Russian Journal winkoimacdos
8.04.1998
Содержание
www.russ.ru www.russ.ru
Пределы власти архивпоискотзыв

Самозванство и демократия

Григорий Тульчинский

Принцип Бармалея

Речь пойдет о самозванстве не только и не столько в историческом смысле (например, "самозванцы в смутное время российской истории"), сколько в плане внеисторическом - о вечном феномене человеческого сознания и судьбы, об оборотной стороне свободы, творчества и разума. О готовности использовать других во имя самочинно провозглашаемых целей.

Самозванство заложено в самом факте человеческого существования и потому вполне естественно. Это не эгоизм, который может основываться на сознании главенства собственных интересов, но не обязательно сопряжен с их навязыванием другим - вплоть до насилия над ними. Предприимчивость, кооперативное сотрудничество - от эгоизма, и дай его Бог побольше. Самозванство же может быть (а чаще всего и является) самозабвенным представительством от имени идеи, общности и т. д. Но выступая от имени общности, коллектива, самозванец растаптывает любую общность, любой коллектив: в обыденной жизни, политике, менеджменте, истории.

Присвоение права решать за других, безличность "под именем", самоназванство, насилие "во имя", нетерпимость, невменяемость, безответственность - вот далеко не полный перечень смысловых коннотаций самозванства. Его сущность точно и ярко выражена в предпоследней реплике кинофильма "Айболит-66". Добро победило, звери выздоровели, все поют и танцуют. В этой атмосфере всеобщего счастья злодею и разбойнику Бармалею несколько завидно, и он бросает: "Подумаешь! Я запросто всех сделаю счастливыми! А кто не захочет - в бараний рог согну, в порошок сотру и брошу акулам!" Самозванец намерен сделать других счастливыми от их же имени, во имя их, но помимо, а то и вопреки их воле.

Какое отношение имеет самозванство к демократии? И наоборот - имеет ли демократия отношение к самозванству? То, что в молодой российской демократии отчетливо прослеживается сюжет самозванства, оспорить трудно. Но дело даже не в очевидных фактах и конкретных персонажах, не в том, что лежит на поверхности.

Страна самозванцев?

Российская история - эпос самозванства. Есть по крайней мере один аргумент против известного тезиса, что она ходит по кругу. По крайней мере один сюжет в ней - сюжет линейного нарастания. Это сюжет самозванства. До ХХ века самозванцы ярки, но единичны. Позже мы уже имеем дело с национально-массовым опытом самозванства - одно начало века чего стоит: Азеф, Малиновский, Распутин, Ленин...

У какой еще нации основатели государства выступают под партийными кличками? От "новых людей" в подполье через "чудо-партию нового типа", сталинский "орден меченосцев", уничтожающий даже самого себя, к нашему времени почти массового самозванства - самовыдвижения депутатов всех уровней законодательной власти, претендентов самого широкого спектра претензий: от президента страны до президента какого-нибудь фонда.

Из-за обилия претендентов и партийных списков выборы все больше превращаются в фарс. Подозрительно великое множество рецептов национального спасения, вариантов национальной идеи. Заявления и девизы типа "Россия - пластилин, из нее можно вылепить все что угодно", "Что хорошо для "Газпрома" - хорошо для России". Похоже, самозванство - типологическое свойство политической жизни новой демократической России.

Свобода и воля

Немного практической философии. Самой что ни на есть практической - метафизики нравственности. Еще точнее - несколько слов о свободе и воле. Это тем более важно, что ситуации свободы и воли в российско-советском историческом и личностном опыте путаются очень часто.

В ситуации свободы границы последней совпадают с границами ответственности. Там, где я свободен, где свободно принимаю решения, кто отвечает за эти решения и их последствия? Я и только я. Но и наоборот - ответствен я только там и тогда, где и когда я свободен. В ситуации свободы я и к другим людям с необходимостью отношусь как к свободным. Свобода и ответственность - как два конца одной и той же палки или, лучше, две стороны одного листа бумаги: границы свободы и ответственности совпадают. Поэтому свобода связана и с собственностью. Человек - это человек и его обстоятельства. Я свободен только там, где отвечаю за нечто находящееся в сфере моей ответственности.

Как в этой ситуации можно стать свободнее? Только видя в других свободных людей, соотнося свои интересы с их интересами, вступив с ними во взаимно свободные, то есть ответственные отношения. Сделать это я могу не помимо воли других, а только учитывая их интересы, сочетая их со своими и сплетая тем самым ткань реальных отношений. Свободу мне приносит только обращенность ко мне других, их спрос на меня, на мой труд, мои способности и т. д. Отвечая на этот спрос, я беру на себя новую ответственность и становлюсь свободнее.

Другое дело - ситуация воли. Это когда у меня есть идея, ради которой я себя не жалею, но и других не пощажу. Например, типичная и чисто российско-советская ситуация - храм построить. Денег нет - не беда! Купца ограблю, пару старушек угроблю, зато ведь храм поставлю! Грех велик, но идея-то хороша! Ведь на храм! Интересы других меня напрочь не интересуют. С великой идеей я совершаю прорыв в бесконечность. В ситуации воли я - самозванец.

Свобода - ощущение и знание полноты своей вплетенности в реальность, своей укорененности в ней, своей ответственности за нее, чувство, что от тебя что-то зависит и ты знаешь, что. Воля - лишь инстинкт свободы, самоотречение до неволи, когда свобода воли оборачивается волей к неволе. Счастлив может быть только свободный человек. Его ждет полнота бытия. Вольный - всегда лишний, выпадающий из бытия. Его удел - тоска и одиночество. Да и как иначе, если границы ответственности у человека в ситуации воли в лучшем случае совпадают с кожно-волосяным покровом. Такой человек не является хозяином своей жизни. Потому что обездолен. В буквальном смысле - лишен доли. Не свободен.

В ситуации свободы социальное пространство всюду плотно структурировано взаимно свободными, то есть взаимно ответственными отношениями. Такое общество потому и богатеет, что оно суть общество взаимного удовлетворения взаимного спроса. В ситуации же воли социальное пространство не структурировано. В нем, как шары в пустом барабане, носятся самозванцы со своими идеями, натыкаются друг на друга, отскакивают... Столкновение воль, их война усмиряется только самой сильной волей, насилием, выстраиванием иерархии воль - как в стаде или банде. Итог ситуации свободы - созидание и творчество. Итог ситуации воли - война всех против всех или тотальность единой воли суперсамозванца.

Тогда понятно, что демократия - итог, результат, упаковка равномерно плотных рыночных отношений, удовлетворения взаимного спроса свободных и ответственных субъектов. Диалогичность экономического спроса первична по отношению к диалогичности демократии. Попытки реализовать демократические институты в обществе, находящемся в ситуации воли, зависают в неструктурированном социальном пространстве без опоры на реальные ткани социальной ответственности-свободы.

Мы до сих пор живем в ситуации воли. Российское "освободительное", "революционно-демократическое" движение не знает проблемы свободы и ею не интересуется. Главный его вопрос - вопрос о воле, то есть в конечном счете о власти. Русская мечта о свободе - мечта о вольнице. А ее воплощение всегда чревато смутой и разбоем.

Кротость и крутость

Конечно же, многое связано с особенностями истории российской государственности. Согласно первому письменному упоминанию о Руси в летописи Константина Багрянородного, "осенью князь со своею Русью выезжает на кормление". Российская государственность существенно отличается от западноевропейской. Она возникла не для защиты своих ремесленников и купцов, а как механизм вотчинного кормления. Практика вотчинного правления и хозяйствования - стричь своих, чужих не подпускать, а внутренняя борьба есть борьба соперников по кормлению. Отсюда и вопиюще пренебрежительное отношение к собственности, особенно к чужой. Как писал в "Уединенном" В. Розанов, "в России вся собственность выросла из "выпросил", или "подарил", или кого-нибудь "обобрал". Труда собственности очень мало. И от этого она не крепка и не уважается".

Историко-экономически на практике это воплотилось в вотчинном государстве, основанном на отождествлении власти и собственности. Кормление как механизм управления порождало произвол и беззаконие власти, отношение к народу-кормильцу как к населению захваченной страны.

Отношение народа и власти - главный нерв российского духовного опыта от мифа о Перуне и Велесе до наших дней. Это отношение глубоко противоречиво: власть противостоит народу, чужда ему, и одновременно с нею отождествляется судьба народная. С одной стороны, власть воспринимается как нечто чуждое, принципиально несопричастное: партократы, демократы и прочие краты. Государство противостоит русскому человеку как нечто изначально враждебное, и на него как на врага не распространяются моральные запреты: его допустимо обманывать, у него можно красть, обещания, данные ему, позволительно не выполнять. С другой стороны, власть - нечто сакральное и сопряженное с духовным опытом.

И это еще не все. Российское самодержавие, мучительно прорастая из патриархальных отношений княжеской власти, всегда было и оставалось проблемой. Западная Европа и Византия получили свой политический строй от языческого Рима, а потому самодержавная монархия воспринималась как данность. Римский и константинопольский престолы, так же как и престолы европейских монархий, были открыты любому удачливому узурпатору: сам факт его удачливости являлся самодостаточным для принятия и оправдания узурпации. Российский феномен государственного самозванства там был невозможен: оспаривать чужое имя, кровь, родословную в такой ситуации просто ни к чему. На Руси же главным оправданием занятия престола являются не личные качества претендента, а его принадлежность единому роду, некоей общности, своим именем дающей право на высшую власть. Это может быть царский род, может быть ЦК КПСС, но власть дается и освящается именем общности. Даже очень способный и справедливый царь, как, например, Борис Годунов, не владеющий этой привилегией имени, не только терял боярскую поддержку, но и отторгался народным сознанием. И наоборот, наследники, лишенные трона, положенного им "от Бога", обретали в глазах общества ореол мученичества, страстотерпия, а затем и святости (Борис и Глеб, царевич Димитрий, семья Николая II), их именами прикрываются самозванцы-самоназванцы.

Российскому сознанию принципиально чужда идея источника полномочий власти как общественного договора, "контракта", удовлетворяющего интересы различных сторон. Между волей индивидуальной и волей властителя принципиально отсутствует правовое сознание - посредник, во многом определяющий лицо западной цивилизации. Российским (и советским, и постсоветским тоже!) сознанием идея опосредования активно отторгается как безнравственная. Российское отношение к власти не просто по-патриархальному доверительно и чувствительно. Оно выражает ультрапарадоксальное единство - вплоть до совпадения - двух полюсов.

На одном - безоговорочное непротивление злу и насилию, своеобразная ласковая жертвенность, особо ласковое моление о палачах. Не героическое мученичество за веру и Родину, а самоценность безответного и беспомощного страстотерпия, способность безвинно принять страдание. Самоценность страдания - это и идеал российской святости, это и тема маленького человека великой русской литературы. Кротость как жертвенное, мученическое избранничество - это один полюс. Второй - "крутость", "страшность к непокоримым". Иван IV, Петр I, сталинщина - символы суровой, карающей, изощренной в своей "крутости" власти. Дополняющие друг друга две половины единого целого: не знающая удержу, нетерпимая грозная воля и смирение, долготерпение; крутость и кротость - вот два полюса антиномии, выделившиеся и слившиеся в российском самосознании.

Россия знала и знает только крутую власть и кроткий народ. Власть для народа ей неведома - народ всегда был для власти материалом, средством достижения целей властной воли.

Единство кротости и крутости доходит до амбивалентности святости и злодейства: взять хотя бы противоречивые и парадоксальные легенды о царях, о разбойниках - любимых и ненавидимых в народе одновременно. Вплоть до того, что царь может предстать то помазанником Божиим, то Антихристом! Благословление и проклятие с трудом отделяются друг от друга.

Не случайно ницшеанство нашло на Руси вторую родину. Российское сознание во многом - по ту сторону добра и зла. Удаль, бесшабашный напор, стремление идти до предела желаний и страстей и одновременно - застенчивость, нежелание "выставляться", открыто заявлять о своих намерениях. Искренность и бесстыдство. Безапелляционность, бесцеремонность, но и доверие другому, следование и служение ему. Национальная гордость легко и просто уживается с полным отсутствием национального самоуважения, с самоуничижением. Нравственная амбивалентность, коллективизм и эгалитаризм закрепили этот причудливый синтез, апофеоз которого - в отношении к лидерам. Во власти оказывается не лучший, самый талантливый, образованный, уважаемый, а, напротив, тот, кто может доказать свою униженность, преданность. Отбор идет как раз по критерию способности к самозванству "от имени". Вовлечение во власть невыделяющихся, типичных (по анкете), зачастую и просто некомпетентных - прямой путь к вырождению и самоуничтожению, духовный инцест. На этой почве демократия невозможна, ибо с неизбежностью вырождается во вседозволенность и насилие. Она и понимается-то именно так. Руководитель не имеет никакого авторитета, кроме силы. Откуда ему быть компетентным, умным - мы (бояре, соратники по партии или братки по клану) знаем, чего он стоит: обыкновенный самозванец, как любой из нас, не лучше и не хуже, разве что поудачливей. Ну а тут уже поправить, восстановить справедливость в наших силах. И это самозванство снизу можно остановить только самозванческой силой сверху.

У истоков российской духовности и нравственности - своеобразная игра с нравственно беспредельным, антиномия и амбивалентность кротости и крутости, самозванства и жертвенности. В попытках ее разрешения - не только содержание, главный нерв духовных исканий, но социально-исторический процесс. Мучительный и болезненный маятник (в том числе и от "маяться") вопроса, тварь ли я дрожащая или право имею, приводит к соскальзыванию сознания человека, оставшегося один на один с Богом, то к самозванству до богоборчества, то к самоуничижению и самоотрицанию. Но и в том, и в другом сознание не имеет предела и нетерпимо. По крайней мере оно настроено на непримиримую борьбу и в то же время всегда готово отказаться от нее, уйти в невинность безответственности. От тотальной ответственности до тотальной же безответственности тут один шаг.

Воинствующе нетерпимый страстотерпец - своеобразный символ этой слиянности нравственных полюсов. И одновременно - архетип народной любви и признательности. Это протопоп Аввакум и Лжедимитрии, декабристы и Ленин, академик Сахаров и Гдлян с Ивановым... Без понимания этого обстоятельства остается загадкой феномен Ельцина, для которого чем ему хуже, тем ему лучше.

Самый эффективный путь к популярности на Руси - грамотно и вовремя пострадать. И некоторые уже начинают этим цинично пользоваться.

От цинизма к добродетели?

Образ российского политика быстро становится ходким товаром. На первый взгляд это лишь усугубляет ситуацию разгула самозванства, однако выскажу некоторые оптимистические соображения: серьезное отношение к формированию и продвижению своего образа, политическая реклама и маркетинг заставляют не только учитывать коллективное бессознательное, но и соответствовать вполне определенным требованиям. Какими бы чудо-мастерами ни были имиджмейкеры, визажисты etc., товар должен обладать некими качествами, отсутствие которых не компенсировать ничем.

Харизма - великая вещь. За нею стоит то, что Л. Н. Толстой и вслед за ним В. Б. Шкловский называли "энергией заблуждения". Желаемое должное обязано получить тот же статус, что и реально сущее. Для того чтобы решить задачу на нахождение "икс", надо допустить существование этого "икс". Желаемое должное обязано перейти в чувственный опыт носителя идеи. На этой сопричастности и замешана пресловутая пассионарность, готовность к риску поставить на кон собственную жизнь.

Мало обещать - судьба должна подтверждать твою искренность. Одного самозванства, оказывается, мало. Из грязи политического рынка на наших глазах рождается ответственность, необходимость "держать лицо" и ему соответствовать. Рождается политик, который, перефразируя Ортегу-и-Гассета, есть "политик и его обстоятельства". Следствием этого является требование "прозрачности" судьбы для общественного мнения. Вплоть до личной жизни.

Речь идет не об эксгибиционизме, который всегда в той или иной мере свойствен самозванцам, а именно об ответственности, способности отвечать за свои поступки, включая и слова. Для современных российских политиков острее острого стоит вопрос о самоопределении, буквально - самоограничении. В доходах, в образе жизни. Тому, что это требование доходит до их сознания, имеются свидетельства. Довольно яркое - осознание депутатами Думы необходимости ограничения собственного депутатского иммунитета. Если бы законодатели не пошли на этот шаг добровольно, законодательную власть ждала бы широкая и глубокая криминализация, а законодателей - судьба депутата Сунгоркина.

Соответствие претендента образу - метафизический акт призвания, когда действует не столько внешнее "надо", сколько внутреннее "не могу иначе", "кто, если не я?". Но как отличить призвание от самозванства?

Самозванство и призвание

Ключ и критерий достаточно просты. Безнравственно общество, руководствующееся по отношению к личности представлением о ее долге. Безнравственна личность, руководствующаяся по отношению к обществу представлениями о собственном достоинстве. И наоборот - нравственны личность, руководствующаяся представлениями о собственном долге, и общество, руководствующееся представлениями о свободе и достоинстве личности. Долг не извне внутрь, а изнутри вовне. Никто не может мне сказать, что я должен, но я сам нравствен лишь в той мере, в какой сознаю степень своего нравственного долга. Общество же может признать за мной свободу принятия этого долга, но со всеми вытекающими из этого последствиями для меня самого.

Нравственность свободного человека - нравственность не целей (того, чего еще нет), а средств: оценки и выбора именно реальных средств. Необходимость судить не по целям, а по средствам - главное достижение философии нравственности и практической этики XX столетия. Добро и зло различаются по обстоятельствам: где, когда, с кем, как... По обстоятельствам образа действия - особенно. Цели не судимы. Подсуден путь к ним.

Воля - инстинкт свободы. Свобода - сознание воли. Воля - самозванство и невменяемость. Свобода - самоопределение и самопреодоление, постановка пределов и границ своей ответственности. Свобода - самоограничение воли? И да и нет. Да - как знание пределов. Нет - как выход к новым пределам и границам. На основе выявленного или созданного спроса. На основе новых вопросов и новых ответов.

Свобода - переход от беспредела воли к оплотнению ее в диалоге с другими во вполне определенную свободу.

Ближе к концу

О государстве, партии, политическом лидере также можно и нужно судить не по их целям, а по используемым ими средствам. Если исходить из всеобщей войны воль и искать средства, гарантирующие защиту личности, следствием будет правовое государство, парламентаризм и т. п. - социальная защита от самозванства. Если же делать акцент на нравственности личности и отсюда уже идти к политике, ничего хорошего получиться не может. Весь мировой, а с ним российский и советский исторический опыт показывают этот итог - самозванство.

Самозванство - торжество метафизической воли к власти. Воля к власти - чистое воление. Воление воли. Воление повеления. ХХ век раскрыл реальное содержание этого самозванства, дал эйдетически чистый опыт реализации этой метафизики. После гитлеризма, сталинизма и т.п. человечество сталкивается с острейшей необходимостью ограничения безудержа воли к власти.

Современный человек рискует вобрать в себя волю к власти, фактически - самозванство, как основоположение себя и всего сущего. Бог мертв в том метафизическом смысле, что утрачены внешние регулятивы и ограничители самозванства. Хайдеггер был прав - сверхчувственное основание сверхчувственного мира стало бездейственным. Регулятивы и ограничители должны быть найдены самим человеком - как самоограничители. Иначе воля к власти, ценностное полагание, отрицание сущего, насилие должного взорвет сущее, самозванчески уничтожит его. Бог сотворил свободу посредством самоограничения. Наша эпоха, если она хочет стать одной из стадий жизни человечества, а не его самоуничтожения, должна осознать себя как эпоха завершения самозванства, эпоха сознательного утверждения бытия.

Самозванство неизбывно как тень, на борьбу с которой обречен человек, как тень души, тень сердца, что отбрасывается на реальность и эту реальность ничтожит, превращая ее в фантомы и призраки. Если человеческое бытие есть бытие-с-другими, бытие-под-взглядом, то самозванство есть бытие-не-под-взглядом, при-зрачное. Самозванство, как и любое зло, неустранимо полностью, оно - энтропия бытия. Надеяться на полное изживание самозванства - дело пустое и бессмысленное. Но борьба с ним, то есть с самим собой, - единственно достойное человека занятие в работе души.


© Русский Журнал, 1998 russ@russ.ru
www.russ.ru www.russ.ru