет "позором", "ведет лишь к
тому, что толкает нынешних российских лидеров соперничать с экстремистами"
(12). России, - настаивает он, - не поможешь "односторонним почтением".
Больше всего она нуждается в курсе лечения реальностью, который мы в свое
время заставили пройти Японию и Германию после второй мировой войны, что и
заставило их "однозначно порвать" с прошлым.
Эти аргументы ложны в двух различных пунктах: во-первых, в пункте
российского политического курса, а во-вторых, в отношении того, как
Соединенные Штаты обошлись с проигравшими или умирающими державами в
прошлом. Вовсе не стремясь "соревноваться" с коммунистами в своем
противодействии расширению НАТО, Ельцин использовал тайм-аут, который
ему обещали американцы на время его избирательной кампании, на то, чтобы
рассмотреть возможные компромиссы. Новый российский министр иностранных дел,
Евгений
Примаков, начал публично
заявлять, что Россия просто хотела получить гарантии, что если НАТО примет
новых членов, не произойдет расширения на восток военных структур НАТО - в
частности, не будет размещения его вооруженных сил или ядерного оружия.
Это именно те формулировки, за которые его предшественника,
Андрея Козырева,
назвали предателем.
А Примакова пока еще никто не призывал сбросить на пики. Что бы ни являлось
причиной этого последнего поворота сюжета (а это вовсе не конец), уже есть
одна вещь, которая не случилась из-за "мягкости" американской политики, а
именно: не произошло радикализации российской политики.
Что касается вопроса, который больше всего волнует Киссинджера - "можно ли
заставить Россию согласиться с [сегодняшними, постсоветскими] границами" -
за последние пять лет налицо огромные изменения. Когда Советский Союз
распался в конце 1991 года, и российские, и западные аналитики вычленяли
ряд возможных ревизионистских целей, которые в какой-то момент могут
появиться в политической повестке дня России, причем многие считали,
что этот момент вот-вот наступит. Эти цели включали возврат Крыма,
вычленение и включение в состав России русских территорий северного
Казахстана и восточной Украины, установление некоего протектората над
русской общиной в Эстонии, и т.д. Что же произошло? В настоящий момент,
спустя пять лет, все эти вопросы потеряли свой эмоциональный заряд и свою
неотложность. За исключением периодических нот протеста со стороны
Министерства иностранных дел, против, скажем, эстонской политики в области
образования, в остальном Россия явно стремится сглаживать эти вопросы.
А Киссинджер, несмотря на это, все же продолжает утверждать, что Соединенные
Штаты наивно поощряли более "агрессивную" российскую политику
(13).
Что касается его утверждений - эскалация налицо; в российской же политике
никакой эскалации не произошло.
Более внимательный взгляд на политику США в отношении Германии и Японии
после 1945 года также лишает запала яростные призывы перестать "нянчиться"
с Россией. Действительно, американская политика состояла в том, чтобы
сокрушить нацизм и японский милитаризм и предотвратить возможность их
возрождения. Однако Соединенные Штаты также стремились таким образом
восстановить эти две страны, чтобы они стали их союзниками, и эта цель
лежала в основе формирования политики по отношению к каждой из них с самого
начала послевоенного периода. Так, настойчивое требование Киссинджера, что
самым важным испытанием российской политики должно являться признание
современных границ России, резко противоречит политике США в отношении
Германии на протяжение почти всего периода холодной войны. Западная
Германия, следует помнить, в течение нескольких десятилетий оспаривала
послевоенные границы Европы, причем при поддержке США. Только в 1970 году,
четверть века спустя после окончания войны, претензии Германии на
значительную часть польской территории были окончательно отклонены.
Более того, на протяжение всего этого периода американские лидеры
справедливо негодовали в ответ на предположение Советского Союза,
что единственной причиной такого упорства Германии в ее территориальных
претензией является тот факт, что она не оставила свои гитлеристские
мечты (14).
Политика США по отношению к Японии после второй мировой войны также была
связана с подобными дилеммами. Рискованно ли было оставлять императора?
Разумеется. Но возможные политические - и психологические - последствия
свержения его казались еще более рискованными. Поэтому решили
довольствоваться его признанием, что он не полубог.
aaa
aaa
Заполните рецепт
Аргументы
геотерапевтов очень, очень слабы. Однако, если оставить в
стороне их диагноз, есть достаточно оснований последовать их призыву, -
хотя сами они не очень-то ему следуют, - поубавить психиатрии во внешней
политике. Считать ненормальным то, что нам не нравится или то, что мы не
понимаем, - по меньшей мере странно. Очевидно, что для всех было бы лучше,
если бы американская дипломатия после холодной войны более походила на
американскую дипломатию после второй мировой войны. И не по той причине,
что в одном случае больше "нянчились", а в другом нет (вообще это понятие
вряд ли можно отнести к уровню психиатрии). Причина в том, что одна
дипломатия основывалась на дальновидной стратегической политике, а другая -
нет.
После 1945 года главнейшей задачей Соединенных Штатов было создание
международной системы, в которой побежденные державы заняли бы такое место,
которое явно отвечало бы их интересам, и их лидеры и народы видели бы это.
Такая политика была в наших интересах, и десятилетия спустя мы все еще
пожинаем плоды этой стратегии. Почему же теперь мы выбираем другой путь?
Перевод Т.Чернышевой
Первоначально статья была опубликована в The National Interest - Fall
1996.
(1) Henry Kissinger, "Beware: A Threat Abroad", Newsweek, 17 июня, 1996,
стр. 41-43; Zbigniew Brzezinski, "Russia: Neither our partner nor patient",
Washington Times, 22 декабря, 1995.
Вернуться
(2) "Russia's Past, Russia's Future", Commentary (июнь 1996),
стр. 35.
Вернуться
(3) Лукьянов, цит. по Financial Times, 29 мая, 1996, стр.2.
Вернуться
(4) Наверное, самым потрясающим примером такого анализа является
предположение Киссинджера, что Ельцин для того решил поехать в Китай
в прошлом апреле сразу после визита Клинтона в Москву, чтобы "избавиться
от удушающего заботливого внимания" со стороны американских кругов к
процессу российских реформ ("Moscow and Beijing: A Declaration of
Independence", Washington Post, 14 мая, 1996). В таком изложении
дипломатия периода после холодной войны уподобляется фиглярству фильмов
Вуди
Аллена
(Борис Ельцин говорит удушающе заботливому президенту Соединенных Штатов:
"Билл, ну просто мне надо немного пространства!").
Вернуться
(5) Большая группа избирателей - 20% - сказала, что на их решение
повлияла война в Чечне, но эти люди, по всей вероятности, голосовали
против империи (New York Times, 17 июня, 1996) Это был совместный
российско-американский опрос.
Вернуться
(6) Полный текст напечатан в "Независимой газете", 23 мая, 1996.
Вернуться
(7) Это не ограничивается московской элитой. Анатолий Ливен цитирует
высказывание российского офицера, проходящего службу в Чечне: "Да кто же
сегодня пошел бы в офицеры, если бы мог работать в банке?" См. его
прекрасную статью, "Russia's Military Nadir", The National Interest
(лето 1996), стр.2
Вернуться
(8) В иных случаях Киссинджер более снисходительно относится к мотивам
самолюбия. Он с пониманием писал о тенденции Китая "нервно реагировать на
каждый предполагаемый укол своему самолюбию". И он сурово критиковал
политику США за "равнодушие к психологическим проблемам" послевоенной
Франции. Генри Киссинджер, "White House Years" (Boston: Little, Brown &
Co., 1979), стр. 106
Вернуться
(9) Hans Morgenthau, Politics Among Nations (New York: Alfred A.Knopf,
1956), стр.68, 77.
Вернуться
(10) Анализ, в котором отдается должное понятию престижа, но не
упоминается этот термин, можно найти в заключительной части доклада,
выпущенного в июле 1996 года "Комиссией по национальным интересам Америки",
сопредседателями которого являлись Роберт Эллсуорт, Эндрю Гудпейстер и
Рита Хаузер, а в числе членов были Сэм Нанн и Брент Скаукрофт. Среди
"жизненно важных национальных интересов" (непосредственно связанных с
выживанием нации) в докладе отмечается "способность вызывать доверие"
и сохранение некоего свойства, которое названо "единоличным лидерством США".
Вернуться
(11) "Именно американцы никогда не остановятся" ("It's the Americans
Who Will Never Stop"), "Независимая газета", 28 июня 1996, стр. 6.
Вернуться
(12) "Running Out of Illusions", Washington Times, 4 февраля
1996. См. также "A Plan for Europe", "Foreign Affairs (январь-февраль 1995),
стр. 27
Вернуться
(13) Ричард Пайпс, сохраняющий оптимизм в отношении России в
отличие от других авторов, процитированных в данной статье, тем не менее
утверждает, что она медленнее и труднее приспосабливалась к утрате положения
империи, чем Франция, Португалия и другие европейские колониальные державы.
На самом деле на фоне этого сравнения адаптационный период России кажется
почти беспроблемным. Ведь и Франция, и Португалия, прежде чем смириться с
потерей основных колоний, провели по крайней мере по две войны каждая.
Вернуться
(14) Чтобы сохранить западную ориентацию Западной Германии, Соединенные
Штаты были готовы смириться с оценкой ее лидерами германской внутренней
политики. Аденауэр, как пишет Киссинджер, принял на себя ответственность
"за восстановления самоуважения его оккупированной, деморализованной и
раздробленной страны" - и Соединенные Штаты, в общем, должны были это
проглотить. Генри Киссинджер, Diplomacy (New York: Simon & Schuster, 1994),
стр. 502.
Вернуться
|
