Русский Журнал / Круг чтения /
www.russ.ru/krug/07tzar.html

Великодушный царь?
Илья Овчинников


Дата публикации:  28 Февраля 2001

ДостоевскийСреди героев Достоевского, "съеденных идеей", есть двое, в ком эта болезненная черта доведена до предела: Шатов и Кириллов. О первом из них без натяжки можно сказать, что он одержим идеей самого Достоевского, которую тот позже развивал в "Дневнике писателя" - это идея о русском народе-"богоносце", который (и только он) верует в Бога истинного и призван Его именем спасти мир. Кириллов же, напротив, стоит на крайней ступени атеизма: Бога нет, верит он, поэтому каждый человек может стать Богом. А поскольку лишь он пока это понял, то стать Богом он может только через заявление высшего своеволия - самоубийство.

Одержимость идеей возникла у Шатова и Кириллова под влиянием Ставрогина, притом обоих он просвещал одновременно: "...убеждая вас, я, может, еще больше хлопотал о себе, чем о вас. [...] Поверьте, я вас, ни того, ни другого, не обманывал".1 Двойственность такого рода - характернейшая черта героя Достоевского вообще и героя-нигилиста в частности (так, идеи Раскольникова, Кириллова, Аркадия Долгорукого входят в противоречие с их внутренней сущностью. Поэтому многим своим поступкам и душевным движениям они искренне удивляются сами, так как их идеи требуют иного поведения).2 Но Ставрогин - нигилист предельный, равнодушный уже и к своим идеям и поискам. Что же касается его духовных учеников, то у каждого из них есть свой "идол", свое "знамя", и каждый одержим вопросом: как этого идеала достичь?

Напоминая Ставрогину его идею народа-"богоносца", Шатов с омерзением повторяет его же собственный каламбур: "Чтобы сделать соус из зайца, надо зайца, чтобы уверовать в Бога, надо Бога", это вы в Петербурге, говорят, приговаривали, как Ноздрев, который хотел поймать зайца за задние ноги". "Нет, - отвечает Ставрогин, - тот именно хвалился, что уж поймал его... Скажите мне: ваш-то заяц пойман ли аль еще бегает?"3

СпешневЛ.И.Сараскина справедливо сопоставляет с этим выражением слова Спешнева, сказанные Достоевскому во время их инсценированной казни. Как рассказывает Ф.Н.Львов, Достоевский, "подойдя к Спешневу, сказал: "Nous serons avec le Christ" ("Мы будем вместе со Христом"). - "Un реu de poussiere" ("Горстью праха"), - отвечал тот с усмешкою".4 "Соус из зайца"... "мы будем со Христом горстью праха" - все это были фразы одного лексикона, болезненно знакомого Достоевскому..."5 Но если слова как прототипа, так и героя - действительно неуместны и циничны, то Ноздрев и его заяц упомянуты в данном, отнюдь не каламбурном, контексте не случайно.

Как мы помним, Степан Трофимович Верховенский говорил: "Этот Базаров это какая-то неясная смесь Ноздрева с Байроном... они же первые и отвергли его тогда, как ни на что не похожее. Посмотрите на них внимательно... они счастливы, они победители! Какой тут Байрон!"6 На вопрос, почему "они" отвергли Базарова, мы уже постарались дать ответ. Но примечательно, что Степан Трофимович, задавшись целью понять молодое поколение, первым делом берется за книги - за "Что делать?" и "Отцов и детей". Этим косвенно подтверждается наше предположение о том, что одну из причин развития нигилизма Достоевский видел в появлении тургеневского романа, утолившего жажду читающей публики по образцам для подражания.

Вспоминая Базарова, нам следует вновь обратиться к очерку Тургенева "По поводу "Отцов и детей": "На его [базаровского типа] долю не пришлось - как на долю Онегина или Печорина - эпохи идеализации, сочувственного превознесения".7 Однако со временем в общественном сознании (а тем более - у доводившего все до последствий Достоевского, тем более - у его героев) образ Базарова вышел за пределы своего первоначального наполнения и, подобно Онегину или Печорину, стал символом конкретного, известного (или кому-то неизвестного) явления: "Герои романа, и прежде всего Евгений Базаров, зажили некоей самостоятельной жизнью, как бы отделились от своего создателя..."8 Исходя из этого, можно с уверенностью предположить: Достоевский, сказав устами Степана Трофимовича о Базарове как о "смеси Ноздрева с Байроном", дал условную (хотя вряд ли исчерпывающую) характеристику нигилизма вообще.

Исследователь пишет по этому поводу: "Базаров окружен тем трагическим, героическим ореолом, который ассоциируется у Степана Трофимовича с Байроном, тогда как в резкости, грубости и ломании Базарова проглядывает прежде всего Ноздрев".9 Данный комментарий, вероятно, справедлив с точки зрения Степана Трофимовича, западника; но здесь проигнорирована позиция Достоевского. А между тем, если попытаться взглянуть именно с нее, мы можем получить прямо противоположный результат.

В "Дневнике писателя" за 1877 г. Достоевский пишет: "...словом "байронист" браниться нельзя... Байронизм появился в минуту страшной тоски людей, разочарования их и почти отчаяния... Это была новая и неслыханная еще тогда муза мести и печали, проклятия и отчаяния. Всякий сильный ум и всякое великодушное сердце не могли и у нас тогда миновать байронизма".10 Иными словами, Достоевский повторяет мнение Писарева о базаровщине: болезнь века поначалу пристает к незаурядным людям.11

Но между строк (как у Писарева, так и у Достоевского) читается и другое: "болезнь века" очень скоро пристает к Ситниковым, Лебезятниковым, Лямшиным - тем, кто может опошлить и сделать вульгарной любую благую идею. Тогда наступает ситуация, при которой Герцен с полным правом может назвать "базароидов" "Собакевичами и Ноздревыми нигилизма", а "базаровщина" и "байронизм" становятся ругательными словами, приобретают уничижительный оттенок. Об этом говорит сам Достоевский еще в 1861 г., - не только задолго до великих романов и "Записок из подполья", но даже до появления "Отцов и детей"! И следующие его слова перекликаются со многим из написанного позднее, когда концепция нигилизма была уже в основном проработана писателем.

Байрон "Были у нас и байронические натуры. Они большей частью сидели сложа руки и... даже уж и не проклинали... Они даже смеялись над Байроном за то, что он так сердился и плакал... Они говорили, что и не стоило сердиться и проклинать, - что все уж так гадко, что даже пальцем пошевелить не хочется и что хороший обед всего дороже.12 Иные же... начали набивать свои карманы и опустошать карманы ближнего... А мы смотрели с благоговением, разиня рот и удивляясь. Что ж? говорили мы друг другу, ведь это у них тоже по принципу... мы даже и в этом находили какую-то утонченность байронизма, дальнейшее его развитие, еще неизвестное Байрону... "Вот до чего, - говорили мы, - может довести отчаяние; человек сгорает добром... кипит жаждой деятельности, но действовать ему не дают...13 и вот - он ворует платки из карманов.14 И как чистосердечны, как ясны душой вышли многие из нас из всего этого срама... почти все, кроме, разумеется, Байронов".15

Вот и убедительное возражение словам Н.Ф.Будановой о том, что "в резкости, грубости и ломании Базарова проглядывает прежде всего Ноздрев". Вот и более конкретное указание Достоевского на западническое происхождение базаровщины и нигилизма, чем не вполне определенные слова об "оторванности от почвы"; получается, что непривлекательные черты нигилизма воплощены не только в ноздревском начале, а и в байроновском тоже (если не в первую очередь!). На это вполне можно возразить: зачем же смешивать байронизм подлинный, тоскующий, с байронизмом опошленным? Верно, смешивать не стоит. Но чуть дальше мы попытаемся показать, что в глазах Достоевского и истинный байронизм к благодатным последствиям не приводит.

Пока же остановимся на Ноздреве. Грубость Базарова, местами нарочитая, действительно напоминает этого персонажа гоголевской поэмы. Но развязность Ноздрева, его любовь ко вранью, шампанскому и бессмысленным авантюрам - черты внешние. Можно объявить их непривлекательными (что будет не вполне верно); но вряд ли можно будет оспорить тот факт, что бурная деятельность Ноздрева начисто лишена всякого личного эгоизма. Вероятно, он не очень умен; но ни одно из сомнительных начинаний Ноздрева не приносит (и не может принести) ему никакой выгоды. Трудно заподозрить этого героя в том, что у его деятельности имеется та или иная высшая цель; но эта активность, в любом случае, направлена не на самого себя, не на удовлетворение личных потребностей за счет окружающих. (Куда именно она направлена, впрочем, сказать трудно - куда-то в пространство.)

Приведенное упоминание о Ноздреве в беседе Шатова со Ставрогиным не может быть у Достоевского случайным. Как мы помним, Ставрогин говорит, что Ноздрев будто бы поймал зайца, и затем спрашивает Шатова: "Скажите мне: ваш-то заяц пойман ли иль еще бегает?"16 (То есть, верует ли Шатов в Бога.) Было бы абсурдно делать из этих слов вывод о том, что в Бога верует Ноздрев. Но в отличие от Байрона и его вульгарных последователей, которые разочаровались во всем и которым якобы нечего делать, Ноздрев одержим ловлей своего "зайца" и находится поэтому в гармонии с самим собой, И нигилизм, в видении Достоевского, причудливо (или, скорее, монструозно) сочетает в себе начало западническое и начало исконно российское, которое выражается в страсти по ловле того или иного "зайца".

От Байрона же в нигилистах Достоевского и вправду немало. Самые простые доказательства данного факта лежат на поверхности: нет нужды пояснять, как много "байронического" (в серьезном, не в ироническом, смысле) в Онегине и Печорине.17 Не менее очевидно сходство с Печориным наиболее "воинствующих" нигилистов Достоевского: Николая Ставрогина ("Печориным-сердцеедом" называет его Липутин) и - в меньшей степени - Подпольного; только сходство это - со знаком минус в первом случае и со знаком плюс - во втором.

ЛермонтовБезусловно, Подпольного трудно поставить на одну доску с величественным аристократом Печориным; слишком уж в разных масштабах действуют один и другой. Однако сам Достоевский открыто заявляет о принадлежности их к одному и тому же типу ("Я хотел вывести перед лицо публики, повиднее обыкновенного, один из характеров прошедшего недавнего времени").18 В "Ряде статей о русской литературе" Достоевский говорит о Лермонтове: "Наши чиновники знали его наизусть, и вдруг все начали корчить Мефистофелей, только что выйдут, бывало, из департамента",19 - эти иронические строки сразу напоминают Подпольного с его "литературными мечтаниями".

Наряду с этими формальными признаками сходства, в "Герое нашего времени", "Записках" и "Бесах" есть важнейший сквозной мотив - ведение записок главными героями. Такого рода исповедь как важнейший метод психологического анализа дает в трех случаях совершенно разные результаты. "Исповедь Руссо имеет уже тот недостаток, что он читал ее своим друзьям", - говорит рассказчик в предисловии к "Журналу Печорина".20 С этой точки зрения исповедь Печорина, можно сказать, безукоризненна: в том, как она написана, ощущение потенциального читателя, собеседника, доведено до минимума (хотя это и кажется невозможным). В записках "того, кто так беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки",21 абсолютно нет той "изломанности" слога, которая присутствует в "Записках" и "Исповеди Ставрогина"; если там, как мы читали у М.М.Бахтина, - это следствие того, что пишущий невольно предвосхищает оценку возможного читателя, то здесь это чувство отсутствует вполне.

Прямой перекличкой с вышеприведенной мыслью из "Героя нашего времени" являются слова Подпольного из финала первой части "Записок": "...Руссо, например, непременно налгал на себя в своей исповеди, и даже умышленно налгал, из тщеславия... Я же пишу для одного себя и раз навсегда объявляю, что если я и пишу как бы обращаясь к читателям, то единственно только для показу, потому что так мне легче писать".22 Здесь видно уже только из вызывающей интонации, что герой с напряжением ожидает читательского суда.

Но, в отличие от Печорина - в некотором смысле, предельного "байрониста" - и его записок, Подпольный в процессе припоминания событий своей жизни ощутимо меняется. Невольная потребность вспомнить о себе все дает герою "нравственный ориентир для праведного суда над собой".23 В отличие от Печорина, чей дневник фактически обрывается на произвольном месте (а мог бы быть оборван и раньше, и позже - принципиального значения это бы не имело ), герой "Записок" "не выдержал и продолжал далее".24 Как заключает по этому поводу Л.И.Сараскина, "наказание состоялось".25

Если в Печорине байронический дух доведен до трагического предела, если в Подпольном он присутствует лишь на пародийном уровне, то в нигилисте Ставрогине есть и то, и другое (вот и самая жуткая "смесь", вот и еще одно "фиктивное лицо, не существующее вовсе... ни на что не похожее"). Если у Печорина предположение читателя, кажется, действительно отсутствует, то в исповеди Ставрогина неустановка на реакцию другого является принципиальной, воинствующей позицией. Без читателя, как пишет М.М.Бахтин, "Ставрогин не способен себя самого принять, но в то же время не хочет принять и суждения другого о себе".26

Если Печорин рассказывает обо всех своих поступках с холодным спокойствием, то Подпольному оно недоступно (и потому он не обречен). Ведя речь о чем бы то ни было. Подпольный всюду забегает вперед, начинает заранее оправдываться; потом это его злит, и он готов наговорить на себя лишнего - уж лучше, представляется ему, показаться еще хуже, чем ты есть, нежели принять раскаивающийся вид. В исповеди Ставрогина же такого рода ломание совершенно отсутствует; напротив, здесь даже есть подобие печоринской холодности.

Но для Печорина почти не осталось неразрешенных вопросов; он слишком хорошо знает сам себя и не нуждается в оценке другого; поэтому он действительно не видит, не чувствует возможного читателя. Ставрогин, при всем желании, на такую установку не способен: он "как бы отворачивается от нас после каждого брошенного нам слова. <...> Стиль прежде всего определяется цинически игнорированием другого, игнорированием подчеркнуто намеренным".27 В стилистике журнала Печорина нисколько не чувствуется вызова - в то время как исповедь Ставрогина проникнута этим чувством от начала до конца; за видимым хладнокровием рассказчика как раз и скрывается, пусть даже и невольный, вызов. Тем самым, исповедь не снимает грехов с души Ставрогина, не становится ступенью на пути к очищению, "и бессильным чем-либо помочь оказывается "рецензент" Тихон".28

Достоевский говорит о "байроническом типе: "В Печорине он дошел до неутолимой, желчной злобы и до странной, в высшей степени оригинально русской противоположности двух разнородных элементов: эгоизма до самообожания и в то же время злобного самонеуважения. И все та же жажда истины и деятельности, и все то же вечно роковое "нечего делать"!"29 Не будем забывать о том, какому литературно-историческому типу соответствует Печорин; его "роковое "нечего делать" обусловлено обстоятельствами эпохи. Он как раз из тех, чьи "сильный ум и великодушное сердце не могли миновать байронизма". Печорин всерьез ощущает свою оторванность от внешнего мира и смотрит на него со стороны. Почти все его связи с окружающим миром либо случайны, либо берут свои корни в прошлом; поддержание этих связей на данный момент вызвано лишь скукой. Стремясь, насколько возможно, убежать от мира, Печорин вполне укладывается в "байронические" рамки.

Итак, образ Ставрогина, с одной стороны, восходит к Печорину; но прототипами как его, так и его духовного отца, - Степана Трофимовича - являются "люди сороковых годов", люди уже не печоринского поколения, люди более деятельные. И, тем не менее, около-"байроническое" начало (включающее в себя в данном случае как минимум ощущение своей "особенности", космополитизм, разочарование в возможности найти веру), явившееся сложной составляющей нигилизма Ставрогина, досталось ему не только от Печорина.

Продолжение Читать дальше


Примечания:

Вернуться1 T.10. С.197.

Вернуться2 Так, мечтающий стать "Ротшильдом" Аркадий Долгорукий рассказывает о девочке-подкидыше, которую он взял на своё попечение и которая вскоре заболела и умерла. С удивлением видя, что девочка действительно его занимала и что он, не задумываясь, тратил на неё почти все свои деньги. Подросток недовольно заключает: "...если я буду так сбиваться в сторону, то недалеко уеду". (Т.13. С.80-81)

Вернуться3 Т.10. С.200.

Вернуться4 Цит.по: Сараскина Л.И. Федор Достоевский : одоление демонов. С.376.

Вернуться5 Там же. С.381.

Вернуться6 T.10. С.171.

Вернуться7 Тургенев И.С. По поводу "Отцов и детей" // Тургенев И.С. Указ. изд. Т.10. С.350.

Вернуться8 Тюнькин К.И. Базаров глазами Достоевского. С.111.

Вернуться9 Буданова Н.Ф. Указ.соч. С.64.

Вернуться10 Собр.соч. в 15 томах. Т.14. С.397-398.

Вернуться11 Писарев Д.И. Базаров // Писарев Д.И. Указ.изд. Т.2. С.11.

Вернуться12 Ср. со словами Подпольного: "Я скажу, чтоб свету провалиться, а чтоб мне всегда чай пить". (Т.5. С. 174)

Вернуться13 Ср. там же: "Мне не дают... Я не могу быть... добрым!" (С.175)

Вернуться14 Ср. с рассказом Шатова о впечатлениях от Америки: "Мы все хвалили... Раз мы едем, а человек полез в мой карман, вынул мою головную щетку и стал причесываться; мы только переглянулись с Кирилловым и решили, что это хорошо и что это очень нам нравится... " (Т.10. С.112)

Вернуться15 Ряд статей о русской литературе. I. Введение. Т.18. С.58-59.

Вернуться16 Т.10. С.200.

Вернуться17 И вот что говорит Достоевский об этом типе, чьи байронические (а следовательно - западнические) истоки очевидны (для нас и, несомненно, для самого Достоевского): "Нечего и говорить, до какой полноты, до какой художественности, до какой обаятельной красоты все это - русское, наше, оригинальное, непохожее ни на что европейское, народное". (Ряд статей о русской литературе. III. Книжность и грамотность. Т.19. С.12)

Вернуться18 Т.5. С.99.

Вернуться19 Т.18. С.59.

Вернуться20 Лермонтов М.Ю. Герой нашего времени // Лермонтов М.Ю. Стихотворения. Поэмы. Маскарад. Герой нашего времени. М., 1985. С. 385.

Вернуться21 Там же. С.384.

Вернуться22 Т.5. С. 122.

Вернуться23 Сараскина Л.И. Бесы : роман-предупреждение. С.88.

Вернуться24 Т.5. С.179.

Вернуться25 Сараскина Л.И. Указ. соч. С. 89.

Вернуться26 Бахтин М.М. Указ.соч. С.421.

Вернуться27 Там же. С.423, 422.

Вернуться28 Сараскина Л.И. Указ. соч. С.119.

Вернуться29 Ряд статей о русской литературе. III. Книжность и грамотность. Т.19. С.12.