Лето 1999 выдалось на редкость засушливым и тяжким. И в российской прессе этот тяжелый след жаркой отдышки - то тут, то там сказывался в каком-то изнеможении и спасительном обращении к классике. Июньская изнуренность пушкинским юбилеем, словно бы забравшая все запасы и авансы, наверное, чисто механически вслед за "главным" именем потянула в СМИ и остальной пантеон. Безусловное лидерство по части цитируемости и замещения вакантных мест занял Щедрин - от региональных газет типа саранской "Столицы-С", владимирской "Молвы", ростовского "Города N" - до московских районных типа "Тимирязевец" и совсем уж центральных "Известий". В последних от 11 августа, аккурат в день солнечного затмения и несостоявшегося Конца Света, место на первой полосе по диагонали от передовицы занял материал известного эксперта Н.Щедрина по поводу мотивов замены С.Степашина В.Путиным. Главный, как отмечалось, - желание большей жесткости в ведении дел. Первые же интервью нового и.о. премьера показали: он готов стать "твердой рукой". А потому - публикуется десятое щедринское письмо из цикла "Письма из провинции": "Что выдержит наша спина?"

"При всех его недостатках, - замечает И.С.Аксаков о Салтыкове - это, разумеется, страшный талант и огромный мыслитель. Это своего рода бич Божий на петербургский период русской истории и на петербургскую бюрократию - это ее историк...Главная его заслуга в том, что...он сметает в сор множество петербургской мишуры, которую без него общество долго принимало бы за некое откровение, за последнее слово"¹. И далее Аксаков продолжает: "У каждого писателя своя роль. Я бы Салтыкова так охарактеризовал: это исторический дворник петербургского периода. Дворник с огромной метлой. И чем больше он метет, тем больше всякого сору, потому что самый период этот какой-то проклятый"².

На наш взгляд, эта формула крайне точная. Но вернемся к нескольким эпизодам в русской истории, словно бы зомбирующим культуру и журналистику. Среди них бесспорное лидерство следует отдать знаменитому Пушкинскому празднику, московским дням 4 - 8 июня 1880 года. О нем написаны десятки статей, а недавно появилась обширная монография американского ученого М.Ч.Левитта³, в новой работе продолжившего свое исследование процесса российской "лепки" Пушкина, партийной конкуренции и превращения коммерческими фирмами имени поэта - в лейбл, предмет потребления (4) .( Левитт Маркус Ч. Пушкин в 1899 году//Современное американское пушкиноведение. СПб.,1999, с.21-42).

Вот как это было.

Пушкинский праздник 1880 года оказался неким рубежным явлением русской общественно-литературной жизни XIX столетия - первый (и единственный в XIX в.) широко организованный акт самосознания русской интеллигенции, первый собственно общественный праздник (собранный не под государственной эгидой), на котором русское образованное общество попыталось подвести итоги своего полустолетнего развития. Это был акт единения русских интеллектуальных сил "под знаменем Пушкина". Как точно подметила О.С.Муравьева, в создававшемся "братстве независимых интеллектуалов" символ объединения - Пушкин - был выбран поразительно точно", и если бы подобное единение произошло, то "вся история нашей страны пошла бы иным путем"⁵. Это была точка рождения пушкинского мифа - мифа о поэте мудром и терпимом, а главное, свободном, не зависимом ни "от властей", ни "от народа". Словом, это была попытка создать некое общественно-литературное единение "пушкиноцентристского" типа, - и в этом направлении много потрудились как учредители праздника (Л.И.Поливанов, С.А.Юрьев, И.С.Аксаков и др.), так и крупнейшие литераторы, выступавшие на нем; прежде всего - Тургенев и Достоевский, а кроме них - Писемский, Островский, Катков, Полонский и другие (выступления которых изучены еще явно недостаточно).

В том, что желаемого "единения" не получилось, были повинны и те литераторы - "властители дум", которые были приглашены на торжества для выступления со своими речами, но отказались приехать. Это - Лев Толстой, И.А.Гончаров, А.А.Фет и М.Е.Салтыков. Все они формально сослались на болезни, но отказались присутствовать на торжествах совсем по иным - идеологическим - причинам. Каждый из "случаев" этого неучастия показателен сам по себе и заслуживает отдельного очерка - для нашей темы интересен "случай" Салтыкова-Щедрина.

В перипетии 25-летней подготовки к Пушкинским торжествам (подробно описанным в упомянутой книге М.Ч.Левитта) Щедрин был посвящен лучше других современников. Он был лицеистом 13-го выпуска и на протяжении 1860-х гг. принимал участие в лицейских встречах⁶, где среди других проблем активно обсуждалась идея памятника Пушкину и всенародной подписки на этот памятник. Именно лицеисты в конечном итоге организовали эту подписку, принявшую характер важного государственного мероприятия.

"Отечественные записки" осмеяли изнанку этого "истинно народного предприятия", когда через полицию оформлялись 5-10 копеечные пожертвования "среди купцов и крестьян, не имеющих никакого понятия о Пушкине"⁷. Этот "пуант" попал даже в XX главу "Современной идиллии". Купец Парамонов представляет список ежегодных взяток и других расходов: "генералу" 40 000 руб., "немецкому прынецу" 6200, "квартальному надзирателю на университеты" 600 руб., "ему же на памятник Пушкину - 15 копеек" (15-1, 198). Уже здесь видна характерная позиция "исторического дворника": Щедрина не впечатляют ни число жертвователей, ни глубокая преданность Пушкину; он видит лишь изнанку, "мишуру", "сор"... И как будто не замечает другой стороны проблемы: мишура мишурой, а деньги были собраны, проекты памятника рассмотрены (и выбран далеко не худший проект А.И.Опекушина). Денег было собрано даже больше, чем потребовалось, - остальные пошли на "просветительские" цели. Так что и 15 "парамоновских" копеек в кои-то веки сыграли благородную роль! Но Салтыков как будто не хочет замечать этой двойственности.

С одной стороны, он пишет заявление в Литературный фонд, в котором выражает надежду, что это "празднество будет торжеством не только для памяти чествуемого поэта, но и для всей русской литературы вообще" (19-1, 140). С другой - получив приглашение к активному участию в этом торжестве от старого знакомого, председателя московского Общества любителей российской словесности С.А.Юрьева,- в тот же день пишет холодный официальный отказ со ссылкой на "тяжелую болезнь", а в приложенном неофициальном письме всячески преувеличивает эту болезнь, сообщив даже о своем желании "нанять факельщиков и ехать на Волкове" (19-1, 145-146). С одной стороны, он отправляет "для наблюдения и описания" торжеств двух "депутатов" от "Отечественных записок" - Г.З.Елисеева и Г.И.Успенского (19-1, 152). С другой - когда устроители праздника предложили Глебу Успенскому выступить на нем, Салтыков отговорил его, настояв на сохранении позиции "наблюдателя"⁸.

Вероятнее всего Щедрина отпугивала та "компания", в которой он должен был оказаться. Он подозревал очередную "либеральную" шумиху", главным героем которой должен был стать Тургенев, восторженно встреченный литературной Москвой и включенный в комиссию по организации торжеств. Он же, соответственно, должен был оказаться "на первой роли": литераторы-москвичи" (вроде Писемского, Островского, И.Аксакова) ощущались на празднестве как "свои", а приглашенного Достоевского никто не принимал особенно всерьез.

Вышло, как известно, нечто другое: триумф речи Достоевского затмил остальные моменты торжеств и стал осознаваться как некий итог поисков либеральной интеллигенции вообще.

Ознакомившись в середине июня с ходом праздника, Салтыков явно растерялся. "Пушкинский праздник произвел во мне некоторое недоумение, - пишет он 25 июня А.Н.Островскому (видимо, в ответ на высказанные восторги и сожаления по поводу неприезда). - По-видимому, умный Тургенев и безумный Достоевский сумели похитить у Пушкина праздник в свою пользу, и медная статуя, я полагаю, с удивлением зрит, как в соседстве с ее пьедесталом возникли два суднышка, на которых сидят два человека из публики. Достоевский всех проходящих спрашивает: а видели вы, как они целовали у меня руки. И по свидетельству Тургенева <...> будто бы прибавляет: а если б они знали, что я этими руками перед тем делал! "(19-1, 157).

В этом письме растерянность Салтыкова проявляется очень ярко. Он опускается до повторения досужих сплетен и неумелых шуток. Он не замечает возникшего "пушкинского мифа" (опасность которого увидели, например, Фет и Толстой). Он видит лишь одну внешнюю "изнанку" праздника: Тургенев и Достоевский посмели "разделить" с Пушкиным его славу, - и при этом никак не разделяет двух оппонентов (разве что по принципу "умный - безумный", - но почему тогда "безумный" неожиданно оказался глубже "умного"?).

Салтыков крайне отрицательно отнесся и к напечатанному в шестом номере "Отечественных записок" очерку Г.Успенского "Пушкинский праздник. Письмо из Москвы": "Вся вторая половина необыкновенно легкомысленна и противоречива" (19-1, 159). Этот очерк действительно делится на две половины: в первой представлена серия "физиологических" зарисовок иронического характера, раскрывающая мишуру и неуместную шумиху пушкинских торжеств; во второй Успенский пересказывает речи Тургенева и Достоевского, раскрывавших Пушкина "при помощи равнозначущих забот, присущих нашей минуте". При этом речь Достоевского рассматривается как серьезнейший документ, в котором действительно высказано какое-то "новое слово", не вполне понятное, ибо "Достоевский человек мудреный"⁹.

"Успенский не додумался до того, что и Достоевский, и Тургенев надувают публику и эскамотируют Пушкинский праздник в свою пользу", - в сердцах заметил Салтыков (19-1, 159). В его глазах Достоевский и Тургенев едины в своем "воровстве": глагол "эскамотировать" образован от французского escamoter - обокрасть, ловко подменить. Именно эту направленность юбилейных речей Салтыков считает основной...

Под давлением Салтыкова Г.Успенский написал продолжение очерка (напечатанное под заглавием "Секрет"), в котором благожелательный разбор речи Достоевского был заменен уничтожающей сатирой на толкование им образа Татьяны. Но и это не удовлетворило редактора. За день до отъезда за границу, 27 июня 1880 г., Салтыков заказал Н.К.Михайловскому статью (или серию статей) об этих двух речах. В письме к Михайловскому он указал, что статьи эти должны быть непременно отрицательными, и даже назвал источники текстов (19-1, 159-160). Михайловский выполнил задание, написав серию злых статей о том, что Пушкинский праздник был неуместен, ибо "наступила, кажется, пора полного равнодушия к Пушкину", что он был просто "предлог, символ, прикрытие, все, что хотите, но только не непосредственный герой торжества", что речь Тургенева смешна, ибо призвала к "сплошному перманентному пушкинскому празднику", а речь Достоевского свелась к "пустой и не совсем умной шутке"¹⁰...

Но и эти статьи Салтыкова, видимо, не удовлетворили: он смутно ощущает неуместность в данном случае уровня "газетной" полемики, некую - непреодоленную - двусторонность создавшейся ситуации. На нее Салтыков весьма оригинально откликнулся в произведениях 1880-1881 гг., прежде всего в книгах "За рубежом" и "Письма к тетеньке". Они буквально наполнены аллюзиями прошедшего Пушкинского праздника, от которого автор почему-то никак не может отойти.

Вот "драматический разговор" "Граф и репортер". Беседа двух полуграмотных "властителей дум" начинается как раз с воспоминания о Пушкинских торжествах в Москве. Граф пристрастно интересуется их "вольностями" - репортер отвечает: "...ведь нынче дозволено-с!" (намек на "лорис-меликовскую оттепель"). Граф апеллирует к некоему пушкинскому "родственнику" (вероятно, из тех, которые приняли активное участие в московских торжествах), который "изо всего Пушкина знает только стих "Мне вручила талисман"..." Сам же граф знает и того меньше: вместо пушкинского он декламирует стих Баратынского... Наконец, оба "сходятся" на сакраментальной Формуле: "Pouschkine quel geant "("Пушкин! Что за исполин!" - 14, 90).

Салтыков представляет изнанку "пушкинского мифа": представление об "исполине" соединяется с полным незнанием его творений и оказывается ни о чем не говорящей метафорой (подобной позднейшему: "Какая глыба, а? Какой матерый человечище..") Метафора эта очень зыбка: она может стать символом некоей несервильной общественной группы (как в юбилее 1880 г.) и знаменем самодержавной идеологии (как в юбилеях 1887 и 1899 гг.), и частью "революционной" идеологии (как в "пушкинских" юбилеях XX столетия). Пушкина можно с равным основанием запрещать и - "впрочем" - именовать "исполином". Те же самые "литературные Ноздревы", которые ныне "приглашают литературу отдохнуть под сению памятника Пушкина", в другое время "столь же охотно пригласили бы Пушкина в участок, как и всякого другого, стремящегося проникнуть в тайности современности" (14, 406).

Уточнения этого идеологического парадокса опять-таки двусторонни. Именно в связи с функционированием "пушкинского мифа" через несколько месяцев после прошедших торжеств, когда на "эйфорию" Пушкинского праздника наложились события 1 марта 1881 г., возникает знаменитое рассуждение Щедрина (в "Письмах к тетеньке") об "Ивановых, которые нужны": "...когда кличут клич, то всегда из нор выползают только те Ивановы, которые нужны, а те, которые не нужны - остаются в норах и трепещут" (14, 326). "Символ Пушкина" оказался "нужным" в период "оттепели", а с наступлением первомартовского "похмелья" оказался безусловно отодвинут в сторону. "Не до Пушкиных нам, - заявляет герой "Писем к тетеньке". - Вот когда все устроится прочно, когда во всех сердцах поселится уверенность, что с внутренней смутой покончено, - тогда и опять за Пушкина с Лермонтовым можно будет взяться" (14, 287). Но и этот "голос" предполагает оппонента: "К тому <...> времени, как все-то устроится, ты такой скотиной сделаешься, что не только Пушкина с Лермонтовым, а и Фета с Майковым понимать перестанешь! "(14, 287). Салтыкову неважно, кто прав в данной антиномии: он предпочитает остаться в пределах заявленной двусторонности. Эти и им подобные сомнения Салтыкова наиболее ярко отразились в знаменитом "разговоре" "Мальчик в штанах и мальчик без штанов", написанном по горячим следам событий - в августе 1880 г. Публикация этого "разговора" вызвала оживленную газетную полемику¹¹, и уже первые критики отметили прямую зависимость отдельных его реплик от нашумевшей речи Достоевского на Пушкинском празднике. Достоевский, представив Пушкина выразителем национального самосознания, соотнес его с идеологемами Востока и Запада и, таким образом, вроде бы оказался выразителем "славянофильских" воззрений, - чем и был вызван восторг И.Аксакова. Щедринский "разговор" давно уже, по традиции, истолковывается как некий полемический выпад против тезисов о "смирении", о "народе-богоносце", о религиозности русского народа, о западническом "скитальчестве" и т.д.¹² Казалось бы, Щедрин возражает Достоевскому с противоположных - "западнических" позиций.

Но почему-то тот же И.Аксаков, который так приветствовал речь Достоевского, назвал щедринский "разговор" "чисто славянофильской вещью" и дал ему развернутую "парадоксально-положительную" (С.А.Макашин) оценку: "При некоторой грубости и безвкусии, я должен признаться: задумана эта параллель великолепно. Разумеется, Салтыков на уровне понимания явлений. Гехт и Колупаев - удивительно ярко проведены. Щедрин в двух словах выразил нашу славянофильскую мысль: Гехту крестьянин свою душу продал и договор написал, а Колупаеву даром отдал, следовательно, во всякое время назад взять может. Это прямо гениально"¹³.

И.Аксаков оценил здесь именно заключительный "пуант" щедринского "разговора", который действительно оказывается близок к славянофильской идее воссоздания традиционной государственности без социальных гарантий и "расписок", опирающейся на патриархальную саморегуляцию¹⁴. Идея эта действительно согласовалась с соответствующими мыслями речи Достоевского¹⁵. Но в "Мальчике в штанах и мальчике без штанов" она как будто не вытекает из содержания диалога: заключительный тезис находится в явном противоречии с репликами русского "мальчика", рисующими жалкое (и непонятное для Запада) состояние русской деревни и русского мужика, выходом из которого не может явиться ни "неметчина", ни усилия Колупаевых... Щедрин и здесь не делает выводов и не стремится к "однозначности".

Прикоснувшись к сложнейшей общественной проблеме, Салтыков не может (в отличие от Михайловского) ни отмахнуться от нее, ни односторонне высмеять. Он предпочитает, назвав и определив эту проблему, оставить ее решение на уровне двусторонности, дав возможность ее неоднозначного истолкования, - полемизируя с нею и одновременно соглашаясь... Он как бы демонстрирует - сколь это возможно в рамках сатирического диалога - ее действительную сложность в применении к русской ментальности, к русскому общественному строю и векам российской истории. И здесь он действительно оказывается в позиции "исторического дворника": чем больше "метет", тем меньше "выметает". Ибо очень уж истово метет, залезая в те сокровенные уголки, в которых "текущая" русская мысль предпочитает успокоиться, определив на время некую "усыпительную" однозначность...

Салтыков принципиально ставит себя вне этой "однозначной" позиции - и именно благодаря этому сейчас, несмотря на смену правителей, общественных настроений и социальных ожиданий, несмотря на невиданные идеологические выверты и постоянные перемены знаков "плюс" на знаки "минус" и обратно, несмотря на разнобой тех "кличей", которые призывают бесчисленных "Ивановых, которые нужны", - несмотря на все это, слово Щедрина, его комментарий всем "праздникам российской государственности" остается все еще таким невыносимо современным.

Примечания: