Русский Журнал / Круг чтения /
www.russ.ru/krug/19990826_dragom.html

Опасные связи
Аркадий Драгомощенко

Дата публикации:  26 Августа 1999
Андрей Левкин. Междуцарствие. - СПб.: Митин журнал, BoreyArt-Center, 1999. - 310 с.; тираж 500 экз.; ISBN 5-7187-0276-4.

<...> слышно, что у нас будет спектакль; это будет довольно весело, я думаю; мы все продолжаем ездить купаться и с нами махинальный человек 1.
Первое письмо Петра Яковлевича Чаадаева.

На обложке красивая фотография, но вы ее все равно не увидите, потому как картинка маленькаяБолее чем просто. В какой-то момент избирается пиво, холодильник и вентилятор. Позволительно поодаль поставить пингвина Парщикова.

Но банные мотивы вовсе не обязательны. Откидываясь в chaise longue, пересчитывая призрачных слонов полудня, человек, вознамерившийся последовать вышеприведенным наставлениям, на пороге заката неминуемо откроет холодную на ощупь книгу Андрея Левкина "Междуцарствие".

Как певал Джим Моррисон, лету конец.

Повторим название этой книги хотя бы затем, чтобы только проверить, насколько оно совпадает со скользящим по краешку глаза межстраничным пространством, разделяющим мнение, что таковое пространство существует умозрительно или же в известного рода повествованиях о бесконечных книгах/величинах.

Книга Левкина "Междуцарствие" отнюдь не бесконечна. Потому у нее есть границы. Что радует даже по причине того, что благодаря этому свойству она избегнет участи летучего голландца Интернета.

И впрямь - вот начало, которое начинает себя с перечисления неких нумеров, персонажей, действующих лиц и дыма. Потом куда-то падает спичка, но дыма от этого становится не меньше, более того - к "концу" он незатейливо оседает в Tchaad, - да и потом, его все равно больше, чем лиц.

Спустя несколько страниц образовывается понимание относительно того, что дым, собственно, и является природой писем ангелов. Хотя речь идет вовсе не о их письме, не об ангельском ecriture, writing, не о белом цвете и нулевых координатах последнего, но о "еде", которая "всегда должна лежать в углу". И которой "не надо быть много, но она в углу должна лежать". Хотя и не Левинас.

Являются ли письма ангелов пищей - вопрос не по ведомству, но, начиная себя в письме, ангелы неизбежно и, скажем так, махинально, претерпевают грамматические метаморфозы, обретая единственное число в лице небезызвестного эпистолярного призрака, крошки Чаад, то есть Чаадаева, чтобы единственным числом, некой единицей закрыть/зарыть последнюю страницу, не соскальзывая опрометчиво в воды Chat'a.

Если есть ничего, откуда берется единица?

Если есть нечего, то откуда мечта о сале?

Здесь остановка, здесь кольцо, здесь всех просят выйти и обождать некоторое время. Возьмем пива. Сядем на платформе станции Пискаревская.

Покуда длится ожидание, я позволю возвратиться к изрядно постаревшей теме, о которой в дыму вентиляторов под сенью горящих торфов доводилось этим летом рассуждать с Маргаритой Меклиной не только во снах. Но и в известном месте на Литейном под названием "От винта".

О двух видах литературы, - биологическое/и-вообще двоичное деление (oppositus patria nostra) располагает к умственным странствиям и безболезненным интерполяциям. Предшествующее последнему слово сковано одной цепью с другим, едва ли не синонимом - с безопасностью.

Согласимся, о нем (ней) говорят все, и его (ее) неминуемость в обиходе нарастает как мечта о бессмертии или наследстве. Литература не исключение. Она и не была бы таковой, когда бы не мыслила себя вечным наследством. Вопрос - "кого" или "чего" заведомо празден.

Русская литература, невзирая на тертые щеки молодых особ, с упоением изрекающих всякого рода "грубости", тем не менее находится в безбрежной зоне праздной грезы. Действие грезы неисчерпаемо и порождает известного рода вожделение безнаказанности.

Заведомая ложь грезы по обыкновению не принимается в расчет.

Во внимание принимается другое. То, что сегодня в разговорах условлено называть рассветом, или новой волной рассвета, либо новым 9 валом ренессанса русской словесности.

Обеспечив себя в должной мере подкожным жиром индиго, поколения поколений ввергаются в пучину забубенного веселья, которое доставляет говорение per se. Генезис не очевиден. Однако не нужно обладать сатанинским умом, чтобы понять, что, сколько бы ни говорилось о 10 000-летии "пушкин" или "достоевский", какими бы гипсовыми птицами ни украшались поля шпяпы "набоков", мысль с неизбежностью маятника Э.По опускается на блаженное тело доктора Живаго. Именно в метастазах (по иному - теста) этого исподволь разрастающегося тела залегает то, что в качестве оператора мы назовем самопотаканием (self indulgence).

Да, конечно же - "спасение". Мы несправедливо отказали этому слову, а в нем всему "наследству" целиком. Не еда, а безопасность и спасение должны лежать во главе угла всей перспективы. Это привычно, как вехи. They didn't pay! - They never do!

Первое, согласимся, слегка неприлично, зато второе вроде положено по этническим и прочим соображениям. Ну, а о первом и говорить нечего.

Следует лишь понять, что "безопасная литература" - это и есть сам читатель, который создает литературу, которая в свой черед понуждает работать все машины его памяти. Включает, так сказать, все аналоговые системы. Открывает парадиз сходств, схожестей и совпадений, обнаружение которых и есть тот самый бонус, пробка от темного газированного напитка с передним колесом велосипеда. Вся оставшаяся жизнь посвящена поиску заднего. Или, если угодно - наоборот. Вследствие чего складывается впечатление, что Ахав, вопреки всему, находит и когтит белого кита. Не тут-то было. Та книга совсем "наоборот".

И книга Левкина тоже "наоборот". Навыворот. Каждое предложение, каждая страница, каждые десять страниц, etc. неуклонно закрывают или же - лучше сказать - стирают возможности обратиться к "собственной" памяти, к "собственному" опыту (к "коллективному опыту литературы"), стирают само желание. Когда говорят об "этом", рука тянется к кавычке.

Одно дело ехать в автобусе и, показывая в окно, произносить: "вот Колизей, и до чего же он уебищный, ха-ха!", или же "до чего прекрасен, о-о-о-ха-ха!", или "гляжу на Колизей и мне - печаль сестра". Или, как говорят в Одессе. Палиндром.

Конечно, несколько обидно, что Левкин не сажает в автобус палиндрома с доктором Живаго за рулем. Более того, еще врет нагло, что посадил. "Это место расположено в левом - на карте на стенке - верху города, притом так, что выходит ровно на угол".

Где - случай с фотографом Арефьевым. Но это еще не все. Жизнь на лету подхватывает спутанный клубок опасных связей и разматывает его в журнале "Комментарии" как произведение Аркадия Ровнера, имеющего отношение к описанию несуществующих фотографий Арефьева точно такое же, как он сам, как я или сам Левкин.

А кто уронил кошелек? Никто? Вот... и хорошо. Мои поздравления.

Но когда я остаюсь на кольце, когда мне сказали подождать "некоторое" время и я осознаю, что это время не наступит, приходится понимать, что нужно двигать самому. Ногами или головой.

Писатель Андрей Левкин понимает это не хуже моего, и вдобавок понимает, что шаг в любую сторону есть не побег, но обыкновенный шаг, отделяющий от местности, которая всегда и навсегда опасна и где только усилие речи, отказавшейся от самопотакания, может вести от zero остановки, не сулящей ни спасения, ни безопасности, прямо к "Раю в складчину".

* * *

"Дорогая бабушка, вчера получил от тебя книгу московского писателя Андрея Левкина. Книжка хорошая, желтая, un-fucking-believable интересная, состоит из многих рассказов, которые напоминают начала и концы романов, а последняя пьеса про твоего Чаадаева меня поставила в неловкое положение, о чем после, - в самом деле, yet he really insists on it, почему Виктор Лапицкий оказался во Флориде вместе с ним? Или так было надо? Или так было на самом деле? Или мне это надо?

Почему же ты не купишь мне махинального человека, - мне бы он очень понадобился при наступлении холодов?".

Примечания:



Вернуться1
Махинальный человек ≈ детская механическая игрушка. (А. Левкин)