17.11.98

Письма Американца
Панаминт, Долина Смерти

Марк Печерский
pech@russ.ru

Эта глава написана пять лет назад, по свежим следам первой встречи с пустынями Американского Запада. До Юты. За плечами у нас уже были несколько Италий и Испаний, почти вся Западная Европа, Таиланд, Япония, Индия, Мексика, Восточное побережье США, и в доморощенной бывалости мы не могли даже подозревать, что нас ожидает одно из самых важных открытий в жизни.

До Бейкерсфилда шла знакомая одомашненная Калифорния. В отличие от сквозной Пятой, Девяносто Девятая дорога напоминала непомерной длины улицу, по обеим сторонам которой непрерывной чередой шли милые провинциальные городки без останавливающих глаз примет и странностей, приглашающих путника оглянуться на ходу, свернуть в первый же съезд и невзначай задержаться на неопределенное время. О самом Бейкерсфилде, промышленном и коммерческом центре Сан-Хоакинской Долины, не помню ничего, кроме мотеля, где мы провели полночи над картой, пытаясь разрешить буриданову дилемму направления на Долину Смерти. Остановились на северном, через щель между двумя пустынями, мимо Мохаве и Троны.

Дорога пролегала в узких долинах, окаймленных приземистыми горами с непривычным для наших изнеженных холмистых мест скальным рисунком, мимо разделенных десятками миль редких поселений в пять, десять домов, безлюдных, то ли народ разъехался по случаю рождественских праздников, то ли заброшенных когда-то и навсегда. В одном из них Белка резко притормозила на повороте и указала на иссиня-черный конус за окраиной поселка. Гора, террикон? Я не успел ответить, ибо мое внимание в этот момент было приковано к неправдоподобной, как будто сошедшей с кадра старого ковбойского фильма, мазанке с надписью "Городская тюрьма", и чуть пониже - "Последняя остановка"; русский перевод не передает игры слов: городом (city) и даже городком (town) разбросаные по склону холма полтора десятка домов никак назвать было нельзя; тюрьма стояла прямо на выезде из этого middle of nowhere и, не исключено, во времена оны действительно была последним форпостом перед Долиной Смерти. "Смотри, смотри!" - вскричала Белка, показывая на картонный щит с указательной стрелкой к... антикварному магазину! Мы дали обратный ход и въехали в "город". Ни звука, ни движенья, и только по двум-трем новеньким машинам да кружевным занавескам в доме напротив бывшей (?!) тюрьмы можно было догадаться, что тишина праздничная, воскресная. Гора оказалась терриконом, хотя шахты мы не увидели.

Добрую часть пути к Троне мы проделали в кисельной густоты тумане, с зажженными фарами. За очередным перевалом туман рассеялся, и мы увидели неширокую, вытянувшуюся вдоль сверкающего странной белизной дна плоскую-преплоскую долину. Соляное озеро, догадался я. Никогда не видел! Невдалеке дымил завод, за ним возвышались белые пирамиды отработанной породы, каждая под какую-нибудь египетскую, от Джосера до Хеопса. Остановились. Только-только перевалило за полдень, от Долины Смерти, по выкладкам, нас отделяло три-четыре часа быстрой езды, и после короткого совещания мы заторопились к видневшемуся вдалеке заводскому поселку. На нашей карте он не значился, и так как она нас пока не подводила, решили воспользоваться случаем и зарядиться бензином под завязку. Первые две закрытые бензоколонки посеяли панику! По идее, они должны работать круглый год, двадцать четыре часа в сутки. К счастью, прохожий показал направление к еще одной, у магазина "Последняя остановка". Репутация у Долины Смерти суровая, шутковать глупо, и все, что полагается сделать на краю пустыни: запастись водой, горючим, успокоить домашних телефонным звонком, - мы исправно сделали. Как оказалось, магазинчик не блефовал названием.

Если бы по какому-то несчастливому стечению обстоятельств мы не доехали до конечного пункта нашего маршрута и увидели только Панаминтскую Долину, эта поездка все равно осталась бы в моей памяти как грандиозное событие! Мне трудно сравнить ее с чем-либо, ничего подобного я никогда прежде не видел, хотя однажды, в первый раз в Риме, испытал сходное потрясение ино-пространством. Но там откровением была цивилизация, мыслившая другими пространственными категориями, здесь же ино-пространство задавалось первичной субстанцией, по ту сторону рефлексии, без малейшего шанса на метафору. Так обнаруживается конечность языка: прозы, поэзии, музыки, цвета. Что остается? "Море было большое"? Числительные факты: земля, вода, температура? Гигантские обжитые долины Калифорнии, Силиконовая, Сан-Хуанская, не вызывают стылого наркоза в членах, мы не сознаем пространства, оно застроено, заставлено, присутствие мерцающих вдалеке горных хребтов воспринимается как иллюстрация к понятию в атласе физической географии. Здесь же глаз был бессилен охватить все замкнутое горами пространство, чувственно оно бесконечно, его предел задан как знание о пределе - высокими горами на неподвижном горизонте. Подобное соединение беспредельности с конечностью я видел впервые, оно вызывало трепет и страх.

Не считая нас, уходящая за горизонт идеально прямая дорога и пунктир столбов линии электропередачи были единственными признаками жизни в этой невероятных размеров чаше. Стадион богов. Птицам, человекам, цветам - здесь не место. Кем были первые пришедшие сюда белые люди? Какое отчаянье переживали они, люди лесов и "нормальных" гор, переходя из одной мертвой бесконечности в другую, оставляя за собой не слышимые, наверное, даже Богу, каменеющие в несбыточности надежды на знаки жизни, "может, там, за этим хребтом?.." Что вообще может думать человек о жизни в таком месте? Как ни старался я вообразить, о чем мог бы думать человек, кроме того, как выжить, пережить, перейти, отыскать в себе остатки равной окружающему первозданности, которая единственно и могла спасти его от превращения в еще одну панаминтскую окаменелость, ничто не вызывало мысли. Такого тоже в моей жизни прежде никогда не случалось. В голове пискнуло что-то странное, головоломно простое и пугающее: я не знаю, что делать с тем, что не вызывает во мне слова. Зачем видеть, если об этом нельзя думать? А если б можно, что надумаешь об этом, лежащим по ту сторону каких бы то ни было известных или доступных воображению понятий и смыслов? Вдруг откуда-то издалека пришла догадка, что читаные-перечитаные, слышаные-переслышаные, тысячекратно обсуждавшиеся когда-то на кухнях с друзьями мистические опыты дзэна учат как раз тому, перед чем я сейчас застыл в беспомощной истоме - вдыхать и выдыхать ино-реальность, вочеловечивать ее элементарным физиологическим актом, не "входить в единство с ней", как балаболит наша поздно поумневшая цивилизация, но трудным посвящением изгонять из себя все, что не имеет отношения к всегда открытой двери. Здесь проходит разлом цивилизации. Что если цена за панаминтский вздох - отказ от времени, истории? А так оно, похоже, и есть...

Об этом мы говорили или о чем другом, не помню, но всю дорогу сквозь миллионолетний разлом меня не оставляло ощущение, что я стою на пороге новой эмиграции, в иного себя, и что встревожившие когда-то в Индии случайные, нелепые мысли о рабской подчиненности языку, требующему за словесный рацион пересоздания в диснейленды культуры любой зримо лежащей вне его власти реальности, слепой веры с собственную первородность, мысли о несвободе от истории, услышанные несколько лет спустя в жалобном стоне шубертовского квинтета, вот здесь, в Панаминтской Долине, подступили под горло. По мне, мы уже находились в долине смерти.

За перевалом начиналась другая бескрайняя долина, но дорога свернула в горы; стали встречаться бочки с водой для радиаторов, - значит, уже рядом. Через несколько минут, позабыв обо всем на свете, мы с изумлением разглядывали причудливые цветы пустыни. Не берусь даже вообразить, каковы они в пору цветения; должно быть, с них облетает налет каменной застылости, краски становятся пронзительными, они прикрывают вечное многоцветие камня и на короткий миг царят под небесами, тянутся ввысь, резвятся, пока не приходит сухое безветрие и останавливает цветовую музыкальную шкатулку; все, как в сказке, замирает, и пока испаряется, застывая, твердея, из воздуха звук, можно слышать все недоступные глазу цвета.

От всего увиденного мы опьянели, смеялись нашему счастью, и так, со смехом, мимо скромной таблички, возвещающей о начале Долины Смерти, въехали в это одно из самых причудливых мест на Земле. По инерции мы еще балагурили о "японском дизайне" и "чувстве детали у древних народов", но по мере того, как вдали открывалась похожая на космическое зеркало блестящая плоскость в раме сплошной черноты гор, фразы все чаще не договаривались, вопросы оставались не переспрошенными, пока надолго молчаливые короткие понимающие взгляды не стали единственным средством общения. Да, похоже, все предыдущее было присказкой...

Остановились. При ближайшем рассмотрении источником загадочной белизны Долины (тогда мы не знали, что видим только крохотный ее кусочек) оказался легкий налет намертво въевшейся в странно мягкую почву соли. Прозаическое объяснение не только не сняло ощущения потусторонности, но, напротив, сделало пейзаж еще более загадочным! Следуящая остановка принесла Хрустальные Горы. Может, то был знаменитый Покойницкий хребет, но я об этом не знал и прозвал их Хрустальными за необыкновенное сияние окантованных снежными полосами вершин. Мне захотелось их сфотографировать, но, вскинув раз-другой фотоаппарат, я сообразил, что они слишком далеко, и на время оставил затею. В досаде мы повернули к машине и тут заметили, что стоим рядом с белым, словно изваянным из известняка кустом с зеброобразными ветвями; в крохотных полуоткрытых почках лежало по микроскопической капельке крови. Господи, чудеса твои, откуда занесло эту прелесть в мертвенно черную компанию гор?! Обычно я не склонен к сувенирному вандализму, но тут, в первый и пока последний раз в жизни, не удержался, обломал пару веток. Уж больно хороши! Кто бы знал, что они станут началом гербария, который вытеснял и вытеснял с заднего сиденья в багажник сумки, термосы, куртки, пока не добился полного господства над машиной и нами самими; мы дрожали над ним, не чаяли довезти домой, не порушив просоленной хрупкости. (Где моя, небось, уже покойная учительница ботаники 4-го класса?! Я был единственным учеником в классе, кто не принес на первый урок заданного на лето гербария, за что и был нещадно устыжен перед всеми бантиками и чубчиками. Кто бы подумал, что на старости лет...)

И пошло, поехало! Через час Белка заприметила удаляющегося от дороги ко дну соляного озера человека. "Пойдем? " - "Скоро стемнеет, - возразил я, - на быстротечный декабрьский световой день у нас осталось, дай бог, часа три, хорошо бы сообразить, куда будем отступать на ночлег." - "Туда и назад, запросилась она, потом разберемся!" Мы вышли из машины, я нагнулся застегнуть кеды... и увидел светло-коричневый, испещренный иерогрифами камень. "Смотри! А вот еще один!" - вскричала она, поднимая слоистый, цвета закатного солнца, с еще более причудливым отпечатком. Через десять минут, не отойдя и десяти метров от машины, мы собрали разноцветную, один прекраснее другого, коллекцию камней. Некоторые были внушительных размеров, и мы решили складывать кучки, чтобы подобрать на обратном пути. Вперед ко дну! Однако через пару шагов Белка натолнулась на очередной "интересный камень"; идя к ней посмотреть на добычу, нашел зеленого красавца и я. Короче, никуда мы не пошли, а бродили по пятачку и собирали груды камней. Последующие события напоминали сюжет андерсеновского "Огнива": мы находили все более интересные камни, выбрасывали прежние, складывали новые в кучки, потом находили еще более ядреные, вытряхивали старые-еще-недавно-новые, и так пока самых новых не набралось на две полноценные грыжи. "Пора кончать с этой геологической порнографией", - дружно вскричали мы, - по коням!" Своя ноша, скажу вам, тоже тянет. Еще как. Но мы ее унесли. Камни я тоже собирал впервые в жизни.

В туристском центре мы увидели подробную карту Долины и поняли, что недооценивали ее размеров, более того, из путеводителя явствовало, что на самом деле мы ничего о ней не знаем. В моем - до путешествия сложившемся - представлении Долина выглядела гигантским колодцем в кольце скал a la Доре, в Белкином - калифорнийскими каракумами. В описании действительно присутствовала барханная пустыня, как раз неподалеку от центра, но кроме нее упоминались несколько каньонов и набор геологических чудес, существа которых я понять был не в состоянии, но с чудесностью которых после всего увиденного за полдня заранее соглашался. Путеводитель и карта слегка проветрили мозги, стало ясно: увидеть всю Долину едва ли удастся. (Забегая вперед, скажу: и после четырех путешествий мы еще многого не видели).

Из двух маршрутов, Мозаичного Каньона и барханов, выбрали пустыню, она была ближе и вызывала большое любопытство. Ни один из нас, кроме как на картинках, песчаных пустынь не видал. Смешно вспомнить, от той, первой встречи с барханами осталось недоумение, как от остроумного туристского аттракциона! Может, оттого, что, вопреки представлению о пустыне как безбрежном песчаном море, то был небольшой островок посреди "обычного" каменистого невадского ландшафта, в окружащем его пространстве он походил на изящно спроектированную "под Сахару" песочницу. В довершение ко всему, здесь царило оживление: играли дети, по склонам, фотографируя по очереди друг друга, карабкались японские туристы, однако тут же рядом, как на шедеврах Анселя Адамса, куда ни посмотри, барханы венчались безупречно нетротутыми линиями, словно туда "посторонним вход воспрещался". "Уж не заглаживают ли они наст по ночам?" - подумал я и тут же рассмеялся нелепости предположения.

Разочарование нас не обескуражило. К этому времени мы уже увидели столько удивительного, что, оборвись сегодня путешествие в любой момент: в Панаминтской Долине, на любовании Хрустальными горами, собирании камней и веток - оно осталось бы в анналах наших воспоминаний как одно из самых удивительных за все годы! Мы всему радовались и ничему не огорчались. Я не припоминаю, когда в последний раз испытывал состояние беспечной, ничего наперед не ждущей открытости окружающему миру, всему встречному и поперечному; и поистине странной была вселенская неозабоченность моей спутницы: ни волнений о бензине, ночлеге, еде, воде, дороге, - даже купленная только что карта была небрежно брошена назад! Куда подевалась всемирно известная тревожная мнительность?! Где такое видано, кем такое слыхано?! Воистину заколдованное место!

Впрочем, таки заглянула в карту, пока я пялился на чудеса. "Каньон Титуса нам по дороге, - не вдаваясь в подробности, деловито констатировала она, - через него потом можно выехать на шоссе". Солнце пошло на закат. Долина налилась ползучими тенями по отрогам похожих на стойбища доисторических животных гор, в хребтах которых играли всплески высветленных цветных лишайников. Грязно-бурые застывшие потоки свисали с гор, как шерсть, мягкие линии бугрились расслабленными мышцами, однако самыми удивительными были вытянутые к дороге четырех- и пятипалые отроги, покойно разнеженные в предвечернем свете, как если бы сказочные твари, населявшие это загадочное место, уснули до поры до времени древним, как они сами, сном. Зрелище лап зачаровало меня, я взаправду верил, будто они живые!

От шоссе к Каньону Титуса отходила грунтовая дорога, по которой через несколько минут мы въехали... в тупик. Я удивленно озирался по сторонам - где каньон?! Вокруг лежал все тот же до горизонта пустынный пейзаж, только теперь горы на противоположном конце Долины скрылись в вечернем тумане. Слово "каньон" укоренилось в сознании, слившись с изображениями Великих Каньонов, Колорадского, Аризонского, неохватными разумом просторами, зверь не добежит, птица не долетит, забыл, как там дальше, одним словом, такое искать не надо. Пока Белка копошилась в машине, я приметил впереди табличку, подошел, прочитал. В ней сообщалось, что каньон закрыт для проезда. "Жаль, не увидим", - подумал я, но загадка прояснилась: Каньон там, за горами, поэтому мы его и не видим. "Ну, пошли", - сказала подошедшая Белка. - "Куда"? - пожал я плечами, кивая на объявление. - "Может, дойдем, - засомневалась неутомимая спутница, - все равно надо походить перед предстоящей ездой". Мы нырнули в щель прохода - и застыли в остекленении! Каньон. Как все, что нам довелось увидеть в эту поездку, передать словами зрелище, отрицающее своим существованием время, махонькую злокачественную язвочку Homo sapiens, со всеми его причиндалами и копошением, - невозможно. Поддавшись игре воображения, я не сообразил, что "каньон" - словарное понятие, как гора, озеро, крыша, означает просто расщелину в горах, большую, маленькую, любую. Мы вступили в неширокий, метра четыре, туннель между двумя циклопическими стенами иссеченных глубокими трещинами монолитов, покрытых тонким многоцветным лоскутным плащом спекшихся в коросту подтеков; при малейшем повороте головы, с каждым шагом их цвет и формы менялись; оборачиваясь, мы уже не узнавали только что пройденного места. Такими, должно быть, представлялись слушателям Гомера стены Трои. Падающие на дно ущелья необыкновенно яркие брызги закатного света сообщали любой неровности, камешку признаки суетливой сутолоки, и от этого беспрерывного шевеления каменной массы у меня начала кружиться голова; темнеющее небо приспускалось все ниже и ниже, разлом казался все уже и уже, к усиливающемуся головокружению прибавилось отчаянное чувство беззащитности, что-то древнее, первичное, заглушающее иронию понимания, не страшное, но рядом, в преддверии. Я запросился назад.

И в самом деле, пора. Долина скрылась во тьме, ни огонька, ни звука, одни фосфоресцирующие на равных интервалах друг от друга светлячки дорожных знаков обозначали место в пространстве. Ночной путь через невадскую пустыню подчистил остатки нерастраченного за день изумления. Много лет назад, пролетая в протяжение одной ночи сначала над Италией, а потом американским восточным побережьем, я впервые узнал, как много ночная земля говорит о цивилизации. Еще несколько часов тому цветистая суетливая Италия была завешена покрывалом тьмы, сквозь которую изредка, как отражения звезд в воде, пробивались признаки человеческого существования; и, напротив, на несколько часов полета побережье Америки было исчерчено световыми линиями улиц, уходящих вдаль дорог, отороченных огнями мысов и островков, сгустками света торговых и увеселительных центров. Подо мной расстилался не виденный никогда прежде атлас цивилизации, от покойно мерцающей ночной мощи которой мне сообщался дух надежности и покоя.

Узкий шов, плоская без обочин линия в немой бесконечности, под слепым беззвездным небом, без единого всполоха встречной фары, дорога вызвала в нас трепет, сходный с тем, какой люди испытывают перед египетскими пирамидами и скальными индуистскими храмами. Никакое бодрствование разума: политические, экономические, биологические резоны - не позволяло объять воображением иррациональную бешеную энергию, повелевавшую вторжением в это безжизненное пространство. Ни иероглифа, ни образа загадочных богов, которым поклонялись создатели этого храма. Что понуждало их? Бумажки с президентскими портретами? Были они свободными людьми? Что дурманило их чувством силы, чтоб рыть колодец (и собственные могилы) в наперед безводном месте? Или были они невольниками, избравшими меньшее рабство в Новом Мире, чем то, которому обрекала жизнь в родных египтах? В который раз за последние два дня я наталкивался на цивилизацию, чье прошлое отказывалось материализоваться в понятную мне историю. Белка призналась, что во всю жизнь не встречала ничего даже отдаленно сравнимого по сюрреалистичности с этой дорогой.

Прошел оптимистический час, положенный нами на путь до Битти, кончался третий, в течение которого мы все чаще поглядывали на индикатор оставшегося горючего. Очередной раз в безнадежной попытке отрешиться от наваждения Дороги отдернул я руку от кнопки (все равно пустого) приемника, когда, предвещая появление огней, за окном мелькнул первый рекламный щит. Краем глаза я увидел, как улыбнулась Белка, мы облегченно переглянулись.

Переночевав в славном невадском городке и размявшись поутру в местном мини-казино пятью долларами перед будущими поединками с фортуной, мы поехали в Долину. Я предвкушал встречу с ночной дорогой, но пока я просаживал четвертаки, Белка успела изучить карту и нашла путь покороче.

Не верю, не могу представить и, думаю, никогда не прочитаю описаний Забриски Пойнт и Дантова Ада. Руки опускаются при воспоминании об этих местах. (Месяц назад приехал в Забриски ночью. Опять беззвездная ночь, тьма и посреди нее - неземное свечение всецветных холмов. Хоть на связь с Космосом выходи!). Ах, как хорошо писали первооткрыватели! Сухая деловая проза: что, когда, где; цокот глаголов, презрение мастерового человека к поэтической барственности метафор. Странным образом этот стиль невероятно возбуждал воображение современников. Начитавшись полуканцелярских описаний, даже очень осторожные и трезвые люди впадали в особый род безумия, снаряжали корабли, караваны, закладывали поместья, рисковали семейным достоянием, обездоливали потомков, наживали неизлечимые болячки или, напротив, приобретали к деньгам, состояниям и титулам не менее безумное желание рассказать. Но эпигонам, если они не поэты и выдумщики, это предприятие не удается. Потому что: чем дальше, тем ближе. Нет, не к описанию конкретных мест. Нам, соединяющим все разновидности зеленого в одно слово, сводящим буйство форм к внятному языку эвклидовых фигур, оно недоступно. Бессилие отправляет к образу, чья распознаваемость дозволяет игру, размывание контура, баловство со словами. Но что делать, когда образа нет? Нигде, никакого, и даже какой-нибудь антропоморфический графоманский пассаж, увенчанный многозначительным "как..." стукается лбом в тупик, ибо сравнивать не с чем, разве что хладнокровно бессовестно соврать ради точки. Как далеко надо уйти, я не знаю, но что-то подсказывает мне: неумелость эта благостна, в ней частичка нашего сохранения как вида.

В моих языках, русском и английском, в старой жизни и новой, нет заготовленного великими культурами отступления для описания Дантова Ада и Забрисок. Я могу пятиться хоть к двенадцати коленам, хоть к грекам и кельтам, пока не упрусь спиной в неандартальскую пещеру, и все равно не смогу из себя извлечь ничего, кроме нечленораздельного вопля. Что я, Дант не сумел бы описать Дантова Ада Долины Смерти - выдумать его было несравненно легче! Не переставая удивляться, что мы в состоянии вмещать в себя и обратившуюся на бегу в неподвижную твердь реку, и черные скалы с незаживающими миллионы лет рваными, в алой сукровице, кровоточащими ранами разломов, и хрупкие каменные цветы, и нежные песочно-солнечные, весенне-розовые, молочно-шоколадные пастели Забрисских складок; и горы, сверкающие полным менделеевским набором, и оперный театр заброшенного города, и медовое, сладкое в утренней ясности, горчащее к темноте беззвучие этих мест, я желал бы только одного - найти всему этому новому для меня миру место в себе. Расчистить от биографического мусора уголок, посадить в нем росток не завязанных на историю иных пространств, цветов, форм, звуков - и дать ему расти. Авось вырастет.

Постскриптум 1998 года. Пророс. С тех пор мы еще трижды приезжали в Долину Смерти, каждый раз как в первый. Внутренне обжить Этого нельзя. Теперь я кое-что знаю о Долине, ее геологической, человеческой истории, но почему-то не хотелось разбавлять фактоидами рассказ, написанный сразу по живому. Долина - иначе и не скажешь - упала на нашу жизнь как метеорит, все стало видеться в другом свете. Я по-прежнему не знаю его природы, и не уверен, что хочу узнать. Чем дальше, тем ближе, и, может, поверяя Хрустальные горы шубертовским квинтетом, а его - ютским Большим Каньонным Рифом в переложении на гайдновские трио или стихи Кавафи, их - чем-то, о чем я еще не ведаю и, может, никогда не найду, - мир непрямых путей полон универсалий! - я, наконец, пойму, кто я и зачем?

Из не вошедшего в первые записки упомяну два места: Каньон Двадцати Мулов и Мозаичный. Подобно другим народам, американцы точны и поэтичны в названиях. С Мозаичным Каньоном, однако, вышла накладка: с гораздо большим основанием он заслуживает имени Ivory Canyon. Вы входите в узкий, высотою в шесть-семь этажей пролом ювелирно отполированного белого камня, который и цветом, и наощупь сродни слоновой кости, втискиваетесь в щели, скользите по белой глади - и вдруг оказываетесь на небольшой площадке, на которую вот-вот обрушится однажды сжатый непредставимой силой в чудом держащуюся друг за дружку каменную крошку горный массив. Он движется на вас, вы отступаете в белый лабиринт, выглядываете исподтишка на грядущую катастрофу - и только тут замечаете, как чиста полянка, на ней почти нет следов камнепадов. Какой-то неведомый баланс держит зелено-розовую громаду последние несколько десятков миллионов лет. И на стенах ее цветут ирисы.

Если в ландшафте Долины Смерти существует пейзаж луннее лунного, с неисчерпанным после Дантова Ада резервом потусторонности, - это Каньон Двадцати Мулов. Он известен, но не из "главных"; может, соседние Забриски отнимают у людей последние вопли, не знаю. С другой стороны, Долина настолько неадекватна конечности внутренних человеческих ресурсов, что исчерпаться можно на любом одном пейзаже - увидел, поворачивайся и уходи. Так и случилось в одну из поездок, мы забрели в Двадцать Мулов в конце дня, натурально, выпали в осадок, но от усталости не могли воздать ему должного, приняли к сведению, что он - особое место и нужно однажды прийти сюда спозаранку, увидеть свежими глазами, нервами. Каньон представляет собою обширный массив невысоких холмов, покрытых мантильями цветной хрустящей коросты на манер толстых лоскутных рукавиц, какими хозяйки накрывают свежезаваренный чай. Спекшаяся в камень глина стекает мертвенными потоками в ложбины между холмами. Не сюда ли опорожняют использованую смолу из адовых котлов?! Чудится, забреди, залети в Каньон ненароком живое: птица, зернышко, мышка, - оно взмолится богу забрать его отсюда! Даже солнечные лучи, и те вступают с опаской, одна нога тут, другая там, не сверкают, не балуют, но кончиками пальцев касаются изломов - и бегут сломя голову в Горчичные горы, все спокойней. От нездешней, буквально неземной красоты сердце останавливается. Это, должно быть, и есть последняя инстанция Долины Смерти.

© Русский Журнал, 1998

russ@russ.ru