18.03.98

Параллельный мир

Леонид Костюков

1. Штирлиц

Остановиться на мгновение,
Взглянуть на Сену и дома,
Испытывая вдохновение,
Почти сводящее с ума.
Г. Иванов

Снисходила ли на вас благодать?

Однако вопросик! Впрочем, если вы настаиваете...

Из десяти условно опрошенных один выдает твердое "да", другой - твердое "нет". Остальные восемь помимо того, что не спешат заголять душу, еще и совершенно искренне затрудняются ответить. Вроде бы... С одной стороны...

Столь же трудноуловимое ощущение сопровождает - не всегда, редко! - чтение художественного текста - немного неточно будет назвать его восторгом; может быть, точнее - сочувствием, резонансом читателя и автора, читателя и произведения. Вспомним - у Тютчева:

...И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать.

Еще одно особое состояние сопутствует так называемому "творчеству" - и тоже далеко не всегда. Вдохновение - конечно, оно. При всем разнообразии форм - то опустошающее автора, проводящее его через страшное сопротивление материала, то, наоборот, сообщающее процессу поразительную легкость. Вдохновение-слух, вдохновение-воля, вдохновение-зрение...

Если только они все не врут... но - маловероятно, ради чего?..

Добавим к нашему странному и немодному списку еще одно самостоятельное чувство - чувство удачи, твердая внутренняя констатация автором рождения живого, близкая, наверное, состоявшемуся материнству. И тоже - не всегда, даже не при каждой внешне различимой удаче.

Как зыбок и труден сам разговор об ощущениях! Ну не смешно ли: согласно фундаментальным философским наворотам, ощущения - единственная несомненная данность, вот даже Останкинской башни, может быть, нет, а есть только мой устойчивый глюк в форме Останкинской башни. Но стоит договориться о мелочи - бытии объективного мира, - как уже ощущения мерцают и буксуют.

И еще одна оговорка - все (извините) категории литературной благодати, о которых упоминалось выше, должны переживаться сильно. Слабо, как наведенные токи, мы ощущаем сходные эмоции на каждом шагу. Приятно полистать стишки. В конце индийского фильма, бывает, если не всплакнешь, то шмыгнешь носом. И к плохому поэту залетает флегматичная муза, и даже клея стенгазету, испытываешь приподнятость. Решишь кроссворд - небольшой катарсис. Да и в церкви - благодать не благодать, но... такое спокойствие, торжественность и этот... трепет, да, не без трепета. А может быть, это и есть благодать?

А этот веселый кураж - вдохновение?

И так далее?

Может быть. Но не на страницах этой статьи.

Я не могу вам доказать, что сочувствие, вдохновение и ощущение создания живого действительно существуют. Если бы даже я впал в метафизическую истерику и начал бить себя в грудь, вы бы этого не расслышали. Мне остается лишь апеллировать к вашему опыту - или разве что к такому доверию, на которое я сам бы не оказался способен.

Не признающим же существования означенных категорий мне сегодня нечего сообщить. Приношу им искренние извинения и сердечно прощаюсь. Дадим им минуту на то, чтобы уйти.

Итак, все это есть. Что от этого меняется?

Да все и меняется.

Если быть, то быть первым. Признав бытие особых, благодатных состояний читателя и автора, мы не сможем не признать их самоценность и, главное, центральное их место в литературе.

Стоит ли тут тратить слова? "Преступление и наказание" - посредственный детектив, потому что мы заранее знаем, кто убил старушку, и потому что много лишнего, и потому что Порфирий тоже все быстро понимает, и потому что преступник и сыщик играют не по правилам. Но некоторым читателям (нам с вами) этот посредственный детектив интереснее, чем образцовый Чейз. И, говоря о том, что Достоевский выше Чейза, мы неизбежно очертим словами территорию невыразимого, недоступного честной филологии.

Пересказ удара током.

А вот Вася в это все не врубается. Он, Марья Ивановна, не отличает Пушкина от Егора Исаева. А еще он на перемене говорил, что вообще не попадает, зачем эта вся бодяга - одни дураки пишут о чем не было, а другие читают.

Не плачь, Вася. Ну и что? И такие люди находят место в жизни. Ты можешь стать великим ученым или знаменитым хирургом. Уж не говоря - футболистом, шофером, шахтером.

А еще, Васенька, - добавим от себя, - поэтом, прозаиком, литературным критиком.

Будет вполне естественно с точки зрения русского языка саму способность "влипать" в измененные состояния назвать даром. Соответственно литератора, лишенного этой способности, мы назовем бездарным. Это такие термины.

А теперь зададимся странным на первый взгляд вопросом: так ли уж обязательно и тотально плох текст бездарного литератора?

Сам литератор может быть - при вполне специфической ущербности узкомистического плана - человеком умным, остроумным, изящным. Таким может быть и его текст.

Он может натаскать нам кучу полезной информации. Он может состряпать безупречный по технике сонет. Он может оказаться культурнее нас с вами и свести в один узелок пятьдесят аллюзивных нитей.

Пожалуй, лишь одна серьезная загвоздка - сам будучи живым и даже весьма живым, он не способен к созданию живого в слове. Но различие между живым и мертвым - это вам не сбой в амфибрахии. Тут за руку не поймаешь.

Об этом прямо сказано в "Обыкновенной истории" Гончарова: не бездарная проза абсолютно бездарна, а талантливая абсолютно талантлива.

Но... и с гениальностью вашего Гончарова очень даже поспорить можно! И в талантливом произведении есть провалы. И гениям изменяет вкус.

Как подлинный алмаз мало отличается от фальшивого, так и настоящее искусство совпадает с имитацией во всех деталях, кроме одной (главной) - подлинное может вызывать в читателе то самое сочувствие. (А может и не вызывать.)

А фальшивое? Как ни обреченно это прозвучит - и фальшивое может, так как оно составлено из тех же слов, испускающих остаточное свечение, но слабое. А если еще оперировать центонами, то свечение можно и усилить - слегка.

Вася пишет стихи без вдохновения, но и чужие читает без восторга, что составляет в его творческой биографии подобие гармонии. В области видимого ему есть место для профессионального роста, есть пространство ясных и четких задач.

Нельзя не признать, что Вася год от года пишет все лучше.

Ущербность его сказывается, пожалуй, в одной типической ситуации: Петя с Колей начинают вдруг говорить о непонятном и мгновенно обретают полное взаимопонимание; Васе же остается курить и шутить.

Так трезвому смутен диалог пьяных.

Но - наваждение недолго. Вот уже и Петя с Колей докопались до диссонанса. Контакт утерян. Вася, Петя и Коля симметрично пьют дальше, чередуя кофе и водку.

Так Штирлиц вполне грамотно обедал в буфете СД между Мюллером и Шелленбергом.

2. Эпоха мимикрии

...я смог, отделяя одно от другого,
одно от другого совсем отделить.
А. Еременко

Короля играет свита.
Театральная заповедь

И снова сомнение: может быть, мы зря цепляемся за одно неуловимое отличие, к тому же - отличие в степени. Если дальше ситуация "срастается", отличие понемногу компенсируется - так и забудем о нем!

Даже возвращаясь к благодати - один, допустим, непреложно ощущает бытие Бога, а другой всего лишь колеблется, ищет, хочет стать лучше, уверовать, наконец.

(Приди на помощь моему неверью...)
Оба желанны в церкви.
Но пристало ли второму подаваться в священники или в богословы?
Вопрос остается.

Вася берет небольшие барьеры на пути к чину профессионального литератора. Публикации. Выступления на вечерах. Корочка члена союза. Рецензии. А что, собственно, еще?

Вечер? Глаза в глаза? Неужели и тут возможна профанация? И да, и нет.

Умеющие отличать живое от неживого, конечно же, реагируют на подлинное. И эти мгновенно наводимые мосты ощутимы. Но не умеющие тоже люди и тоже не лишены способности реагировать на десятки тех или иных второстепенных свойств текста - как мы все реагируем на речь (верно! интересно! неожиданно! смешно!) вне аспекта художественности. И они, искренне полагая, что ничего другого и нет, по-своему маркируют состоятельность выступлений - хлопая не тише нас с вами, а потом переводя свои хлопки в письменную и печатную форму.

Им кажется, что художественность просто сплетена из этих мелких достоинств, как канат из веревок.

Возникают две литературы - не умозрительные концепции, а реально существующие в рамках одних и тех же институтов. В центре одной расположено нечто вроде огненного столба, недостижимого, но единственно ценного, и само искусство есть череда мучительных попыток приблизиться к этому столбу, стяжать огня - в том же смысле, в каком Серафим Саровский говорил о стяжании Духа Святого. Центростремительная простота не приводит к примитивности - огонь не устраняет особенностей и различий, но высвечивает их. Другая литература напоминает огромную плоскую территорию, огороженную невысоким забором. Территория эта хитро расчерчена и храбро осваивается. То и дело возводятся не лишенные изящества мостики с участка на участок, вообще надстраивается некая архитектура. Тут очень уместны понятия девственной земли и отработанного пласта, идет, можно сказать, прогресс. Уменьшение необработанных делянок наводит на эсхатологические мысли о конце культуры. Если присесть, то за небольшим округлым бугром виден горизонт.

Жители двух миров дружат. Штирлицы привносят в изначально болезненный, искаженный пресловутыми сполохами мир литературы здоровую веселую норму и избыток витальной энергии (не переходящей в текст). Настоящие же писатели на первый взгляд нужны остальным как то самое, к чему они и собирались приобщиться, с чем уравняться. Сама по себе имитация лишена смысла. Рейх из одних штирлицев - абсурд.

Особенно бесконфликтно этот симбиоз смотрится на страницах одного журнала или в программе одного вечера. Да, всерьез пробирает один из пяти авторов, остальные не позорны, легки, веселы, образуют контекст, гарнир. А если (в порядке эксперимента) попытаться построить контекст только из тех, кто пробирает, то - по закону негарантированности чуда - все равно воздействуют ну, скажем, два из пяти. Да и хорошо было бы, если бы каждая пуля в лоб-с?

Худой мир лучше доброй ссоры, а тут даже и не худой. Настоящие писатели оказываются в состоянии освоить нехитрый закон равнины: тут накропают что-то необязательное, тут - одобрят. В этом смысле имитаторы честнее: им искренне неведом закон вертикального столба. Но через означенную выше дружбу они переиздают повадки настоящих писателей - научаются имитировать (если надо) творческий кризис, метания, уверенность и неуверенность в себе.

Что же касается траектории подлинного литературного шедевра, "следа" его в земной атмосфере, то - до определенной степени ее можно даже не имитировать, а прямо воспроизвести. И залы набить новой русской элитой, и поток рецензий организовать. А уж внутри рецензий...

Как дорого стоят взвешенные и точные слова уважения и любви, сказанные Гумилевым о Блоке - тем более что Блок не платил ему взаимностью. Слова же Цветаевой о Пастернаке - салют вместо прицельной стрельбы, кликушество вместо серьезной критики, Георгий Иванов прямо говорит об их недостоверности, о неловкости и за Цветаеву, и за Пастернака. А лет 60 спустя Межиров примерно то же, что и Цветаева в злополучной статье, скажет о Евтушенко. Сильнее кошки зверя нет. Мышь фокусирует оптическую систему критики.

Войны нет. Штирлицы делают карьеру в рейхе и добиваются высоких постов.

3. Пора снимать маски

Мы же знаем, доктор, что никакого
пульса нет.
Народное

...да он и не скрывается.
Д. А. Пригов

Помните, мы договорились о том, что вдохновение и прочие сопряженные с ним чудеса существуют. А теперь - упражнение на развитие фантазии - представим себе на короткое время, что всего этого нет. Нет вообще.

Бога выдумали попы, чтобы обманывать народ.

Любовь придумали русские, чтобы не платить проституткам.

Вдохновение и уходящую в небеса якобы незыблемую "скалу ценностей" выдумали психически неуравновешенные, пьющие и неровно пишущие поэты, чтобы оправдать свои провалы и состричь нестандартные дивиденды с (кто же спорит?!) отдельных удач.

Табуировав всего несколько слов (душа, вдохновение и т.п.) как а) девальвированные различными идиотами, б) неконвертируемые, мы выкачиваем туман из паралитературы и получаем почву для регулярного литературоведения - всевозможных и самих по себе любопытных способов анализа текста с целью бесконечного обсуждения и уточнения тех второстепенных свойств, которые теперь - в отсутствие чуда - стали первостепенными. Простор для классификационных штудий. Ассоциативная гимнастика ума.

(А душу и т.д. оставим за ненадобностью "патриотам" - пусть они рифмуют ее с березкой и роняют в нее морду, как в салат. А у нас зато все цивильно: Тейяр-де-Шарден, Ортега-и-Гассет.)

Удалив нервные узлы, мы получаем жизнеспособную и вроде бы органичную культурную ткань, возможность вести диалог. Диалог между любящими разное, между любящим и не любящим, наконец - между двумя не любящими никого.

Диалог вне терминов любви.

Маленькая загвоздка - вне ощущений, вне любви, вне вкуса, наконец, не слишком-то внятно само понятие качества текста. Ну так и черт с ним.

"Меня не очень-то интересует качество текста" (В. Курицын, ЛЖМ).

"А что такое хорошо и плохо? У вас есть только нравится и не нравится, и с качеством они никак не связаны" (Д. А. Пригов, Круглый стол в РГГУ).

"Выбор их (литературных шедевров. - Л. К.) определяется, повторяю, только исторической случайностью - "Гамлет" ничуть не более предрасполагает к философскому осмыслению, чем любая другая трагедия шекспировской эпохи" (М. Л. Гаспаров, журнал "Другие берега", # 1, 1992).

Не правда ли - где-то мы это уже читали? "Стрелял в него этот белогвардеец и обеспечил бессмертие". У Булгакова небездарный поэт, прозрев и раскаявшись, становится профессором. В действительности академик щеголяет философией бездарного поэта.

Безвертикальный мир нуждается в других координатных осях. Он вынужден так или иначе опираться на количество. В простейших случаях - на количество текстов, публикаций или индекс цитируемости. В слегка культурно взвинченных - на количество контекстных связей, степень сложности строения.

В ХХ веке событие в искусстве резко отслоилось от события в культуре. Например, черный квадрат Малевича есть, вероятно, заметная реплика в культурном диалоге, иначе бы мы о нем не знали. Но с точки зрения искусства это нуль. Оторванный от артефактов, чудес (которые все-таки есть единственная прочная реальность искусства) диалог быстро выхолащивается.

Привычный и вроде бы обжитой трехмерный мир распадается на культурологическую плоскость и редеющие вертикальные тоннели-пробои. Эти тоннели никак не отмечены на плоской карте - на это у плоскости нет языка. Критик пишет рецензию не на то, что его поразило (его, кроме цен на метро, уже давно ничего не поражает), а на то, на что удобно писать рецензию. В сеть ловится не рыба, а обрывок сети, снабженный ценником для дураков: РЫБА.

В мире, отказавшемся от вдохновения, те, кто отказались от него отказаться, предстают уродами. Если вместо создания произведения искусства говорить о создании текста или даже явления культуры, то вдохновение тут - простая помеха. В этих трудоемких случках с музой не создашь 20000 "стихотворений" (Пригов) или даже (извините) "Красных колес" известного нобелевского лауреата. Пожалуй, все, что остается у старообрядцев-вдохновенцев, - признать друг друга, попробовать взяться за руки - несмотря на то что подлинные сущности чаще отталкиваются, чем притягиваются. Возникает (не умозрительно, а и впрямь) подобие зыбкого круга. Но бывшие штирлицы, а ныне фюреры и на это находят достойный ответ: разбиться еще на десяток кругов и кружков, имитировать круговую поруку вкуса - исходя, например, из человеческих симпатий и пристрастий. Если качество текста не очень-то интересует - хвали друзей.

Обезлюдевший храм (а я настаиваю, что искусство в его мистическом, благодатном смысле было и остается храмом), церковь окружается рядом сект и в лучших демократических традициях тоже получает статус секты - чтобы никого не обижать.

А как секта, заметим вскользь, церковь не больно-то выгодно смотрится.

"Очевидно, что сейчас невозможен общий вкус, культурное пространство разбито на осколки, и в каждом - свои лидеры, свои устои. И никакой осколок не может претендовать на исключительность" (В. Шубинский, поэт, критик и организатор культурной жизни Петербурга, в частной беседе - но при свидетелях).

В культурном диспуте настоящий поэт бессилен против тех, кто не слышит его стихов - искренне не способен, специально разучился или делает вид, что не слышит. Поэту, исчерпавшему рациональные доводы и получившему на них изящные симметричные контрдоводы, остается: есть землю, царапать собственную грудь и клясться мамой в том, что он действительно слышал голос и видел свет. На это у его оппонента есть два шикарных ответа: брезгливо отвернуться или с не меньшим энтузиазмом куснуть землю, исцарапать несколько грудей и поклясться в том же самом страшной клятвой. В обоих вариантах поэт посрамлен. Добавим к логике еще и высочайшую витальную энергию оппонентов поэта, которая не переходит в текст. Поэт бессилен, при очередной реорганизации рейха штирлицы занимают первый ряд.

Еще одна загвоздка - увлекшись внутрилитературными разборками, мы забыли о читателе. Он уже покушал В. Доценко и А. Маринину и хотел бы - в память о застойной молодости - почитать чего-нибудь такого. Но чего ни черпнешь из первого ряда - невкусно...

"Надо признать, что сейчас существует литература не для чтения. Я сам принимал участие в публикации ее на страницах "Нового мира"" (А. Василевский, Круглый стол в журнале "Лепта").

"По заявлению пресс-секретаря Культурного центра "Библио-Глобуса" А. Макарова-Кроткова, магазином было продано 10 экземпляров книги Сергеева, что на 10 экземпляров больше, чем во время презентации книги Д. А. Пригова 3.10." (ЛЖМ, 1997, вып. 9).

В магазине "Гилея" на достаточно заметном месте лежит книжечка так называемого "Бонифация", содержащая пару десятков убогих рифм типа "кровь-любовь", написанных корявым почерком и иллюстрированных соответствующим образом. Культурная защищенность этой книги проста и надежна - она возмутила бы шестидесятилетнюю учительницу литературы Марью Ивановну, а элитарный критик пуще черта боится совпасть с Марьей Ивановной. Ему легче выругать Пушкина, чем Бонифация. Культурное высказывание Бонифация тоже внятно: смотрите, теперь и это не стыдно. А завтра мы выпустим книжку из одного слова "жопа" и одной картинки. (А дальше - конец культуры?)

Коли Бога нет, то все дозволено. То же и в литературе - коли нет в ней святости, свечения, - то все дозволено, все допустимо, все равноценно. А в бою без правил побеждает тот, кто лучше освободился от правил. Среди произвола царит беспредел.

4. Итоги и выводы

Оставаться нельзя, взлетать - тоже.
Принимаю решение - взлетать.
X/ф "Экипаж"

Итак, если коротко. Я утверждаю, что в литературе сейчас как никогда резко обозначилось противоречие между культурой и искусством, то есть статус искусства получили по сути иллюстрации к разнообразным культурологическим построениям. Критика и филология попустительствовали возникновению и укреплению придатков и отростков критики и филологии, так же удобных для последующего анализа, как удобна задача из учебника с ответом в конце. Настоящая же литература конфликтнее, хуже поддается анализу и другим приемам рефлексии - и не потому даже, что ломает канон, к этому культура привыкла, а потому, что главное ускользает от четких дефиниций! Уничтожение вертикали, снятие вопроса качества текста приводит к затоплению литературного пространства пустой пеной, из которой, брезгливо отряхиваясь, уходят последние читатели (кроме штатных).

Отделение подлинного от фальшивого, живого от мертвого возможно лишь авторитарным путем, простым кивком или покачиванием головы. Всякий же беспристрастный алгоритм непременно будет буксовать. Был бы жив Гумилев (И. Анненский, Г. Иванов, Г. Адамович и т.д.) - проблема бы не стояла так остро. Но В какой-то момент рядовые и прапорщики литературной армии, устав от дутых авторитетов, обучились не ценить и подлинные. Распалась связь времен, прямая фосфорная нить (А. Тарковский). Вкус больше не наследуется.

Так что я советую... Но тут возникает каверзный вопрос - а кто я такой?

Затрудняюсь ответить. Практически никто. Я полностью отдаю себе отчет в том, что герой моей статьи, штирлиц, вполне мог бы ее написать, да к тому же веселее, хлеще и обстоятельнее. Чуть было не пискнулся последний жалкий аргумент: зачем ему было это писать? Но я, к сожалению, прекрасно вижу у него целый ряд поводов для этого.

Итак, вы не должны мне верить. Но если вдруг верите - из интереса, отчаяния или по непонятным мне мотивам; если видите и ощущаете то же, что я, то - советую вам оставить видимое поле литературы имитаторам, как Кутузов оставил Москву французам. Отказаться от интриг, премий, членства в их союзах. По возможности не публиковать хотя бы любимые свои произведения в существующих печатных органах с сомнительной репутацией и смешанным контекстом. Уйти, оставить их в офсайде.

Не то чтобы они там погибнут - они прекрасно обойдутся и без нас. Дело в том, что мы можем выжить только вне этого позорного симбиоза.

И не избегайте споров о вкусах - как раз уход от них ведет в тупик. Истина, конечно, в таком споре не родится, но станет легче распознать своих.

Бог мой! Опять деление на своих и чужих, мнимых и подлинных, чистых и нечистых... Долгое и мучительное уточнение верха и низа - без иных ориентиров, как инстинкт неба и чувство тяжести (впрочем, восходящее к Мандельштаму). Возвращение к зыбкой и недостоверной реальности мнений и сомнений. С превентивным знанием, что в этой мутной воде бездарность будет плавать не хуже гениев. И, может быть, снова одержит верх.

Пожертвовать какими-никакими достижениями беспристрастной постмодернистской культуры, общим знаменателем всего.

Чувством, наконец, покоя и умиротворенности - ради эскалации своего частного вкуса, субъективного и небезупречного...

Упростим ситуацию до чрезвычайности: Вася сидит дома и строчит тексты, которые тебе не нравятся. Петя сидит дома и пишет тексты, которые тебе более чем нравятся. Культура не различает Петю и Васю и не хочет различать. Читателю давно все равно. Бог сохраняет все. Петю и Васю это устраивает.

Где же зазор в этой герметичной реальности?! Где простой нравственный повод для вмешательства? С чего тут бить тревогу и доказывать (без шансов на успех), что Петя существует, а никакого Васи нет? Разве не хозяева они в своих домах и умах?

Ключ - при желании - в одной из наших исходных оппозиций "мертвое - живое".

Твой друг (или просто сосед) вправе не чистить свой компьютер, заливать кипятком полировку и ронять пепел на штаны. Неприятнее, если он мучает свою собаку, но и тут мы скорее промолчим, нежели вмешаемся. Но если он готов угробить собственных детей, мы, может быть, имеем право вступиться за них. А может быть, и обязаны.

И если из-под пера Васи выходят конструкции, а из-под пера Пети - живые существа, то это различие слишком важно, чтобы его игнорировать. Тем более что в отравленном воздухе искаженной культуры дети погибают, а конструкции существуют, хотя и не живут.

И культура тщательного неразличения - не более чем преступный абортарий живого. Это лукавая псевдокультура, раковое образование, и отказ от ее "достижений" типа материалов конференций по творчеству Сорокина - естественный жест нормального человека.

Наверное, это банально. Но здоровая банальность лучше гнилого парадокса. Еще Набоков как-то не без смущения заметил, что свод его ценностей тривиален и скучен: любовь, уважение, терпимость...

Почему бы нет?!

© Русский Журнал, 1998

russ@russ.ru