11.03.1998

Загробную жизнь - сюда и сейчас!

Семен Файбисович

"В субботу после службы состоится
общее соборование".
(Объявление при входе в Храм Георгия
Победоносца на Поклонной горе)

Как известно, есть вечные вопросы, но нет вечных ответов. Их нет хотя бы потому, что сам дискурс таких вопросов не предполагает адекватного разрешения. Так же и гипотезы о загадочности того-сего претендуют на статус аксиом, или, на худой конец, алкают подтверждений и доказательств загадочности, а вовсе не отгадок.

Нам повезло: жизнь в России необыкновенно богата именно такими вопросами и загадками. Повезло потому, что подобное устройство жизни освобождает ее от ошибок, имманентно присущих всяким ответам и отгадкам. Правда, в начале века была предпринята впечатляющая попытка дать ответы сразу на все безответные по определению вопросы, предложить простую отгадку всех загадок, но вследствие этой акции страна получила лишь огромное количество революционных советов всех уровней, а в результате еще дальше ушла от какой бы то ни было ответственности, свойственной эволюционному развитию, и вообще вменяемости. Одновременно несколько уверенных шагов в сторону аксиоматизации сделала гипотеза о загадочности русской души (составляющая, наряду с вопросами "Куда мчишься ты, тройка-Русь?", "Что делать?", "Быть или не быть?", "Кем быть?" и т.п., золотой фонд здешней духовности).

Казалось бы, этот эксперимент мог нас насторожить, а ставшая одной из его причин "вечность" наших вопросов, то есть отсутствие временной, исторической конкретики в актуальной проблематике, и, соответственно, неспособность по-людски реагировать на вызовы времени могли бы смутить, закомплексовать, во всяком случае, озадачить. Мы же, напротив, продолжаем гордиться своим менталитетом и вновь самоутверждаемся перед всем миром, давая ему понять, что у нас по-прежнему "страна не ответов, а советов". То есть наше призвание не отвечать, не учиться на ошибках, а учить и наставлять.

Хотя после темпоральной трансформации жизни, выразившейся в попытке перейти от безвременья (этакой вечности для бренного) к векторному времени и конкретному бытию, казалось, забрезжила отставка некоторых безответных вопросов и безотгадных загадочностей, по крайней мере, возникла возможность вынести их за рамки актуальной проблематики. Однако довольно скоро выяснилось, что наша страна верна себе: в пароксизме самобытности, одуревая от ностальгии, она все глубже и глубже заглатывает свой собственный хвост, экстатически демонстрируя характерный для этого занятия способ движения национального тела и его души.

В стремлении противопоставить хоть что-нибудь этому типу культурного поведения попробуем взяться за дело с другого конца. Возьмем да и предложим отгадку, пусть и гипотетическую. Но не одну на все загадки, это мы уже пытались сделать, а наоборот: скажем, оглядев непостижимую в целом русскую душу, выхватим глазом одну из ее особенностей и повнимательней присмотримся к ней.

Одним из характерных свойств рассматриваемой души является ее презрение к мирской суете и обустроенности, которые навсегда обруганы в русском языке словами "мещанство" и "обывательство", к уютности, добропорядочности, законопослушанию, размеренности - в общем, к тягомотине бренного бытия. И вообще, для размашистой русской души дольний мир и жизнь в нем - ничтожество и грязь по ощущению и по определению. Из этого, с одной стороны, выходит, что замараться в жизни - дело нормальное, естественное и даже неизбежное (поэтому, например, совершенно не стоит удивляться нынешней повальной криминализации бизнеса, политики и т.п. - что нам земные законы?). Зато смрадность и априорная греховность реального мира всегда выгодно оттеняли и оттеняют чистоту высоких порывов здешнего духа (так, сегодня многие россияне становятся одновременно и бандитами, и новообращенными православными христианами).

За сим перманентным контрастным сопоставлением вполне отчетливо просматривается устойчивая ориентированность этой души на потусторонний мир: непреходящее томление в тенетах земной юдоли как форма алкания иной, достойной ее участи. Тут никакого открытия нет. Тоска по "небу в алмазах" засвидетельствована бесчисленным количеством показаний и признаний в нашей истории и нашем искусстве. Однако само это искусство проделало серьезную созидательную работу по одухотворению жизни, побуждая ее воспарить над самой собой наподобие астрального тела. И как астральное тело является промежуточной стадией трансформации жизни из бренной в нетленную, из телесного в духовное, так и тутошняя жизнь, несколько воспарив, оказалась способной и расположенной моделировать наяву, в реальности различные версии загробной жизни, проще говоря, строить модели рая и ада на земле. И интересующая нас загадочная душа, в соответствии со своими устремлениями, предпочитает и приемлет именно те парадигмы бытия и вообще земного устройства, которые способны обеспечивать ей здесь и сейчас подобия загробной жизни - проторайские или протоадские постановки.

И коммунистическая идеология, и соборность, претендующие на обустройство жизни по своим законам и с прошлого века то выдирающие друг у друга из рук, то передающие друг другу непреходящее знамя духовности (эстафету бдения духовности), а теперь продемонстрировавшие способность нести его совместно, во многих отношениях амбивалентны потустороннему. Ну, скажем, пестованием единого нетленного духовного тела при полном пренебрежении и презрении к бытию конкретных физических и тленных. Объединяющая их идея общности, ансамблевости сродни и сомнамбулическому райскому коллективизму ничего не познающих и не различающих душ, и, наоборот, острому, с чувством локтя, переживанию общих мук теми, кто скопом страдает на адском огне, перманентно пребывая в состоянии той самой смерти, которая на миру красна. Коллектив есть коллектив, и его приоритет перед личностью, его самоценность ни при каких условиях не ставятся под вопрос, не зависят от того, объединен он священной любовью или ненавистью: главное, чтобы он был собран, а уж во имя чего - не имеет принципиального значения: всегда найдется, а если не найдется сама, так будет востребована и изыскана какая-нибудь большая, все покрывающая идея. В этом смысле круглые борта огромной раскаленной сковородки не менее гипнотизирующая объединительная мотивация, чем нимб одной на всех святости.

Та же страна Советов, строившая, согласно официальной версии, "всем миром" и для всего мира земной рай, была на самом деле одним огромным тренажером загробного бытия вообще, который приводился в движение сквозной и могучей, как у паровозов ФД (Феликс Дзержинский), ИС (Иосиф Сталин) и ВЛ (Владимир Ленин), тягой ко всеобщей остановке за пределами земной жизни, отпущенной конкретному человеку. В границах таковой жизни каждому уже были явлены обе коллективистские ипостаси будущего окончательного бытования. Тренировочный лагерь райской жизни был организован в местах массового отдыха трудящихся - во "всесоюзных здравницах" (они же "кузницы здоровья" - чувствуете, даже тут гарью попахивает), а его альтер эго - в бараках и коммуналках. Исправительно-трудовые лагеря проходили не по этому физкультурному ведомству, поскольку предназначались для тех, кому билет на поезд не был выдан, и остановка в коммуне ни им, ни их потомкам не светила. Исправительными они назывались в шутку, репрезентировавшую тот род юмора, который мог себе позволить только один человек. (Со смертью которого, кстати, оба обозначенных полюса репрезентации и агитпросвета грядущего завтра начали приходить в упадок, вследствие чего коммунизм стал отодвигаться во все более отдаленную и невнятную перспективу. А точнее, перешел из разряда сказок, готовых в любой момент сделаться былью, в разряд просто сказок). Поэтому отождествление ГУЛАГа с адом, с одной стороны, непозволительная банальность, а с другой - недопустимая натяжка. К тому же, в этом безадресном и тупиковом кошмаре было, в отличие от эталонного ада, холодно, и огонь, единственный источник тепла, являлся носителем однозначного и безусловного плюса - исключительно положительной субстанцией.

А вот барачно-коммунальные координатность и атрибутика за пределами колючей проволоки вполне соответствовали адскому дискурсу. Вечно чадящий огонь керосинок и керогазов, шипение масла и маргарина на раскаленных сковородках, бульканье борща, не только постоянно варившегося в огромных кастрюлях, но и каждый день, ввиду отсутствия холодильников, кипятящегося для сохранности; плевание в чужие борщи (плюнуть в чужой было намного важней, интересней и осуществимей, чем пресечь плевание в свой); темные коридоры, освещаемые редкими двадцатипятиваттовыми лампочками, с непрерывно клубящимися сизыми ядовитыми парами кипящего в отбеливателе белья; духота и вонь; вой и визг ссорящихся соседок и дерущихся детей, не утихающая за фанерными перегородками ожесточенная брань одуревших от пьянства мужчин - все это создавало вполне выразительную и соответствующую эталонным изображениям и описаниям картину всеобщих мук. При этом следует отметить своеобразную спаянность барачно-коммунальных сообществ, взаимную потребность их членов друг в друге и в предлагаемых способах самореализации, слаженную драматургию этого театрализованного бытования.

Напротив, так называемый "заслуженный летний отдых" по практически или вовсе бесплатной профсоюзной путевке был сколом рая: с пением сладкоголосых птиц под синим небосводом, зелеными рощами вкруг белых, как крылья ангелов, корпусов (они и звались крыльями) и всеобщей на почве преферанса, портвейна, пляжа, волейбола и амуров в кущах любовью, с непередаваемым ни визуально, ни вербально букетом запахов юга, несущим эманацию курортно-райского бесстыдства и счастья.

Люди, неразборчивые в еде, неприхотливые в быту и не избалованные сервисом, переместившись из коммунальной инферналии в коммунальный эдем, были способны и готовы испытать райское блаженство в объеме, полнота которого была недоступна даже Адаму с Евой: тем до поры не с чем было сравнивать свои ощущения, а получив такую возможность, они могли переживать райскую благодать лишь как потерю. А для советских людей эдемская реальность воспроизводилась раз за разом, с тем большим фенологическим постоянством, чем ближе ко всевозможным гос. и соц. кормушкам удавалось пристроиться имяреку. То, что рай был дискретным, только бодрило. Он был, как Ленин, - всегда живой и всегда с тобой: одновременно позади, и впереди, и в сегодняшнем дне - групповыми фотографиями на добрую память из альбома с плюшевой обложкой и прорезными уголками на картонных страницах. В сущности, эти снимки - скопища прозрачных, как крылья акрид, блузок и соломенных, в потных отсолах, шляп - служили иконами, евангелиями незамутненного счастья, слепками и прообразами истинного блаженства.

Если теперь выбраться из загадочных глубин подсознания в область сознательного, то описанный расклад предстанет одной из версий, в данном случае "соцреалистической", любимой здешней игры "луч света в темном царстве". А неизбывная потребность в освещающем и указующем луче есть одновременно потребность в темном царстве, поскольку при нормальном, естественном освещении этого луча можно и не заметить, во всяком случае, невозможно придать ему то значение, которого страждет русская душа. Отсюда и постоянный зуд "душить" любую реальность, обращать ее тем или иным образом в сладостный коллективный мираж и, одновременно, сумрачный бред. И, наоборот, перманентная, как у советских ракетоносителей ядерных зарядов, "готовность номер один" к обращению в реальность утопий, миражей, химер и кошмаров. Но и в том и в другом случае - неодолимая потребность в массовом камлании - если не в общем собрании, так в общем соборовании.

© Русский Журнал, 1998

russ@russ.ru