"Эта книга известного стиховеда - исследовательский переворот в восприятии поэтических поисков позднего Мандельштама. Впрочем, слово "переворот" можно заменить более гуманитарным выражением "изменение парадигмы": от поверхностно-публицистической трактовки поэта как борца со сталинизмом к глубинному постижению феномена несостоявшегося советского Достоевского.

Книга составлена из двух работ М.Гаспарова, представляющих, по его словам, "предварительные разыскания для комментария к готовящемуся академическому изданию Полного собрания сочинений О.Мандельштама". Издание профинансировано престижными фондами, а также грантом IREX, который дал исследователю возможность работать с архивом поэта в рукописном отделе библиотеки Принстонского университета. В первой работе "Стихи о неизвестном солдате": Апокалипсис и/или агитка?" рассматривается, возможно, самое неоднозначное стихотворение из всех когда-либо написанных. Вторая - "Ода" Сталину и ее метрическое сопровождение" - посвящена самому, казалось бы, "немандельштамовскому" произведению.

Откуда мысль об агитке? Гаспаров показывает, что возникающие в стихотворении картины возможной химической войны временами напоминают плакаты ПВХО. Но открываются они эпическим образом "миллионов убитых задёшево", а завершаются "крупными оптовыми смертями", на фоне которых "медлил и мглил... приниженный гений могил". Поэт, по мнению Гаспарова, пытался вырваться из этого круга, как и из мистической "матери-тьмы" наследия прошлых веков, но попытки эти, несмотря на семь редакций стихотворения, успехом не увенчались.

Гаспаров дает следующую схему отношения Мандельштама к советской действительности. В 1917 г. - лютое стихотворение об "октябрьском временщике"; в 1918-м - спокойное "мужайтесь, мужи" перед новым трудом; в 1921-м - программа "культура должна быть советником государства"; в 1928-м - "чувствую себя должником революции, но приношу ей дары, в которых она пока не нуждается"; в 1930-м - "Четвертая проза", разрыв с властью и вызов ей, отступившейся от заветов революции, от "великого, могучего, запретного понятия класса"; в 1933-м - эпиграмма на Сталина как этический выбор, добровольное самоубийство... Он шел на смерть, но смерть не состоялась, вместо казни ему была назначена ссылка. Это породило глубокий душевный переворот - как у Достоевского после эшафота... Мандельштам называл себя наследником разночинцев и никогда не противопоставлял себя народу. А народ принимал режим и принимал Сталина: кто в память о революции, кто под влиянием гипнотизирующей пропаганды, кто из отупелого долготерпения.

В этой ситуации интеллектуальным подвигом является сохранение вдовой поэта Н.Я.Мандельштам не только крамольной эпиграммы насчет "кремлевского горца", но и "хвалебной", с ее "улыбкой жнеца", "Оды", которую Надежда Яковлевна трактовала как случайное проявление слабости.

Мандельштам готов был принять новую идеологию, но оставался органически чужд стилю новой эпохи. Как и у Синявского, разногласия с советской властью оказались у него прежде всего стилистическими. Советская власть отвергла своего возможного Достоевского, и в этом проявился ее решающий - стилистический - просчет.

Александр Люсый

Книга на вчера: