 |
 |
|
 |
|
|
|
|
 |
    |
28.01.99 |
 |
 |
|||
 |
 |
 |
|||||
 |
 |
   |
|||||
|
 |
|
|
|
|
||
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
28.01.99 |
|
|
|||
|
|
|
|||||
|
|
|
|||||
|
|
|
|
|
|
||
Солженицын после восьмидесяти
Вячеслав Курицын
www.guelman.ru/slavaКогда ему исполнилось восемьдесят, общественность дружно склонила головы, зримо подтвердив то, что и так всем было ясно: мы его любим.
И ерническое НТВ, не отказывающее себе в удовольствии крутануть в тот или иной религиозный праздник тот или иной богохульственный фильм; и кичащийся аналитизмом "Ъ", любящий не мифы, а "мир-как-он-объективно-есть"; и истерично-патриотичные издания, не вполне довольные Солженицыным за то, что он не спешит авторизовать свой профиль на их знаменах, - все склонили головы, все сказали спасибо.
Отважнейшие из публицистов считали должным проявить независимость мышления - дескать, писатель он, конечно, не великий, зато гражданин великий, но эта смелость выглядела детским садом. Ясно, что и писатель он великий. Тем более, что он существует в системе, где великий гражданин и великий писатель - не синонимы даже, а атрибуты одной сущности. Порознь не ходят.
Торжественная его и трагическая его судьба: быть последним Великим Писателем Земли Русской. Он замыкает ряд, очередь, в которой жмутся немыслимые титаны: кто? ну не перечислять же в такой вот суе толстых и достоевских. Именно Солженицыну выпала эта странная роль: позже всех уходить с корабля. Допустим, Бродского тоже называли последним великим поэтом, но тут ведь важны цифры: первый том собрания сочинений Бродского вышел тиражом в 50 тысяч, а четвертый - в 10 тысяч. Быстренько накушались. Допустим, я сам люблю культурологические спекуляции про Галковского, Пригова и Сорокина, которые, всяк по своему, играют в продолжение великого ряда, но, увы или ура, настоящему ВПЗРу полагается по штату народное признание. А Солженицына если и не читают внимательно (вопрос неясный - это я реагирую на тему, которая упорно звучала в юбилейных комментариях: дескать, классик толком не прочитан, не понят), то во всяком случае миллионы экземпляров его книг набраны, изданы, оплачены, приобретены - какие-то из этих миллионов даже раскрыты. И потом ни Бродскому, ни Сорокину, ни Галковскому, ни Пригову Лужков от своих системных щедрот поместья у кольцевой дороги не отписал. А Александру Исаевичу - просто счастлив был. Может, ходил еще на прием к нобелиату, умолял, чтобы тот принял подарок.
На фоне этого блестящего величия глупым контрастом выглядят какие-то факты, фактики, какие-то подробности его трения о российское социальное тело. Слишком многое - мимо кассы. Слишком много неуклюжества и суеты. Когда он высадился - один мужик, как целый десант, - во Владивостоке, чтобы ехать по железной дороге до Москвы, это было похоже не на триумфальный проход пророка (так и хочется добавить: через расступившиеся воды), а на Ильфа-Петрова, на агитационный автопробег, на синюю такую блузу. Комсомолец Кац вотрет о политическом положении, Снегирев исполнит карточные фокусы и тут же их разоблачит, Тимашук с Петровой сваляют гопака. К поезду выходили люди, которым не додали мыла и спичек по карточкам, и обращались к нему, как к столичному начальнику: дай, подсоби, подмогни, подтолкни колесо-то, эй! - а он буровил взором небеса и говорил о небесной России.
Потом он сидел по понедельникам в телевизоре и беседовал с заглядывающим в рот поэтом Кублановским о том, как отвратительны школьные учебники: в прайм-тайм первый канал получил две нудно говорящие головы, которые иногда вскрикивали к тому же, что с экрана следует изгнать грязный масскульт, и Эрнст с Березовским несколько месяцев пытались соотнести все это с политикой отдела кинопоказа и вообще с правилами, по которым играют в телевидение, ничего соотнести не смогли, плюнули и отлучили Солженицына от кнопки.
Еще он выпустил то ли четырнадцатимиллионным, то ли двадцатичетырехмиллионным тиражом (вы простите мне леность, нежелание проверять сумасшедшее число, но тут ведь как с состоянием Билла Гейтса: зело мало мне разницы, пять миллиардов или пятьдесят) брошюру Как нам обустроить Россию. Сия прелестная геополитическая фантазия, рисующая райские кущи и стада тучных крав от Киева до Алма-Аты, была хороша всем, кроме неточного выбора адресата: широкий читатель как раз переходил от западного палпа к отечественному, менял Чейза на Доценко. Верю - светлой памяти Ивана Денисовича и Матрены, к добродетелям которых, несомненно, относится хозяйская сметка - что это был последний в истории моего народа столь бессмысленный извод такой прорвы бумаги: и здесь Солженицын замыкает ряд великих добровольно-принудительных глашатаев, интересно, нравится ли ему, что предыдущим был Брежнев с "Малой целиной" или как ее там...
Интересно, больно ли ему, что последний свод выстраданной публицистики - прошлогодняя книжка Россия в обвале - расходится в магазинах по капле в месяц, как очень рассохшееся неподъемное колесо, а критики пишут в газетах вроде как правду: прекрасный текст, в котором важен не смысл, а слог, напор, страсть... Критики нынче живут не по лжи: мог ли он подумать, что благодаря этому искомейшему обстоятельству им будет банально неинтересно, что он говорит?
Энергия антисистемности, бросающая других в петлю или там на иглу, породила в его счастливом случае гениальную прозу. Лучшие его книги - Архипелаг ГУЛАГ и Бодался теленок с дубом - написаны в жанре космогонических битв. В Архипелаге Система сражается с Народом: и битва сия настолько баснословна и недискурсивна, что ее можно... не исчерпать, не объяснить... Как-то с ней можно совладать с помощью постмодернистской классификации, эстетики перечня, уходящей в бесконечность энциклопедии фантастических случаев. В Теленке с Системой сражается Герой, такой Шварценеггер от букв, обладающий волшебной соломинкой, способной перетянуть наконец воз зла. Этот жанр подразумевает абсолютную чистоту-правоту героя, в роли врага которого выступает не только, предположим, Суслов, но и, допустим, Твардовский. Неправы все. И мы болеем за Солженицына так же, как болеем за героя Джека Лондона, встретившего в лесу голодного недоброго волка, как будем болеть за Андрия Шевченко, когда он пойдет бить пендаль в финале Лиги чемпионов.
Солженицын навязывает обществу крайне, так скажем, эксклюзивные правила игры. Он такой Юпитер, что ему дозволено все. Он это общество одновременно
- критикует во все щели (совок - за тоталитаризм; американцев - за то, что выбрасывают холодильники, тогда как следует их ремонтировать; новую Россию - за то, что она в обвале);
- использует на полную катушку (берет от него квартиры, награды, политические убежища, почести: и от совка брал, и от западников гнилых, и от нынешних вполне берет; от ордена Андрея Первозванного может отказаться любой пацан, попробовал бы он отказаться от имения!);
- посылает куда подальше открытым текстом (ах, сколь гадки желто-буро-голубые средства массовой информации, которые все переврут вечно, спровоцируют на что-нибудь, моськи эдакие).
Поведение, прямо скажем... Не будем, то есть, прямо говорить. Потому что при всем вышеперечисленном мы его любим. Мы его любим, потому что он боролся за нужные вещи, потому что открывал глаза, потому что он клевый сочинитель, просто потому что он наш Солж и ни у кого больше такого нет классного Солжа.
Но мы его любим не так. Он хочет быть пророком, а мы его любим как дедушку или как девушку, или как Майкла Джексона с Ильей Лагутенко, как Микки-Мауса, наконец. Публичный человек обречен оставаться наедине со своей правотой: поскольку у всякого другого есть своя. Публичный человек должен смириться, что коли он навязывает свой монолог, то и ему навяжут диалоги: в том числе такие, что мало никак не покажется. Вот я видел по телевизору - Хазанов читал репризу о том, как Солженицын жил на даче у Ростроповича, писал что-то длинное, запершись в комнате в ватнике и кушая тюрю лишь, дабы из образа не выходить, и - простите, уважаемые читатели - испражняясь в виолончель Ростроповича, кою он принял за парашу. Мерзейшее зрелище, а хохочущие в зале Ростропович и Вишневская, Лужков и Черномырдин - зрелище мерзейшее втройне, и я, человек слабо религиозный, чуть ли не Бога попросил, чтобы Солженицыну эта грязь никогда на глаза не попалась, но... Но будь готов, пионер ты или пенсионер, что, выходя со словом к людям, ты запросто получишь в ответ и много слов, и букетик белены, и мятных пряничков, и липких поцелуев, от которых тошнит, и от мертвого осла уши. А то сиди в избе и думай о судьбах России исключительно себе в голову.
Он победил, да. Не идеи его победили - такая чушь происходила только с идеями, что ли, Ленина, да и то, может, потому, что трупак щурится в мавзолее, а он сам - как физический, экономический и духовный субъект.
А победителей никто не слушает. Чего их слушать? Все с ними понятно. Им отдают все, что положено, а сами живут себе дальше свою непонятную жизнь.
|
 |
 |
|
|
|
|
|||
|
|
| © Русский Журнал, 1998 |  |
russ@russ.ru |
