Евреи. Христианство. Россия.
|
 |
В издательстве "КРОН-ПРЕСС" выходит книга Анны Гейфман "Убий!"
Прожив двадцать лет в США, куда эмигрировала еще школьницей, Анна Гейфман вернулась прошлой весной на родину (теперь уже с двумя детьми-школьниками) именитым ученым, одним из авторитетных западных специалистов по русской истории. В отличие от большинства наших соотечественников, которые воротились домой вначале книгами и уже затем "физически", Анна опередила российскую публикацию своего четырехсотстраничного тома о политическом терроре - исследования строго научного, озаглавленного, впрочем, как детективный роман, эффектно: "Убий!" Возвращение А. Гейфман, однако, не осталось незамеченным - слухами земля полнится: ее приглашают читать лекции в университетах обеих столиц, участвовать в конференциях и "круглых столах", зазывают на обсуждение книги, не существующей еще в русской природе (с англоязычным первоисточником знакомы единицы, остальные довольствуются устным пересказом коллег). В виде фарса повторилась драматическая ситуация тридцати-сорокалетней давности ("Я Пастернака и Абрама Терца не читал, но должен возразить..."): журнал "Свободная мысль" (бывший "Коммунист") напечатал статью, полемизирующую не с тем, что написано в книге, а с тем, что сказала А. Гейфман в газетном интервью.
Теперь книга, слава Богу, может сама за себя постоять. Это не означает, что она заживет отдельной от автора жизнью. Все, чем Анна занималась в России в минувшие полтора года, непосредственно связано с темой книги "Убий!": в Америке выходит психологическая биография Азефа, близка к завершению социокультурная история России от Павла I до Ельцина...
С Анной Гейфман беседует поэт и публицист Михаил Поздняев.
Михаил Поздняев: Аня, вы помните тот день, когда проснулись знаменитой?
Анна Гейфман: Ну, знаменитой - это сильно сказано... В Штатах и Европе интерес к моей книге был в основном в научных кругах. Бестселлером она не стала, но собрала много отзывов - это на Западе первое свидетельство успеха. Вышла она сначала в Принстоне, в твердом переплете, скромным тиражом, потом в мягкой обложке (это также говорит об успехе: мягкая обложка - признак уверенности издателя, что книга будет продаваться). Пока я жила здесь, было подготовлено еще одно издание, дополненное и исправленное, чему я тоже радуюсь: в первом, по моей и не по моей вине, есть досадные ошибки. Ваш вопрос лучше сформулировать так: какие чувства испытала я, держа в руках сигнальный экземпляр? Я расстроилась. Раскрыла книгу на первом попавшемся месте - и вижу: вместо 1906 года напечатано "1907"...
М.П. Кстати, о датах. Почему вы за отправную точку берете 1894 год - начало правления последнего императора?
А.Г. Хотя все вроде бы знают, что такое "политический террор", нет хорошего, точного словарного определения терроризма. Человек убивает человека по идейным соображениям - рассматривая такую ситуацию, можно далеко зайти...
М.П. Вплоть до Каина и Авеля.
А.Г. Да хотя бы и до декабристов. Схема: доброго царя убивает злодей. Или: плохого царя убивает герой. В нашем случае схема не работает. Примечательно, что те, кто со мной спорят, цепляются, как за соломинку, именно за упомянутую схему: почему это Гейфман пишет о левом терроре, но совершенно не затрагивает террор правый, террор правительственный, ведь именно правительство во всем виновато, оно первое начало, оно кашу заварило... Разве это не примитивная схема: царь у нас плохой, так пойду-ка я брошу бомбу в городового?
Я "влипла" в эту историю на последнем курсе университета, занимаясь биографией Чернова. Руководитель самой крупной антиправительственной партии - и единственной, в программе которой четко сформулирована была апология терроризма. Я задумалась: случайность это или нет? И очень скоро поняла: на рубеже веков все партии левого крыла или занимались террором, или проповедовали его, или, как кадеты, поощряли. Косвенно и даже прямо.
То есть до какого-то момента работает привычная схема цареубийства, а потом вдруг начинается форменная эпидемия, когда одни стреляют, другие становятся жертвами, а третьи смотрят на это или сквозь пальцы, или с явным одобрением теракта.
Я считаю, что терроризм в России - явление лишь во вторую очередь политическое. Читаешь мемуары террористов, их показания на суде. Политика политикой, лозунги лозунгами, но есть непременно какой-то культурный привкус - намек на образ жизни, круг чтения, отношение к тому, что называется "мир иной". Ощущаешь даже не духовный кризис, но духовный вакуум - отпадение от всех абсолютно принципов и устоев. И открывается тебе очень незатейливая логика, ведущая человека к поступку - если только убийство можно назвать поступком. Чтение Арцыбашева, игры с Востоком, оккультные общества. Но эти желтые занавески быстро приедаются, это все временно и несерьезно - человек с мало-мальским интеллектом не может не чувствовать тут подмены. А он уже успел прочесть не только Арцыбашева и Оскара Уайльда, но и Маркса, - и тяга к чему-то новенькому, свеженькому прямиком толкает его в революционное движение: это самый надежный способ найти среду, утвердиться в ней, обрести сочувствие извне. Как же, борец за народное благо! Весь ужас в том, что и в этой среде, увы, те же пресность и скука обыденной жизни. Идти на завод, агитировать работниц, листовки разбрасывать - действительно скучно. Другое дело - выйти на Дворцовую площадь и бросить пудовую бомбу, чтобы об этом потом писали в газетах, чтобы все обыватели обсуждали, сколько там погибло и как погибло, герой ты или злодей, а либеральные адвокаты мгновенно бросились тебя защищать, преследуя свои цели - чаще карьерные, чем возвышенные...
М.П. Борис Беленкин из "Мемориала" недавно изложил мне свою теорию, согласно которой в определенные моменты истории, каким бы плохим или хорошим ни было правительство, какой бы ни был политический климат, на сцену, сменяя "богатырей из чистой стали", выходят авантюристы, прохиндеи, "шариковы", в конце концов и делающие погоду. Не относится ли это к персонажам вашей книги?
А.Г. Я бы скорее назвала их генерацией "новых маленьких людей", которые перестали довольствоваться ролью Акакия Акакиевича или Макара Девушкина - и пошли по пути капитана Копейкина и Раскольникова. Посмотрите, сколько среди них было представителей национальных меньшинств, женщин, подростков - то есть тех, кому, казалось бы, раз и навсегда указали на их более чем скромное место в жизни социума.
Почти все они - выходцы из консервативной среды, безоглядно и демонстративно порвавшие с ней. В том, что их "среда заела", отчасти было виновато правительство - но лишь отчасти, поскольку и оно принадлежало к той же среде, терпело на себе ее произвол, гнет ее условностей - вспомним хотя бы семейные трагедии особ царской фамилии. И потом, знаете, категорически недопустимо для историка заявлять: в революцию шло так много евреев, потому что существовала "черта оседлости", и так много женщин бросали свои семьи, своих детей, потому что они не имели равных с мужчинами прав. Действительно, они были униженными и оскорбленными, отношение к ним было безобразное не только "сверху", но и "сбоку", со стороны им подобных. Но слишком просто сказать: "бытие определяет сознание". Была, мол, реакция, было поражение в Японской войне - террор и начался. Если так - почему же он не начался полувеком раньше, когда тоже была реакция, и поражение в Крымской войне, еще более позорное и сокрушительное, было, - но не случилось никакого надлома, не вывернулись сразу все суставы? Почему тогда, в середине XIX века, не распалась связь времен, а тут - общий разлад?
Я считаю, что один из главных факторов - кризис религиозного сознания. Быть может, самый важный.
М.П. Безбожие?
А.Г. Скорее - потеря Бога. Все точки отсчета оказались сдвинуты, все прежние понятия подвергнуты сомнению - и что дальше начинается? Поиск. Человек - искатель, для него неестественно пребывать в подвешенном состоянии. Он начинает метаться. Это, кажется, самое правильное слово. Начинает метаться душевно и физически даже. Ему плохо. Хочется сделать так, чтобы снова стало хорошо, чтобы жить в мире с собой. Ради этого он готов объявить войну всем и вся.
Это и была война. "Черта оседлости" чертой, но мало ее, черты, для объяснения, почему среди людей, арестованных в 1905 году за политические преступления, половина евреев. Я на эту тему много говорила и спорила - и лишь упрочилась в своем убеждении: здесь есть прямая связь с еврейским мессианским сознанием. Даже отойдя от веры, от своих традиций, культуры, общины, эти люди не смогли вычеркнуть из генетической памяти, из психологии пять тысяч лет ожидания прихода Мессии - царя, который восстановит на земле царство справедливости, братства, добра. Это ожидание осталось, оно даже еще острее стало - просто слово "Мессия" было заменено словом "Пролетариат".
Еврейская ментальность предполагает готовность к решению проблем. У русского сломается машина - он позовет друга, выпьет с ним, всплакнет. А еврей присядет, подумает и начнет что-то делать, не просто чтобы поломку устранить, но чтобы не было проблемы. Задумавшись впервые над подобной связью по ходу работы, я возмутилась: "Какой дремучий антисемитизм! Как я могу, как я смею! То есть, получается, евреи более подготовлены душевно, духовно к революции, чем кто-то другой, только потому, что они - евреи?". Да глупость полная, и антисемитизмом тут не пахнет, и не в революции дело, а в том, как человек, принадлежащий к определенной культуре, смотрит на мир, на его устройство, на ход истории и свою роль в этом во всем.
М.П. Аня, а разве не совершилось подобной подмены и в традиционном русском сознании? О том, что большевизм - скверная пародия на православие, писали и Бердяев, и Георгий Федотов, да и современные историки и публицисты с охотой пишут.
А.Г. Я обратила внимание вот на что. В русской церковной традиции особенно почитались не мужчины, а женщины - монахини, мученицы...
М.П. Да, это правда. И связано такое почитание с тем, что на Руси Церковь как институт именно на женщинах всегда держалась. На "белых платочках".
А.Г. И смотрите. "Уходя из мира", то есть отказываясь от роли жены и матери, наши молоденькие бомбометательницы как бы принимали постриг: одевались нарочито небрежно, коротко стриглись, отказывали себе в самом необходимом.
М.П. Да и обращались к ним мужчины как к мужчинам: "товарищ".
А.Г. Более того. Во многих террористических организациях именно женщинам поручалась самая опасная работа. Руководители знали: женщина, если что, погибнет, но не подведет. Это, безусловно, еще один вариант духовной подмены, религиозного "выверта": перед глазами женщин-террористок, отошедших от Церкви и самой веры, стояли смутные образы из детства - из житий святых, которые им на ночь бабушки читали.
М.П. В вашей книге - сотни судеб, и каждая из них потрясает; но именно это ваши критики вам ставят в вину - что вы берете частные случаи и на них строите обобщения.
А.Г. Знаете, отдельные судьбы сегодня больше говорят, чем статистика. Листаешь в архиве газету тех лет, все равно - московскую или киевскую, тифлисскую или рижскую, и каждый день одно и то же: на улице такой-то убит вахмистр, в селе таком-то - урядник... Однажды просто надоедает все это читать, и ты ищешь то, благодаря чему раскрывается тебе личность.
Да, цифры - сильный аргумент. Скажем, такая: с девятьсот четвертого по семнадцатый год в России было совершено более 21 тысячи покушений, из них 17 тысяч - со смертельным исходом. Это почти вдвое больше, чем во всем мире в конце 60-х - середине 70-х, в пресловутые годы "разгула терроризма"; и ведь тут учтены, скажем, взрывы самолетов - сразу две сотни жертв, - а там отлавливали министров, сенаторов, военных поодиночке. Это впечатляет. Но мой опыт свидетельствует: на такие аргументы всегда находятся контраргументы - давайте, мол, сосчитаем жертвы и на другой стороне, ведь революционеров, помнится, и вешали, и расстреливали предостаточно. И когда начинается подобный счет, с загибанием пальцев на одной и на другой руке, меня раздражает даже не то, что цифры заведомо несопоставимы, и не то, что боевиков к казни все-таки приговаривал суд и каждая казнь (в отличие от терактов) вызывала мощный общественный протест. Меня огорчает полное равнодушие к тому, что я для себя считаю главным, - ну как же все-таки это получилось, что одновременно множество людей говорят себе: "Иди и убей!" во имя своего личного представления о справедливости. Ведь это всё были люди. Какая-нибудь мать, обмотавшая младенца динамитом, чтобы провезти это орудие смерти по железной дороге: ребенка обыскивать не станут. Или подросток-самоубийца, взрывающий себя вместе с жертвой. Или богоискатель, на пятом десятке ставший душегубцем. Или обыкновенный уголовник, которому адвокат посоветовал объяснить совершенное злодеяние политическими мотивами, - и срок дали вдвое меньше. Я захотела их понять.
М.П. Аня, как вообще вы смогли одолеть весь этот кошмар? Тут ведь даже не Достоевского вспоминаешь - Пушкина с его "Бесами": "Бесконечны, безобразны <...>, Будто листья в ноябре..."
А.Г. Бояться их нельзя. Хотя бы потому, что страх - такой парадокс - занимал центральное место в их жизни.
Вот я закончила в Москве книгу об Азефе - то, что по-английски называется "оффшуд": осколочек первой книги, выросший до отдельного большого исследования. Кто интересуется - знает, что с 1909-го Азеф считался двойным агентом, работающим и на эсеров, и на охранку. Когда было нужно, убивал великих князей, когда нужно - отправлял революционеров на виселицу. Это версия Бурцева, стремившегося во что бы то ни стало очернить Азефа. Даже и не его, а правительство - одного из двух господ, которым Азеф служил: партия-то и так дискредитирована, дай-ка мы покажем, что и полиция прибегала к недопустимым криминальным методам.
Мне кажется, дело обстояло не совсем так. Я пробую доказать, что Азеф однозначно был политическим агентом. Двойственность же его натуры - в том, что он, сотканный сплошь из страхов и комплексов, занимался самой опасной работой, грозящей ему ежеминутно смертью. Страх - смысл его жизни, условие ее. Он осознанно и подсознательно искал, чего надо бояться. С младенчества, чтобы оправдать свою бездарную жизнь. И когда возникала реальная опасность, он чувствовал себя комфортно.
Привыкнув к Азефу - не скажу: "сроднившись", - как это было и с героями первой книги, я очень многое поняла насчет того, что может страх с тобою сделать, к какой бездне он тебя толкает. Двадцать раз подпишусь под непонятной современному человеку фразой Булгакова, что в числе человеческих пороков один из самых главных - трусость. По нашей логике: ну разве можно привыкнуть ничего не бояться? Не можно - необходимо! Победа над страхом - спасение души, защита ее от соблазнов...
Если же говорить о персонажах первой книги - казалось бы, нахлебавшись всей этой грязи, я должна их возненавидеть. На самом деле мне их просто жалко. Молодые, способные, горячие ребята, из-за того, что в какой-то несчастный день в жизни у них что-то сместилось, стали метаться - и сами себя загнали в тупик. Души загубленные. Нет, отвращение поначалу было дикое, но когда ежедневно по десять часов об этом читаешь и пишешь, сильные эмоции притупляются. Изредка - да, начинает трясти: ну какой ты борец за идею, если сам на допросе проговариваешься, что тебе надо было убивать каждую неделю или два раза в неделю! Ты обыкновенный маньяк, садист! Но, в общем, привыкаешь - как врач к виду крови.
М.П. Книга, которую вы сейчас пишете, - продолжение все той же темы или это поворот на сто восемьдесят градусов? Насколько я догадываюсь, герои ее - совсем другие, чем в "Убий!". Да и рассматриваемый период истории иной: не четверть века, а четверть тысячелетия. Уточняет ли эта книга две предыдущие, расставляет ли новые акценты? И еще: как, по-вашему, есть ли в ее интонации, общем настроении намек на то, что она писалась в России?
А.Г. Если хотите, это такое эссе на вечную тему "Россия - сфинкс". Не учебник по истории - уж точно. Я не смотрю на эти два столетия как на цепочку разрозненных эпизодов, мне важно, как и в случае с политическим терроризмом, написать аналитическую, концептуальную книжку. И призма, через которую я все рассматриваю, - интеллигентский, интеллектуальный подход к явлению, которое называется бытовухой, заземленностью, безыдейностью, болотом... Мещанство - самое емкое и нейтральное слово. Оно было всесильно - это не то, что у Островского: сидят, чай пьют. И оно было всем ненавистно: славянофилам, западникам, левым, правым, полосатым, кому угодно. И Соловьеву, и Чернову. Они между собой спорят до крика, а как дойдет до мещанства - пойдут его вместе бить и живого места не останется. И в борьбе с ним каждый искал свой путь - отсюда и широта спектра общественного мнения, и необыкновенное богатство нашей культуры, ее проявлений.
Это главный конфликт в России до сего дня (я и собираюсь довести хронологию до начала 90-х). Потому что болото - живуче, оно затягивает, но и противодействуя этой силе мыслящая часть общества рискует потерять равновесие, опору под ногами, ориентиры. И человек оказывается в положении подростка на перекрестке, не знающего, куда ему ткнуться.
Русский опыт противостояния радикалов и болота - не уникален. И терроризм, возникнув как массовое явление в России, распространился по всему свету. Русские боевики учились на манифестах итальянских анархистов, а спустя полвека итальянская молодежь штудировала Кропоткина. Или Троцкого. Наши террористы увлекались Востоком, Индией - индусы в своей освободительной борьбе против англичан опирались на переводы русских террористических катехизисов. Полагаю, что и Чечня носит в крови этот вирус. Шамиль Басаев хотя и человек в погонах, но классический террорист. Его акция в Буденновске совершалась по личной инициативе, под политическими лозунгами и с угрозой жизни безоружных людей - все три кита террора. Кстати, если вспомнить девятьсот седьмой год, был такой террорист в погонах, лейтенант Никитенко. Военный, влезающий в политику, мне кажется, грешит против присяги, против армейского кодекса чести.
И все-таки ни Чечня, ни заказные убийства бизнесменов (типичные мафиозные разборки) - еще не политический террор в чистом виде. Мы его в России пока не наблюдаем. Но он может возникнуть. Рецидивы террора связаны с глубокими и сложными процессами "смены вех" в культуре, идеологии, философии общего дела. Такой процесс сейчас протекает во всем мире, но в России, как обычно, он принимает крайние формы. Тридцать лет назад мир был сражен наповал убийством президента Кеннеди. Сегодня ежедневно убивают политических лидеров, на воздух взлетают поезда и автобусы, падают самолеты, бомбы рвутся в больницах, школах, церквях - и человечество проглатывает эти новости не поморщившись. Чтобы людей глубоко проняло - должна погибнуть, например, принцесса Диана. Значит, цена жизни в общественном сознании приблизилась к нулю. И нет в мире осмысления того, как важно присутствие крупных личностей, реальных лидеров и духовных авторитетов. Ну и еще - как всегда бывает на исходе века: человечество ослабело памятью. События не то что девятисотых или девятьсот десятых годов, но даже сороковых и пятидесятых основательно подзабыты. Они не рассматриваются как нравственный урок, как упрек тебе лично - на события эти смотрят как на романтическую сказку, пусть и страшноватую.
Об этом на заре политического террора все сказал Достоевский - и я почтительно умолкаю: мое дело лишь подтверждать пророчества архивными документами. Чем я и занимаюсь сегодня в ГАРХИ - как прежде занималась в архиве Николаевского в Калифорнии или в Амстердамском архиве партии эсеров.
Свести как можно больше узлов к узлам - такая вот задача стоит перед историком в России. Да и перед каждым интеллектуалом.
|
