Продолжение разговора о нерусском

Сергей Митрофанов

Я должен признаться, что моя статья "Рай на земле", опубликованная в Русском Журнале 6.09.97, довольно долго болталась по редакциям, вызывая самые различные претензии, как-то: недостаточно либеральная, недостаточно прозападная, наоборот, либеральная, наоборот, прозападная и т.п. Наконец в родной демократической "Независимой газете" она была снята прямо с полосы главным редактором со странным упреком: мол, слышал Митрофанов в Париже звон, да не знает, откуда он. Я, видите ли, полушутливо-полусерьезно написал, что в тридцати тысячах парижских ресторанов рядовые французы меньше едят, а больше пьют, а еще больше - просто сидят, потому что много и хорошо есть нормальному французу, как и нормальному русскому (да впрочем, как и любому другому работающему за зарплату на Земле человеку), не по карману.

- А я там ел, - веско сказал на это Виталий Третьяков.

Боже упаси! Я нисколько не сомневался, что Третьяков в Париже ел. Третьяков - мэтр и в силу этого обстоятельства не относится ни к нормальным русским, ни к нормальным французам.

Подозреваю, однако, что на самом деле причина снятия статьи была несколько в другом - право, кому какое дело, кто и как проводит время в Париже? Просто нужно было указать мне место и расчистить путь известному политологу-горбачевисту Александру Ципко на пост ответственного редактора приложения "НГ-сценарии" - вот и вся идеологическая недолга.

Что касается кощунственного отношения к пенатам русского бомонда, то в свое время Гоголь столь же кощунственно написал: "Казалось, страшная тягость свалилась с души его, когда скрылся из виду Париж..." И ничего ему за это не было. Но казалось, страшная тягость свалилась с души Третьякова, когда я скрылся с глаз его, уволившись "по собственному желанию".

***

Впрочем, кто старое помянет, тому... и так далее, тем более что все течет и нет уж там того Ципко. Утек в другое место.

Итак, продолжаем. Меня все ж зацепило: едят или не едят в Париже? Если - да, то мне первому надо призвать соотечественников быстрее бежать по западному пути, что бы он там ни означал. Если же парижане обычные люди - без рогов и хвостов, то есть похожие на нас, тогда нет смысла - считал я (и в этом был пафос моей первой статьи) - сравнивать геополитические системы на предмет их свободного приобретения в мировой лавке.

Хотя бы потому, что такого выбора русским никто, кроме мошенников, и не предлагает, поскольку нельзя предлагать то, чего у вас нет. А также потому, что в потерявшем полярность мире пора отказаться от сравнений лучше, хуже и чаще пользоваться термином - другое. Конечно, не с целью обличить или подражать, а с целью понять все аспекты этого другого.

Стать такими же, как они, - значит просто стать другими. Готовы ли мы к этому и что это в действительности означает? - спрашивал я. И отвечал: всего лишь - другие проблемы, другие страхи. Ведь если мы перестанем сталкиваться на славяно-западной развилке, то, вполне возможно, перед нами окажутся одни и те же монстры - старость и бедность, истощение ресурсов, дегуманизация общежития.

Итак, вывод: если нас и пустят в мировую лавку, надо выбирать решения, а не туманные идеологемы. Но высказаться таким образом мне почему-то не дали.

***

Знаю, читателя может покоробить, что я вот уже на протяжении второй статьи пишу о ЕДЕ, пытаясь вывести основополагающие принципы "русского пути". Но возможен ли "русский путь" без доброй чарки водки и картошки с огурцами? - вот вопрос.

Дело в том, что у общества, как и у отдельного человека, свои детские воспоминания и соответственно фрейдистские комплексы. Так же, как я помню очереди за мукой с мешочками, на которых были написаны фамилии, так же, как я помню свое студенческое полуголодное существование, еще не ушедшие поколения хранят воспоминания покруче: война, лагеря, колхозные трудодни. Это рубцы на сознании народа.

Когда всего лишь два года назад почил в бозе один полуродственный мне пенсионер, мы обнаружили в его квартире пластмассовые бутылки из-под пепси-колы, в которых были крупа, сахар, дрожжи и бог весть какие еще порошки. Они были везде - на стеллажах, на антресолях, в письменном столе. Вот это символ! Квинтэссенция страха.

Я подержал в руках увесистую бутыль и - что сделал? - поставил ее на место.

Мне могут возразить: голода давно нет (ну как бы нет, в пределах Садового кольца уж точно), рынки полны датскими полуфабрикатами, почему мы боимся? И я понял: мы боимся прежде всего потому, что построили цивилизацию, которая живет взаймы.

Может быть, она еще в состоянии запустить ракету, но не в состоянии сделать такую простую вещь, как прокормить себя. И новым и старым русским до сих снится один периодически повторяющийся кошмар, что все это киосочное изобилие в один прекрасный момент исчезает так же внезапно, как и появилось. Потому что ни старые, ни новые русские не сеют, не пашут, лишь что-то делят, клянчат у Запада.

Парадоксально, но даже трижды осмеянный "сникерс" возможен лишь там, где одни люди уже много лет выращивают и собирают орехи, другие перерабатывают тростник на сахар, третьи делают шоколад, четвертые кидают все это в машину. Кажущаяся и недоступная легкость бытия.

Поэтому мы до сих пор едим так, как будто рвем зубами случайно забредшую на нашу территорию добычу, косясь по сторонам, чтобы не отобрали. Праздничный стол готовим с каким-то даже остервенением и ненавистью к приглашенным.

Анекдот: "Вы маслом-то мажьте, мажьте. - Да я мажу, мажу. - Нет, вы не мажете, вы ложите!"

Хорошо есть в России - дело принципа. А что есть - иерархический знак.

Безусловное достижение Запада: есть там - это просто есть, а жить - это просто жить.

***

Он ждал с нетерпением Парижа, населял его башнями, дворцами, составил себе по-своему образ его и с сердечным трепетом увидел наконец близкие признаки столицы: наклеенные афиши, исполинские буквы, умножавшиеся дилижансы, омнибусы... И вот он в Париже, бессвязно обнятый его чудовищной наружностью, пораженный движением, блеском улиц, гущиной труб, безархитектурными сплоченными массами домов, облепленных тесной лоскутностью магазинов, безобразьем нагих, неприслоненных боковых стен...

Н. Гоголь. "Рим", 1841 год.

И вот я сам снова в Париже, пишу по горячим следам.

В отличие от Гоголя, с удивлением вижу, как за год жизнь здесь вроде бы даже стала выправляться, в то время как у нас она вроде бы стала загибаться.

Может быть, виноваты в том Рождество и неожиданно теплая зима, но все мои на год покинутые знакомые полны оптимизма. И наконец я услышал, что "французы завзятые кулинары и относятся к еде прямо-таки со священным трепетом".

Праздничный ужин в пансионате "Лиги народного образования" - что-то вроде нашего профсоюзного домотдыха (словосочетание, оставшееся где-то в прошлой жизни) - продолжался на протяжении пяти часов с соблюдением всех процедур вноса блюд и перемены приборов.

Независимо от того, с какой целью, но Третьяков оказывался прав: праздник желудка никого не утомлял, и каждый раз повару адресовались аплодисменты, как будто он исполнял оперные арии.

- Французская казнь, - так сказал мой приятель Бертран о специальном рождественском слоеном пироге с миндалем. - Его едят везде. Везде вас стараются им угостить, пока он не полезет у вас из ушей.

Кстати, довольно дорогой - 100 франков (сейчас франк равен новому рублю, что очень удобно для расчетов), если размером с русский блин.

В одном из кусочков приз - обычно Санта-Клаус, но на этот раз чаще Санта-Голкипер - Франция готовится к мировому чемпионату по футболу. Нашедшего приз, да не проглотившего и не обломавшего об него зубы, коронуют. Тут все французы радуются, как дети, а вы отправляетесь к другому столу, где этот кулинарный бред повторяется.

А вообще в Париже на этот раз куда-то попрятались все бомжи, нищие старушки и безработные. Встречаются, конечно, но либо у нас их всех стало с переизбытком, что мы иностранных как бы перестаем замечать, либо внешний мир действительно развивается, постепенно решает свои troubles, а мы стоим на месте, с гордостью зачем-то подковываем блох. Сюжет для русского фильма-ужаса.

***

Но так что с того? "Он видел, как вся эта многосторонность и деятельность его жизни (Парижа. - С. М.) исчезала без выводов и плодоносных душевных осадков... Он видел, как всякий француз, казалось, только работал в одной разгоряченной голове; как это журнальное чтение огромных листков поглощало весь его день и не оставляло часа для жизни практической" - так рассуждает, оказывается, римский князь в отрывке "Рим" Николая Гоголя.

Можете себе такое представить?! Если бы я не написал, что это римский князь, то вполне вышел бы какой-нибудь Проханов. Русские всегда стараются выдать свои субъективные мнения за истину в последней инстанции, да еще и приплести сюда римского князя для весомости.

Смешно, но этот отрывок я читал, лежа на широком матрасе и глядя в окно на "неприслоненные стены" одной из тихих парижских улочек. "Так вам и надо, надменные французы, - с тихой радостью думал я, - научит вас наш Гоголь родину любить". Я радовался, что было время, когда мы относились к Западу сверху вниз. Впрочем, не теряют актуальность замечания о парижских скученности, тесноватости, дряхловатости и гниловатости.

Но тут понабежали мои французские друзья и, узнав, отчего я хихикаю, бросились к справочникам. Оказывается, буквально через несколько лет, после того как были написаны эти строки, мэром Парижа стал барон Жорж Хауссман (Haussman), который во времена правления Наполена III (1852-1870) не только породил некие планы в своей разгоряченной голове, но и капитально изменил картинку, увиденную Гоголем. Для справки: в планах Хауссмана доминировали длинные тире широких бульваров, заканчивающихся знаками препинания циклических площадей. Его новшества оказали прочное влияние на последующие городские разработки в Европе, Латинской Америке и во многих прежних французских колониях по всему миру.

Русско-римская классика была посрамлена!

***

Нет, я нисколько не противоречу себе. Можно так же отвратительно бомжевать, голодать и умирать в Париже, как и в Москве. И так же - возможно.

Это не скрывает даже киношная красивость недавно показанного по ОРТ "Любителей нового моста" (Amants du Pont-Neuf) - одного из самых дорогих французских фильмов последнего десятилетия. Опять символ!

Но, кажется, мне удастся совместить критическую и панегирическую позиции.

Дело в том, что жизнь на Западе - разная. А русский европеец видит ее в зависимости от того, с какого входа входит - с парадного или "черного". Реальная жизнь, как и везде, трудна, но одно безусловно верно: там меньше культов, а отказ от культов - самый верный признак развитости и демократичности.

Действительно, можно обжираться черной икрой с шампанским, а можно наскребать франки на дневной сандвич - а такое сплошь и рядом на Западе. (Пример: я - наскребал, а Третьяков ел и пил.) Можно окружать себя стереосистемами, а можно по принципиальным соображениям отказаться от телевизионной масс-медиа - так поступает целое поколение молодой французской интеллигенции. Но ТАМ СЕГОДНЯ никому не приходит в голову, что вместе с особенным пиджаком человек вешает на себя социальный ярлык, как это выглядит в современной России, и что хождение с кредитной карточкой в специализированный продуктовый магазин мотивируется не столько биологическими потребностями организма, сколько ежедневной войной за место в социальной иерархии. Необъявленной войной за социальное расслоение.

Пусть клянут меня экономисты, но с такими ресурсами, как в России, экономически мы можем обогнать европейский Запад в достаточно короткие сроки. Главное же в том, что по факту - Запад сегодня гуманистичней!

А в России сегодня против соревнования гуманизмов.

***

Александр Зиновьев написал две очень похожие книжки - "Коммунизм как реальность" и "Запад". В той и другой он проводит свою коронную идею, заключающуюся в том, что большие скопления людей организовывают свое общежитие по принципу коммунальности.

Поэтому, считает Зиновьев, на Западе прослеживаются все признаки коммунизма: нетерпимость к инакомыслию, проникновение государства во все сферы жизни (например, контроль налоговых органов - я видел своими глазами, что все западные люди бегают как ошпаренные в конце года), элитарность управления, идеологический диктат некоего "размытого" Центра, спонтанно возникающий в результате сложной системы соподчинений - между капиталистами, адвокатами и шоуменами.

А при коммунизме наоборот: теневой рынок, конкуренция между людьми и лакуны, в которые прячется человек от всевидящего ока Инспектора и т.д. Грубо говоря, советский коммунизм вообще весь состоял из лакун.

Идея очень богатая. В некоей точке на линии горизонта оба общества пересекаются. Так, на Западе есть профсоюзы и рабочее движение, и именно с Запада нас постоянно подпитывают социализмом. Мы же внутри своей коммунальности строим самый правоверный капитализм, как будто специально - по Марксу или по Марку Твену.

Этой теории много доказательств и столько же опровержений.

Зиновьев уверен, что если собрать 100…000 человек вместе, то они обязательно повторят мистерию "ХХ век". Однако, гуляя по улицам Парижа в январе 1988-го, я вдруг подумал, что, так же как многократно бывало и в классической физике, общественные теории верны лишь на определенных отрезках. Общество же в целом программируется более сложным образом.

Какая "коммунальность", например, заставляет автомобили в Москве гоняться за пешеходами, а в Париже, наоборот, уворачиваться от пешеходов? Рожденный в московской агрессивной к человеку среде, молодой человек воспроизводит агрессию буквально во всем - в вещах, архитектуре, искусстве, отношениях на работе, политике, сексе.

На самом деле жизнь москвича и жизнь парижанина одной приблизительно группы очень похожи. Если честно, то жизнь москвича даже "капитальней". Он живет в лучшем доме с более крепкими стенами, за стальными дверями. Он старается изолировать себя от окружающих тем, что собирает вокруг себя предметы такой номенклатуры, что не зависит от других ни в работе, ни в развлечениях. Свой компьютер, свой модем (чтобы увеличить расстояние до коллег), своя стиральная машина (чтобы не нарваться на грубость в прачечной), свой теле-видео-кинотеатр (по той же причине), мини-бар со спиртным, широкая постель - остров в океане невзгод.

Если жизнь москвича вся старается уползти куда-то вглубь, в тину, то жизнь парижанина распахнута наружу, на улицу. То, что имеет москвич, элементарно не поднимешь в мансарду по узкой деревянной лестнице, зато парижанину легче сорваться с места и в конечном итоге - легче решиться на другой вариант судьбы.

Нам бы всем это очень не помешало…

© Русский Журнал, 1998

russ@russ.ru