1.12.98

Письма Американца
В руинах столицы Богов

Марк Печерский
pech@russ.ru

За синими морями, за дальними долами, в плену ощеренных амбразурами угрюмых черных гор полыхают прекрасно-красные развалины. Алые в солнечный, густого красного вина в хмурый день, скрученные в узлы, выгнутые, исполосованные всеми мыслимыми и немыслимыми способами, кое-где облокотившись, иногда обвивая, словно прикрывая друг друга в роковой момент, они - последние свидетели великой катастрофы. Может, битвы... Скорее битвы: амбразуры нешуточные, слабых, неопасных так не сторожат.

Скудная пустынная поросль, а и ее не густо, редко заползает наверх, в красный камнелом, но весной, когда ненадолго зацветают кактусы-ежики, в пыльных, с пепельной подсинькой просторах их пунцовые лепестки видны за двадцать метров; бочкообразные одевают твердые, как железо, панцыри с длинными толстыми розовыми шипами; кому они предназначены в местах, где, кроме ворон и игуан, живности кот наплакал, сказать трудно. Однажды вдалеке я узрел семейство горных козлов, а может - антилоп, с такого расстояния не скажешь, но это не принципиально, бочата ни тем, ни другим не по зубам. В закат шипы испускают странное свечение, я поначалу нарек его "зловещим", но, подумав (что кактусам Гекуба?), переназвал "таинственным".

На этом, собственно, можно поставить точку. В пришельцев, НЛО, атлантиды и прочие фантомы Вселенной я отродясь не верил, сказать что-нибудь более определенное не могу, процитировать некого. Но недавно, бродя по руинам, вдруг подумал, что, если, не дай бог, приведется дожить до пенсии, хорошо бы поселиться где-нибудь в окрестности и по-стариковски неторопливо составлять перечень сохранившихся чудес. Начать с плана и карты, собрать образцы керамики...

Если въехать в долину с запада, по направлению к не видимому отсюда озеру Мид и углубиться в ближайший красный массив, во впадине за первой линией вы вступаете в россыпь хрупких, похожих на черепицу, сколков. К этому моменту, даст бог, вам уже удастся сомкнуть отпавшую нижнюю челюсть с верхней, и вы зададитесь вопросами, которые уже несколько лет занимает меня: черепица ли, и от чего? Ибо на пути уже попадались и греческие храмы, и готические, и монументальные африканские адобе, и бесконечное разнообразие строений в стиле, который в разных странах именуется по-разному: модерн, Art Deco, Art Nuovo; проходя под ассиметричными арками и экспрессивно выгнутыми окрыльями порталов, нет-нет да мелькнет в голове пришельческая хреновина: не побывали ли здесь однажды Гауди и Сааринен?! Однако кавернообразные залы и тончайшие, но удерживающие гигантские массы, винтом, жгутом скрученные колонны заставляют усомниться в и без того сомнительных гипотезах. Если бы кто-то вздумал позаимствовать какие-либо из здешних форм, эти бы он прихватил в первую очередь! Город - а по размерам ничем другим он быть не мог - по левую сторону дороги я знаю меньше. Он требует детального изучения, поэтому ограничусь констатацией, что он, по-видимому, более позднего происхождения; наряду со многим, что есть в предыдущем, здесь встречаются формы, образы, не имеющие аналога в других - так и просится сказать земных! - цивилизациях.

В миле-полутора вдоль дороги стоят Семь Сестер, как называется на карте островок красных мегалитов. Здесь что ни слово, то метафора, начиная от "сестер" и кончая "мегалитами". Конечно, магическое число не может не вызывать ассоциаций, форма и расположение навевают воспоминания о Стоунхедже, но не будем злоупотреблять невежеством - с равным успехом их можно назвать как угодно, да и нет у нас времени на фидеизм и поповщину! Крутой поворот - и в виду появляется Слон! Сходство впечатляет, но мы пропустим изящный антропоморфизм и остановимся чуть дальше, перед подъемом на перевал. Боги, о боги! Ярко-вишневая, гладкая, словно отполированная в неизвестного назначения зеркало стена простирается, поднимается, мерещится - на мили! Оптическая иллюзия. Сбросив наваждение, вы осознаете ее границы, она округло изгибается вдоль бездорожья, замыкая что-то еще невидимое за перевалом. Даже по меркам удивительной долины, богатство красного цвета и его оттенков кружит голову не на один сладкий сон!

За перевалом остановка-развилка. Остановка автомобильная, развилка - как бы выразиться поточнее... - культурная? Большинство уходит к петроглифам. Разок взглянул на них и я, без особого, впрочем, интереса - в таком месте следы человеческого копошения волнуют меня еще меньше, чем норки грызунков. Однако не упомянуть о них нельзя. Датируемые третьим тысячелетием до н.э., до появления здесь племени, или, как теперь говорят, народа, паютов, петроглифы изображают сцены охоты. Мне доводилось встречать мнение, что ничего равного наскальной живописи по выразительности человек не создал; я его не разделяю, в частности, с подозрением отношусь к умилительному культу всего "индейского". Тема больная, не без кашперовского наследия 60-х. Сусальный поцелуй - дай бог, чтобы он не оказался смертельным - принес индейской культуре больше вреда, чем порох, оспа и сифилис вместе взятые. Индейцами Майн Рида и Фенимора Купера можно восхищаться, реальные индейцы - изобретательнейшие охотники, кочевники, воины, нагнавшие божьего страха на белых пришельцев, вызывают уважение. От современных розовых соплей - тошнит. Тема, повторяю, больная и сложная, упражнения в историко-публицистических банальностях бесперспективны. Но в желании американцев видеть петроглифы выявляется оборотная сторона медали: после грандиозной вздрючки 1960-1970-х доколумбовская Америка стала органичной частью исторического космоса всех американцев, белых, желтых, черных, богатых, бедных. От прежних демонизации и выталкивания в пред-историю не осталось и следа.

Мы же уходим в противоположную сторону, спускаемся в сухое русло ручья, на территорию Музея. Так оно будет называться на моей будущей карте. Ветер, вода, в сочетании с набором неорганических элементов, о которых, увы, я знаю едва ли не меньше, чем о загадочных творцах Музея, вкупе со временем оставили в русле толику былого величия, по которой можно только догадываться, что имело место до катастрофы. Исток ручья восходит в разломы умопомрачительного хаоса красных скал; проследить его - хотя требует усилий, времени - не трудно; разобраться, что там было: каменоломни, храмы, дворцы или художественные мастерские, до рокового момента, когда всесжигающий огонь, навсегда отпечатавшийся в природе каждой крупинки, расплавил все в магму, - невозможно. Но не так ли мы гадаем о недавних, по сравнению с этими, временах Тициана и Гойи, фантазируя из гомеопатических доз прошлого многотомные исторические панорамы?! Предположим, каменоломни... Перво-наперво посетителю Музея предстоит - от чего, скажем прямо, бегут по коже мурашки - справиться с ощущением святотатства! Представьте, Эрмитаж, Лувр, Прадо, где, вместо развешанных по стенам благородных экспозиций,.. картинами выстлан пол! Всплошную. Топчешься, как скот, по эль-грековским апостолам и рубенсовским красавицам, спотыкаешься о локоть микельанджеловского "Моисея", скользишь на арлекинах Пикассо... Слегка стряхнув оторопь, вы обращаете внимание, что неизвестные создатели шедевров предпочитали остальным пастельные жанры, как если бы твердо разграничивали резкие сочные краски окружающей природы от дополняющей ее мягкой рукотворной палитры. В отличие от нам известного, это искусство, очевидно, не признавало принципов конечности и завершенности форм: одно переплетение цветов и очертаний без промежутков переходит в другое, полмили спустя вы задаетесь "земным" вопросом, смотрите ли вы новое полотно, скульптуру, рельеф, орнамент, или продолжение первого?! Они явно чурались монументальности, скорее, исходя из того же принципа разделения между их миром и внешним, где монументальности - хоть экскаватором отгребай! Нельзя не поражаться умению втиснуть две, три, двадцать полных палитр в какой-нибудь квадратный сантиметр, без малейшей аляповатости, грязных межцветовых размытостей. Не помню, кто из нас, стоя однажды на безупречной абстрактной скульптуре, предположил абсурдную гипотезу, что неизвестные гении... выращивали свои творения! Они пошли дальше микельанджеловской догадки об изначальной беременности глыбы скульптурой, и, не исключено, выращивание было универсальным методом создания всего жизненного обихода: мебели, улиц, домов, утвари. Метрах в двухстах по ручью русло раздваивается, один рукав уходит в ущелье, другой постепенно сходит на нет и пропадает на границе Крыши. Волны симметричных рядов великолепно сохранившейся многоцветной фигурной черепицы с непонятными узорами, без видимых швов и зазоров, покрывают площадь примерно сто на сто метров. При внимательном рассмотрении обнаруживается, что под первым слоем - другой, с иным рисунком, и ни один не совпадает ни фактурой, ни узорами со стенами вертикальных обрывов, которыми очерчено плато! И опять-таки поражает отсутствие зазоров между крышей и (условно) стенами подземного (ушедшего, вогнанного под землю?) строения. Строили или выращивали, Крыша разделяет эту часть Долины надвое - видать, в том была стратегическая надобность...

С плато открывается вид на дальний массив Радуги, где пронзительно-зеленые горы соседствуют с ослепительно-белыми, кроваво-красные с подсолнечно-желтыми; некоторые соединяют в себе несколько цветов, каждый - ровным слоем, как под шнурок укладывали! Описание пейзажа пребывает за пределами человеческой речи, моей, во всяком случае. Видит бог, сюда можно подогнать железнодорожный состав с фотопленкой и за день полностью отснять весь груз, не сходя с места. Зная уже, как высоко ставили цвет обитатели таинственной цивилизации, вы догадываетесь, что все до сих виденные чудеса были прихожей. Дорога к сказке долгая, петляет, огибает вершины, впадины, и нет сил просто ехать, не останавливаясь, не забредать в ущелья, не подниматься на горы (или что они на самом деле есть; может, действительно, всего лишь горы...), не оборачиваться назад на постоянно меняющийся ландшафт, не забирать положенную долю ахов и охов, не подбирать камни, не отслеживать ползущих игуан.

Стоянка под названием Белые Купола - название столь же поэтическое, сколь неточное, ибо цветов и оттенков куполов заведомо больше всех, какие вам известны (если будете в состоянии вспомнить) - с виду не обещает ничего, кроме потрясающего зрелища каменного костра. На долгом пологом спуске вдоль отвесной бордовой стены мы постоянно останавливались, чтобы рассмотреть могучие радужные глыбы; гладкое ложе малиновой лавы по другую сторону тропинки, сохранившее столько застывшего огня, сколько могло, как и стена, не имело ничего общего со слоеными, поразительно похожими на фруктовые песочные пирожные моего детства, исполинами; каждый со своим набором цветов, или в другом порядке, так что трудно было отыскать два одинаковых, они казались здесь чужестранцами. Дойдя до дна, мы машинально свернули с солнцепека в узкий тенистый каньон... и очнулись лишь часа четыре спустя, когда на еще ясном небосводе появилась ранняя луна.

Мы не знали, где находимся и как далеко ушли от давешней тропинки. Здравый смысл, если к тому времени от него осталась хотя бы крупица, мог подсказать, что в шоке, обходя каждый пятачок по два, три раза, карабкаясь по стенам каньона, чтобы увидеть тот же пятачок сверху, спускаясь снова в ущелье, топчась на месте в поисках сколков, подолгу совещаясь, удастся ли унести этот сколок или вон тот (он лучше передает! что?!), обсуждая, что бы могла означать та или эта форма, мы не могли уйти далеко... Уже забыты были и островерхие конусы вливающихся друг в друга - пополам! - красно-белых гор, нареченных нами алтарями, и русло ручья-музея, - вот он, sanctum sanctorum таинственного мира, Сад, - теперь я не сомневался! - выращенный в этом месте с каким-то умыслом, заповедный. На какое-то мгновенье я не был уверен, что он изначально был каменным: если каньон и напоминал что-то в окружающем нас мире, ближайшей и несовершеннейшей аналогией ему по не поддающейся охвату взглядом пестроте цветов и причудливости мог быть горный луг! Тут встречались недавно озадачившие нас "пирожные" - но уже скалы! - в форме свернутых бутонов; зелено-голубые горы - океанские раковины, массивные валуны с водопадами линий разных оттенков, которых в фактуре самих валунов не было и следа, броши устремленных в небо стелл, сплошь покрытых впечатанной мозаикой разноцветных блестящих камней; но пуще всего изумлялись мы лужайкам сада, поросшим камнями непонятных, неописуемых, не уверен, адекватно ли воспринимаемых нами форм. Однако, в отличие от луговых маков и колокольчиков с пружинистыми, податливыми стеблями, пестиками, камни Сада вызывали такое острое ощущение хрупкости, что мы часто не решались к ним прикасаться. Казалось, дунет ветер - и унесет тоненькую рыжевато-синеватую оболочку скалы! Плеснут с неба минутные весенние брызги - и начисто смоют все радуги, божественные симметрии, неистовые вихри узоров!

Свет ли заката, или потрясение, но мы вдруг осознали, что все однажды здесь посаженное не вянет, не умирает, но и не вырастает в предначертанную завершенность - оно сознательно отдано бесконечности, бессмертному непостоянству творения: воде, ветру, солнцу, луне, пылинке, которую обронит пролетающий в небе ворон, дыханью, занесенному двумя человеческими былинками, эху, шороху тормозящих машин. Скалы благоухали нездешним смыслом. Кто, чьи боги посадили Сад?!

В тот раз, смущенные надвигающимися сумерками, мы повернули назад. И, кто знает, может, случайная остановка на перекур, быстрый взгляд на тающий позади пейзаж - и мы бы уже тогда разгадали тайну, если б на полпути нас не окликнула снизу пара голландских велосипедистов. Они заблудились, и пока мы выводили их на тропинку да общими усилиями затаскивали наверх велосипеды, на небо выбежали звезды, и в полной темноте мы тронулись в обратный путь.

Ах, как мне хотелось вернуться в Сад! Планируя следующую поездку, я готов был пожертвовать днем в Долине Смерти ради лишней (?!) прогулки в ущелье! Остраненному воображению мерещилось, будто "знакомое" или "менее дорогое" можно отдать за "незнакомое"... Но всякий раз, попадая в пустыни Калифорнии и Невады, секвойевый Muirwood или на виданный-перевиданный океанский берег, я встречаю незнакомцев. Они всегда другие, я другой, воздух чуть гуще или жиже, солнце чуть выше или ниже, облако, где его не было в прошлый раз... Все начинается по-новой. Одним словом, к спуску в ущелье мы опять попали изрядно уставшими, эмоционально выжатыми до капли. Поэтому, заначив Сад назавтра, пошли не вниз, а по алому лавовому плато, постоянно забирая вверх, к невидимому краю, в надежде увидеть панораму долины. Идти было легко, мы выигрывали перегонки с солнцем и в самый золотой twilight вышли к обрыву. Белка все еще грустила о несостоявшемся походе в ущелье, но, взглянув на панораму, зашлась в фотоэкстазе. Я достал сигарету, помордовался с ветром, прикурил, присел на лаву. Отсюда было видно, как внизу разделяется тропинка: направо в сторону ущелья, прямо - вверх, к сурового вида плато...

...на ложе которого возлежал каменный великан! Одна рука его покоилась на груди, другая бессильно свешивалась с платформы, касаясь уздечки на морде коня. Левее по диагонали возвышалась такая же платформа, на ней, скрестив руки, лежал другой гигант, опираясь головой на павшего слона.

- Видишь? - прошептал я. - Что? - обернулась Белка и застыла как вкопанная.

Спят? Или двести миллионов лет назад здесь пали боги, защищая столицу от огня и осады теми, кто зажал ее Черным Скалами с тысячами амбразур?

Место называется Valley of Fire, Долина Огня. В часе езды от Лас-Вегаса.

© Русский Журнал, 1998

russ@russ.ru