Командная экономика и открыто авторитарная политика отступают почти повсеместно. Идеалы конституционной демократии и рыночного капитализма овладевают умами даже в тех странах, где еще десять лет назад их предавали анафеме. Это происходит в Центральной и Восточной Европе, в Латинской Америке и странах к югу от Сахары, да и в большей части Восточной Азии. Все большее число стран встает на путь реформ, направленных одновременно на демократизацию и создание рыночно ориентированной экономики.
Хотя ряд исследователей утверждает, что демократизация и переход к экономической свободе дополняют друг друга, большинство теоретиков убеждено, что эти два процесса несовместимы - по крайней мере для развивающихся наций. Даже те, кто верит, что политические и экономические преобразования в итоге образуют единое целое, сомневаются в возможности одновременного их проведения. При этом предлагаются два обоснования "переходной несовместимости". Первое состоит в том, что демократизация помешает экономическим преобразованиям, а второе - в том, что тяжелое бремя экономической реформы отвратит от демократизации ключевые социальные группы.

Демократизация означает, что социальные группы, прежде лишенные права голоса, получают теперь возможность высказать свои претензии. Иногда удовлетворение их требований (как, например, требование достойного обращения, участия в решении судеб государства, правовой защиты от дискриминации) не вызывает дополнительных расходов. Однако чаще - например в случае требования распространить какие-либо правительственные льготы или услуги (от спецшкол до канализационных систем) на определенную группу лиц или общин - исполнение подобных желаний ведет к немалым затратам. Столкнувшись с такой проблемой, правительство (новое демократическое или реформированное авторитарным режимом) может принять одно из трех решений: увеличить общие расходы, перераспределить текущий бюджет или проигнорировать требования, удовлетворение которых связано с дополнительными затратами.
Первое решение обычно кажется властям предержащим наиболее предпочтительным, поскольку в этом случае ни одна из социальных групп не лишается привычных льгот. Выбор второго решения может обидеть тех, кто ранее был экономическим фаворитом. Третье окажется испытанием на лояльность для групп, получивших право голоса. Поэтому правительства, стремящиеся расширить свою социальную базу (особенно новые демократические правительства), часто приходят к экономическому популизму, то есть к политике увеличения государственных затрат на текущее потребление и инвестиции. Если бы одновременно каким-то образом обеспечивалось увеличение ресурсов (скажем, путем привлечения иностранных инвесторов), эта стратегия была бы вполне приемлемой. Однако в последние десятилетия международная экономическая ситуация ухудшилась по сравнению с 70-ми, и большинство новых демократий не может рассчитывать на ощутимый приток средств. Скорее, напротив, начинается "бегство капиталов", особенно если инвесторы опасаются, что большая свобода приведет к политической нестабильности.

Новые демократии и протодемократии, вступающие на путь экономических преобразований, сталкиваются с дополнительными трудностями из-за изменения методов регулирования экономики. Переход к рынку почти всегда вызывает временное уменьшение совокупного национального дохода. Многие деловые начинания терпят крах, большое число служащих теряет работу. Ухудшается материальное положение почти всех общественных групп. Таким образом, структурные экономические преобразования неизбежно оказываются болезненными.
Переход к экономической свободе может сильно повлиять на сам процесс демократизации. Во-первых, издержки реформ сказываются немедленно, а выгоды ощущаются не сразу. Сегодняшние трудности обычно заботят людей гораздо больше, чем завтрашнее процветание. Для тех, кто живет сегодняшним днем, - либо из-за того, что терпит жестокую нужду, либо в силу скептицизма относительно грядущих благ - обещание более высоких доходов завтра в обмен на лишения сегодня вряд ли прозвучит убедительно. Если такие социальные группы имеют право голоса, они не замедлят выразить свое недовольство у избирательных урн.
Во-вторых, материальные потери распределяются неравномерно. Особенно ощутимыми они оказываются для групп, занятых на производствах, ставших в результате реформ нерентабельными (если только общество не компенсирует тем или иным образом их потери). В большинстве стран существовавший ранее способ распределения породил некие "островки" экономических привилегий, чьи "обитатели" будут противиться переменам, какие бы преимущества они ни сулили обществу в целом.
В-третьих, даже те, кто скорее всего выгадают от реформ, не всегда осознают это. Хотя если им внятно рассказать о тех благах, которые принесут реформы, можно надеяться на их лояльное отношение к действиям правительства.

Однако некоторые демократические лидеры либо в силу собственной уверенности в том, что история их оправдает, либо под давлением иностранных инвесторов и кредиторов, закусив удила, мчатся по пути болезненных экономических преобразований. В этом случае все трудности одновременного перехода обратятся против демократизации.
Точно так же, как демократизация может помешать проведению экономических реформ, экономические преобразования порой настраивают ключевые социальные группы против демократизации: неизбежное снижение уровня жизни способно привести к росту политической оппозиции со стороны тех, для кого этот груз особенно тяжел. Экономические преобразования по-разному сказываются на высшем, капиталистическом классе (включая капиталистов-аграриев), среднем классе ("белых воротничках") и рабочем классе. Хорошо информированный высший класс, обладающий богатыми экономическими ресурсами и большим политическим влиянием (хотя и ослабленным демократизацией), в состоянии защитить себя от потерь наилучшим образом. Низшие классы, в особенности городской рабочий класс, напротив, первыми ощущают на себе тяжесть структурных перемен и иных реформ - в основном из-за безработицы, возрастающей по мере того как свертываются неконкурентоспособные отрасли производства, и повышения цен вследствие уменьшения государственных субсидий на продовольствие и топливо.
Если правительство, несмотря на болезненные последствия, упорствует в проведении реформ, рост недовольства в обществе может прервать процесс демократизации. Во-первых, народные массы могут разочароваться в демократии и поддаться на уговоры левых или правых лидеров, выступающих против существующей политической системы. С другой стороны, существует опасность, что группы собственников или лиц со средними доходами испугаются протеста низших классов и используют свое влияние для усиления роли государства или же для того, чтобы сделать правила политической игры менее демократическими.
Наконец, провалившиеся экономические реформы могут полностью подорвать доверие к новым демократическим правительствам, которым придется отвечать и за тяготы оставшихся незавершенными реформ, и за возврат к чрезмерному регулированию. При этом есть опасность, что люди не просто сочтут, что их руководители ошиблись или оказались некомпетентными, но и отвергнут саму идею политической свободы. При быстром росте инфляции, нехватке товаров и услуг общество может откликнуться на заигрывания тех, кто хотел бы навязать новый авторитарный режим как превосходное средство борьбы с экономическим спадом (1).
И все же аргументы тех, кто выступает за одновременный переход, достаточно сильны. Демократия, гарантирующая гражданские свободы, соблюдение законности и выборность высшего политического руководства, есть великое благо. В то же время хорошо известно, что при недостатке ресурсов децентрализованный, свободный рынок более эффективен, чем централизованное распределение.
У развивающихся стран, стремящихся и к демократизации, и к рыночным экономическим преобразованиям, есть по крайней мере четыре возможности решения проблемы "переходной несовместимости". Они могут 1) попытаться избежать одновременности, 2) применить "шоковую терапию", 3) начать действовать не раньше, чем экономический спад достигнет самой глубокой точки, и 4) попробовать облегчить проведение реформ посредством подготовительных мер.

Самый простой способ - попытаться провести экономическую реформу до начала демократизации или же упрочить демократию и только потом заняться экономикой.
В доказательство продуктивности первого подхода часто приводят пример Чили, где, несмотря на давнюю демократическую традицию, в 1973 году было введено жесткое авторитарное правление и которая вернулась к демократии только 20 лет спустя, после того как экономическая перестройка в основном завершилась. Нечто сходное происходило и в Китае, где партийные лидеры решительно противились любым попыткам дополнить их версию перестройки каким-либо подобием гласности.
Те, кто хотели бы отдать пальму первенства экономической реформе, утверждают, что в условиях экономического кризиса стране нужна сильная власть (2). Демократическим лидерам нелегко, а то и невозможно сохранять твердость в такой ситуации, а значит, экономические показатели будут продолжать ухудшаться, что в конце концов приведет к подрыву самого демократического правления.
Такая позиция кажется нам спорной хотя бы потому, что авторитарные режимы развивающихся стран далеко не всегда руководят экономикой лучше, чем демократические правительства, подтверждением чему служит опыт Филиппин при Фердинанде Маркосе и Заира при Мобуту.
Стефан Хаггард и Роберт Кауфман, проанализировав опыт 17 стран со средним уровнем доходов, пришли к выводу, что тип режима сам по себе не является определяющим фактором экономических успехов, но, как правило, удержать низкий уровень инфляции и стабилизировать национальную экономику удается там, где руководство страны действует в условиях достаточной политической определенности - скажем, пользуется поддержкой армии или сильных партийно-политических организаций (3). Если высокая инфляция вызвана дефицитом бюджета слабого демократического правительства, зажатого в тиски настоятельных требований перераспределения расходов, то для успешной стабилизации может потребоваться авторитарное правительство, способное лишить городскую рабочую силу права голоса.

Хотя исследователям, живущим в странах либеральной демократии, нелегко смириться с мыслью, что авторитарные режимы при проведении экономических реформ могут работать эффективнее, чем режимы демократические, - тем не менее, это утверждение никто еще с определенностью не опроверг. И многие политики, признаются они в том открыто или нет, верят, что идея подождать с демократизацией вполне разумна.
Другая стратегия предлагает начать с демократии и сознательно отложить создание рыночной экономики, конкурентоспособной на международной арене. Нам представляется, что элиты Индии, Коста-Рики, Венесуэлы и Зимбабве выбрали именно такой путь.
Очень показателен в этом смысле опыт Индии. Для партии Индийский национальный конгресс после 1947 года укрепление демократии было наиважнейшей задачей, а ее экономическая политика в 50-е и начале 60-х годов, когда премьер-министр Джавахарлал Неру проводил с государственных позиций тяжеловесную индустриализацию по советскому образцу, была направлена на что угодно, только не на создание рынка. Вплоть до конца 70-х годов политические лидеры Индии сознательно шли на отставание в экономическом росте, дабы не позволить местным и иностранным капиталистам набрать такую экономическую мощь, которая дала бы им возможность влиять на политические решения. Тем не менее к концу 70-х некоторые авторитетные экономисты пришли к выводу, что для индийского народного хозяйства переход к экономической либерализации стал насущной необходимостью. Серьезные перемены начались при Радживе Ганди в середине 80-х, позже продолжились при Нарасимхе Рао, но... Хотя весьма значительная по индийским меркам экономическая свобода была достигнута уже к середине 1994 года, руководители страны по-прежнему подчиняют ход рыночных реформ своему ощущению "политической логики" создавшегося положения.

Теоретические доводы в пользу варианта "сначала демократия" основаны на том, что как общество в целом, так и отдельные политически сильные группы могут постепенно стать искренними приверженцами демократии.
Граждане, живущие при сформировавшихся демократических режимах, начинают понимать значимость демократических институтов. Демократические процедуры ценятся не только за приносимые ими блага, но и сами по себе. Там, где демократия стала единственной законной политической системой, и общество в целом, и влиятельные заинтересованные группы гораздо терпимее относятся к издержкам, связанным с экономическими реформами, поскольку решение о преобразованиях выносится посредством демократических процедур.
Демократические подвижки, предшествующие экономической либерализации, как стратегия реформ безусловно привлекательны, но у этой стратегии есть два крупных недостатка. Во-первых, многие страны просто не могут откладывать экономические преобразования. Во-вторых, хотя устойчивые демократии более готовы к поддержанию экономических реформ, чем новые, но и они не застрахованы от срывов. Коста-Рика осуществила реформы и пострадала от спада, но не от политических беспорядков. В Венесуэле же вернувшийся в президентское кресло после одиннадцати лет политического небытия Карлос Перес столкнулся в своих реформаторских начинаниях с продовольственными бунтами и двумя серьезными попытками военного переворота. Впрочем, то, что демократический строй Венесуэлы в конце концов все-таки выжил, - серьезный резон в пользу опережающей демократизации.

Вторая стратегия решения проблем переходной несовместимости требует от нового демократического или проводящего демократизацию правительства осуществления экономических реформ посредством "шоковой терапии". Этот метод имеет две разновидности: "неожиданная атака" и "сжигание мостов". Сторонники "неожиданной атаки" заявляют, что общество не проголосует за начало экономических преобразований и не захочет доводить их до конца. Причина этого опять-таки в том, что людям свойственно недооценивать завтрашние блага по сравнению с сегодняшними льготами. Если же реформа произойдет внезапно, то самое сильное потрясение, возможно, пройдет до того, как политическая оппозиция соберется с силами.
Даже если демократические политики станут тормозить реформы, едва только окажутся под огнем критики, место радикальных мер займут постепенные изменения, и процесс преобразований не будет остановлен совсем.
Завзятые технократы, прибегающие к "шоковой терапии", могут иногда застать врасплох всех, кто в силу своего положения будет противиться переменам. Даже производителям неконкурентоспособных товаров требуется время, чтобы понять, что происходит, и организовать сопротивление. Если правила игры решительно изменены и хотя бы некоторые из тех, кому новый режим несет выгоды, уже начали понимать, как им повезло, реформы могут выжить несмотря на громогласную оппозицию.
Поборники "сжигания мостов" исходят из того, что проводимые преобразования ни на одном из этапов не будут пользоваться поддержкой общества. Не веря в возможность положительных откликов на позитивные сдвиги, достигнутые на раннем этапе реформ, они считают, что деловые круги будут избегать новых инвестиций, пока не убедятся окончательно в том, что пути назад нет. Но даже наилучшим образом задуманные преобразования не будут успешными без инвестиций. А значит, для того чтобы показать потенциальным инвесторам, что реформы реальны, надо уничтожить последние возможности возврата к прошлому.

Однако стратегия "шоковой терапии" имеет и свои недостатки. Во-первых, для того чтобы применять ее, правительство должно быть абсолютно уверено в правильности и оправданности предлагаемых экономических мер. Если же такой уверенности нет, лучше избрать путь постепенных преобразований. Более того, если сожженным окажется не тот мост, затраты на его восстановление (по времени и ресурсам, не говоря уже о доверии к правительству) могут оказаться чрезмерно велики.
Кроме того, у экономистов до сих пор нет единого мнения относительно экономической выгодности радикальных преобразований. Цезарь Мартинелли и Мариано Томмази утверждают, что радикальная реформа всегда экономически выгоднее постепенной, кроме случаев "наличия к моменту начала реформ диспропорций одного или нескольких рынков" (4). Это исключение подразумевает большое количество разнообразных вариантов.
Но как бы ни были значительны материальные потери, политические последствия "шоковой терапии" могут оказаться еще более важными и долгосрочными. Если желаемые результаты достигаются с помощью ограбления и обмана, или если президент грубо попирает права выборных законодательных органов, это может в конце концов подорвать демократию, как случилось в Аргентине в 1992 году и в Боливии в 1993-м.

Если нельзя избежать одновременности, а "шоковая терапия" политически невозможна или экономически нежелательна, можно дождаться момента, когда цена содержания чрезмерно вторгающегося в экономику и неэффективно регулирующего ее режима станет столь непомерной, что превзойдет предполагаемую стоимость преобразований. Когда инфляция, отток капитала и безработица достигнут критического уровня, население с большей охотой согласится перенести временные трудности и спад, связанные с экономической перестройкой. Классический пример такого решения проблемы дает нам Аргентина начала 90-х годов. В 1989 году годовой уровень инфляции достиг почти 5000 процентов, и среди городского населения вспыхнули продовольственные бунты. В 1990-м президент Карлос Сауль Менем начал радикальные преобразования, привязав национальную валюту к американскому доллару и приватизировав практически все государственные предприятия. Гиперинфляция убедила и политические элиты, и лидеров социальных групп (включая капиталистов и рабочих) в полной нежизнеспособности прежней экономической модели.
Большинство исследователей признает, что в процессе рыночных реформ низшие классы переживают большие трудности, чем средние и особенно высшие, их же в наибольшей степени затрагивают экономический кризис, рост инфляции. Преобразования, следовательно, можно начинать, когда страдания рабочего класса превысят определенный уровень.
Ожидание экономического кризиса - пожалуй, самый надежный и легкий для носителей власти способ подготовки к проведению реформ. Однако с этой стратегией связан существенный риск: если опоздать с началом преобразований, кризис может стать катастрофическим, а совокупные затраты общества за период спада и во время перестройки окажутся больше, чем если бы преобразования были осуществлены ранее.

Некоторые специалисты полагают, что проблему одновременного перехода можно несколько упростить за счет ряда подготовительных мер.
Во-первых, утверждается, что при правильно выбранной последовательности конкретных экономических преобразований цена реформ снизится.
Возражения напрашиваются сразу: такие экономические меры могут дать некий положительный результат, однако не следует ожидать, что благодаря им экономические преобразования станут безболезненными и не будут создавать все новые и новые проблемы демократическим лидерам. Лучшее, на что можно надеяться при таком "решении" проблемы переходной несовместимости, - это то, что реформаторы сумеют модифицировать с учетом специфики своих стран единообразные рецепты, предлагаемые международными организациями типа Всемирного Банка и Международного валютного фонда.
Другая мера состоит в совершенствовании административных навыков центрального правительства и тем самым в усилении государства. Очевидно, что для эффективного управления процессом реформ и обеспечения его единства нужна компетентная центральная бюрократия. Майлз Калер назвал этот факт "ортодоксальным парадоксом", имея в виду, что необходимо наращивать государственную мощь для того, чтобы в итоге ограничить государственное вмешательство в экономику (5). Знающие специалисты требуются и для проведения приватизации как еще одной составляющей экономической либерализации. Переход предприятий из рук правительства к частным владельцам может создать предпосылки для получения огромных спекулятивных прибылей теми, кто имеет доступ к информации о планах приватизации, что подрывает легитимность всего процесса реформ.
В качестве третьей меры предлагается реконструкция институтов политического представительства. Хуан Линц и Артуро Валенсуэла выступают за парламентскую, а не президентскую форму демократического правления (6). На их взгляд, слишком часто при президентской форме правления возникает "патовая" ситуация между исполнительной властью и законодательным органом, в котором главенствующее положение занимают одна или несколько оппозиционных партий. Парламентаризм служит лекарством от такого "заклинивания", которое, если его не лечить, может подорвать и экономическую реформу, и демократию.
Четвертая мера заключается в налаживании связей между государством и обществом с целью перехода от компетентного планирования экономической политики к эффективному ее осуществлению. Некоторые развивающиеся страны пробовали добиться согласия (существующего в странах Западной Европы) между бизнесом, трудом и государством (7), в то время как другие произвели компенсирующие "побочные выплаты", чтобы нейтрализовать тех, кто сопротивляется переменам, или получить политическую поддержку тех, кому реформы сулят выгоду.
Однако даже самые ярые сторонники подготовительных шагов признают, что все эти меры (правильная последовательность экономических реформ, усиление дееспособности государства, изменение институтов политического представительства и развитие связей между государством и заинтересованными группами) всего лишь делают более плавным движение по опасной дороге одновременных реформ.

Ясно, что не существует простого набора рецептов для стран, вступающих на трудный путь одновременного перехода. Хотя отказ от одновременных переходов представляется со стороны весьма разумным, в реальности, как правило, у страны нет возможности сделать "выбор" в пользу либо политической, либо экономической реформы. Демократизация обладает своей собственной динамикой: раз выпустив на свободу, сдержать ее не так-то легко; с другой стороны, страна, стоящая перед лицом глубокого финансового кризиса, не может запросто отложить экономические преобразования до того времени, когда упрочится демократия.
Различные представленные выше способы преодоления переходной несовместимости основаны на опыте стран, одновременно осуществлявших экономические и политические реформы. Совершенно не обязательно, что те же методы будут работать и в других странах. Исторически сложившиеся условия, определяющие пути и возможности перехода, сильно различаются в разных регионах мира: Восточная Европа занята полномасштабной перестройкой режимов государственного социализма и государственной плановой экономики, Латинская Америка нуждается в воссоздании демократии после десятилетий авторитарного правления, а Восточная Азия борется за преобразование авторитарных капиталистических государств. Пытаясь дать общие политические рекомендации, нельзя не считаться с этими индивидуальными особенностями. На исход дела в каждом конкретном случае могут повлиять и компетентность государственных деятелей, принимающих решения, и слепой случай.
Одним из сюрпризов последних нескольких лет явилось то, что на практике демократизация и рыночные реформы вполне совместимы: они могут сосуществовать, даже дополнять друг друга. Однако имеющиеся теоретические объяснения этого процесса явно недостаточны.
До тех пор, пока мы самым детальным образом не разберемся в механизме того, как политические и экономические преобразования дополняют друг друга, нельзя ожидать появления эффективной и продуманной стратегии, направленной на поддержку демократизации, или свободной экономики, или того и другого вместе.

Перевод выполнен группой переводчиков под руководством Веры Зелендиновой. Сокращенный вариант.