Russian Journal winkoimacdos
5.06.98
Содержание
www.russ.ru www.russ.ru
1/8 мира архивпоискотзыв

Грибной сезон

Виктор Кривулин

На дворе лето, а Петербург переживает осенний расцвет городской скульптуры, - несмотря на стойкую местную традицию огульно хаять свежевозведенное. Каждый новый памятник здесь поначалу встречают крайне настороженно, подозрительно, можно сказать, болезненно. Место, где он появится, долго и придирчиво охаживают, ощупывают, как нездоровую припухлость на коже, грозящую вздуться громадным гнойником. Мемориальная активность, бережливо притушенная ленинградским обкомом в послевоенные десятилетия, проснулась с удесятеренной силой. Такое в истории великого города случалось только раз - после опубликования ленинского декрета о монументальной пропаганде. Прошло три четверти века, и памятники вновь полезли из-под асфальта, как грибы после четвергового дождичка. Теперь-то я понимаю, что имел в виду Сергей Курехин, усмотревший в Ленине гриба, а в мавзолее - грибницу. Возведение памятников - такая же наша исконно национальная страсть, как собирание грибов, и никакая смена идеологий ее не затрагивает. Даже отсутствие средств ей не указ.

С того момента, как Ленинград наново сделался Петербургом, в городе и пригородах уже воздвигнуто около сотни больших и маленьких монументов. Хорошо еще, что удалось приостановить появление такого же количества скульптурных изображений в полный рост - по преимуществу адмиральских, от Синявина до Горшкова - в образе античных героев (наподобие бронзового Суворова в плаще и при шпаге, но безо всего остального). Так Питер намеревался откликнуться на 300-летний юбилей российского флота. Не дали - слишком по-московски размахнулся тогдашний мэр Собчак. Но процесс пошел, его не так-то просто остановить. В декабре на Малой Конюшенной воздвигся новый Гоголь, отлита Ахматова для скверика у Фонтанного Дома, а замыслы всё множатся. Если фотографии этих объектов издать в виде альбома, обнаружится потрясающий воображение стилистический разнобой, словно бы новейшие монументы ставились в разное время и с разной целью. Сближает их лишь одно: нет в Петербурге ни одного нового городского памятника, который не вызывал бы в памяти другие, хрестоматийно знакомые произведения монументальной скульптуры.

Общеизвестная шемякинская вариация на тему Растреллиевой восковой персоны - посмертная маска практически не претерпела никаких существенных изменений. Памятник Нобелю (Алипов и Шевченко) несет явные следы прямого влияния Архипенко. Питерский монумент маршалу Жукову - бросающаяся в глаза ностальгия по монументализму 40-50-х. Памятник Комару прямо пародирует ранние композиции конструктивистов, переводя их в плоскость концептуального искусства. Литературность и условно-символическое решение памятника Достоевскому воскрешают в памяти нарочито упрощенные, огрубленные объемы монументальных работ Кербеля (см. изваяние Маркса в Москве). Да что Кербель - то и дело проглядывает сам Вучетич: в голландском Петре-плотнике у Дворцового моста четко просматривается абрис известной работы "Перекуем мечи на орала". А мемориальная композиция А. Позина в центре Царского Села, посвященная евреям - жертвам войны, отсылает к работам Сидура - которые, в свою очередь, вызывают в памяти произведения Генри Мура. Велосипедоподобная женская фигура (Родина-мачеха?) присела посреди лужайки, словно бы выйдя из мастерской Генри Мура или Ганса Арпа, а перед нею - ровными рядами, как ученики в классе - торчат из земли стилизованные под надгробия кубики. Эффект хотя и сильный, но очень странный.

Растрелли и Архипенко, Томский и Татлин, Кербель и Мур - все они веселой дружной стайкой вырвались на свежий воздух, разве что за руки не держатся. Иными словами, в Петербурге целенаправленно ставят памятники памятникам, а не событиям и лицам.

Появление и исчезновение памятников - вещь для Питера привычная. То и дело какой-нибудь сбрендивший монумент начинает метаться по городу, как блуждающая почка. Памятник носу майора Ковалева, например, объявился сперва в районе Садовой, а потом его видели на Вознесенском (бывшем Майорова) проспекте беспомощно торчащим из стены дома, обреченного на капремонт.

Три года не снижается общегородской интерес к Чижику-Пыжику на Фонтанке. Очаровательная, с кулак, бронзовая птичка работы Резо Габриадзе, посаженная под мостом, наделала большого шуму: почти сразу же ее украли, потом она снова появилась на старом месте... и опять исчезла. Я видел ее совсем недавно, но не поручусь, что сейчас, когда пишу эти строки, несчастную пичугу в очередной раз не умыкнули.

Памятники не просто передвигаются по городу. Они меняются местами, производя нечто вроде рокировок, и процесс этот не могут остановить ни революции, ни войны. Стояло на Знаменской площади у Московского вокзала так называемое "пугало" - конная статуя Александра III работы Паоло Трубецкого. В 30-е "пугало" спрятали во внутренний дворик Русского музея, Знаменскую переименовали в площадь Восстания и собирались установить там памятник Ленину, но в конце концов наскоро соорудили "пипетку" в память блокады. А после 1991-го "пугало" реабилитировали и переместили во внутренний дворик Мраморного дворца, на постамент из-под ленинского броневичка, увезенного в неизвестном направлении. Но не сразу - некоторое время постамент пустовал, а потом несколько месяцев красовался на нем поп-артовский муляж "форда-мустанга", сработанный каким-то немцем из группы "Флюксус". "Пугало" можно увидеть только в просвет со стороны Невы и под таким углом, что оно напоминает одновременно и броневичок, и "форд", словно установлено в их, а не в чью-либо другую честь.

Зато каждому, кто приезжает в Петербург на Московский вокзал, отлично видна голова Петра Великого, торчащая посреди сараевидного сооружения. Это тоже результат рокировки - раньше был Ленин, стилистически более уместный для гигантской конюшни основного вокзального зала. Отрубленная голова на колу - явный исторический прообраз новой композиции - характернейшая деталь петровского Петербурга. Со дня основания города вплоть до 1727 года на Троицкой площади, рядом с Кронверком, красовались на длинных кольях головы разбойников. Снимать их было запрещено.

Новый памятник Шостаковичу, воздвигнутый перед южным фасадом знаменитого дома-улья (Каменноостровский, 26-28), где в 20-30-е годы проживало ленинградское начальство, представляет собой тоже что-то вроде головы на шесте - бюст на непропорционально высоком постаменте. Лицо у великого композитора, насколько можно разглядеть снизу, вызывает ассоциации с жертвами петровских казней: физиономия перекошена нервным тиком - то ли физической болью, то ли некоей инфернальной иронией, которой, как свидетельствуют историки, не чужд был и основатель города.

А другой монумент - нынешнего года выделки - облюбовали бомжи. Это сиделец Федор Достоевский между Кузнечным рынком и Владимирской церковью. Автор проекта - скульптор Холина; пластическая идея памятника сложилась у нее еще в блокаду, зимой 1943-го. К сожалению, преклонный возраст помешал автору самостоятельно довести идею до реализации: Холиной помогали более молодые товарищи. Результатом стала досадная незавершенность композиции, непроработанность деталей, особенно если смотреть сзади.

На церемонии открытия памятника верный ОМОН стоял стеной, отделив козлищ от агнцев, - выступал сам губернатор. А когда сползла тяжелая простыня, открыв взорам публики великого романиста, усаженного в идеологически выдержанную позу церковного нищего, вперед робко протиснулся кто-то из козлищ: "Можно, простите, поинтересоваться, какова дальнейшая судьба этой простыни?". То был не бомж, а санитар соседней Мариинской больницы, где, по его словам, простыни - страшный дефицит: на троих больных выдают одну, да и то запасы кончаются. Начальство удалилось, и уже час спустя подножие памятника усеяли пьяненькие. С тех пор они там постоянно. Всегда народ - но совсем другой - и у гиперсоцреалистического памятника Есенину в Таврическом саду (окаменевшая березка, устремленная в светлое будущее). Близко лучше не подходить - сплошь бритые затылки, кашемировые пальто и крепкий дух одеколона "Олд спайс".

Вообще "филейные части" новых питерских монументов суть зрелище прелюбопытное. Новый Гоголь, явившийся на преображенной в "малый Арбат" пешеходной Малой Конюшенной, предназначен исключительно для фронтального рассматривания. С расстояния Невского проспекта. При смене ракурса, равно как и при опрометчивом приближении к памятнику, он становится неузнаваем. Так, гордо скрестив руки на груди и грустно склонивши головку, мог стоять какой-нибудь второстепенный актер императорского Александринского театра, где провалилась первая постановка "Ревизора". И сзади к памятнику лучше не подходить, ибо упрешься в сверкающую, вызывающе надраенную табличку с перечнем тостосумов, пожертвовавших кровные денежки на увековечение создателя образа подлеца Чичикова: золотисто-бронзовое, крикливое напоминание о власти копейки на Руси.

Но высшая степень торжествующего духа - памятники, установленные практически без денег, зато ненадолго. За последние два года в Петербурге возведено не менее дюжины временных монументов, иные из них оказались очень даже временными. В Питере почему-то любой уличный перформанс заканчивается тем, что обязательно ставят памятник. Ставят и тут же убирают. Временные памятники устанавливают в честь явлений, без которых непредставим петербургский миф. Здесь многое меняется, но остаются вездесущие трамваи, комары и Пушкин. Вот наши постоянные объекты увековечения. Памятник Трамваю час дефилировал по городу, пока не растворился в закатной дымке. Памятник Комару пусть и не сдут еще с медицинской чаши свирепыми ветрами, но спустя несколько месяцев после установки производит впечатление хрупкого, истрепанного жизнью сооружения, которое вот-вот канет в небытие. Грустна судьба и самого большого в мире памятника Поэту: временная пушкинская полуфигура высотой свыше 70 метров хотя ненадолго и воспарила год назад над Александрийским столпом, но без нижней своей части, оставив воспетые лириком ножки лежать на мостовой плашмя.

Но в Петербурге, конечно, появляются не только времянки. Есть конструкции, кучи и глыбы всерьез и надолго. Например, уже помянутый уникальный памятник динамиту (скульпторы Сергей Алипов и Владимир Шевченко), который по первоначальному замыслу должен был увековечить имя Нобеля: вышло искореженное взрывом жестяное дерево, как-то естественно, без натуги вписавшееся в индустриальный пейзаж Выборгской набережной. Есть полуобглоданные шемякинские сфинксы на Неве напротив "Крестов". Установленные "в память жертв тоталитаризма" звери вызвали скандал, поскольку сооружение их не было согласовано ни с местным "Мемориалом", ни с амбициозной художественно-оформительской общественностью города. Но есть скандал - есть и памятник, точнее, разговоры вокруг него: словесная оболочка, необходимая, чтобы произведение стало частью петербургского мифа. Кулуарный шепоток этих скандалов, конечно, смехотворен в сравнении с громоподобным ревом вокруг церетелевского Петра-Колумба. Но соотнося громадину в излучине Москвы-реки с тем же Чижиком-Пыжиком, стыдливо спрятанным под мост, понимаешь, что памятник должен быть сомасштабным человеку - ровно настолько, чтобы его хотелось украсть.


© Русский Журнал, 1998 russ@russ.ru
www.russ.ru www.russ.ru