Как диван после пожара в доме обнаруживает свой пружинный смысл, так и новейшая история обнажает проволочный каркас истлевшего мифа, примеривая на своих героев белые одежды вместо немодных мундиров и френчей. На подиуме Европы Россия показывает пленительный извив архетипа: наша верховная власть уже не одно столетие невротически воспроизводит ситуацию символического отцеубийства.

В этом наблюдении нет, конечно, ничего нового.

Мифологические пружины если не истории, то ее собственной рефлексии существуют далеко за пределами античных текстов. Томас Себеок, исследуя совсем другой миф, замечает: "Есть тонкий момент, позволяющий шире взглянуть на историю и подтверждающий фундаментальное положение Леви-Стросса: за кажущимся хаотическим потоком событий стоит некая упорядоченная рациональная инфраструктура. Она появляется не в конце истории, как ошибочно считал Гегель, а служит извечным достоянием человеческого сознания, и во времена Геродота не в меньшей степени, нежели в нашу научную эпоху".

Невротизм русской политической истории вдохновлял Этьембля, Московичи, Деррида.

Главу Эдип в работе Back from Moscow, in the USSR Деррида начинает с анализа понятия "культура" у Этьембля и сетует на недостаток концептуальных инструментов для такого анализа и неразвитость его (анализа) аксиоматики, терминологических оснований.

Все так: кроме нескольких констатаций, развивать тему Эдипа особенно некуда, прогностические выводы в силу синхронии сюжета самоочевидны и как бы уже освоены в прошлом. Однако при том, что финал задан в начале, отсутствие термина не означает отсутствие предмета; кроме того, российская верховная власть, не устающая вписывать себя в схему античного мифа, делает соблазн праздного словоблудия по своему поводу совершенно непреодолимым. Политика, в конце концов, - это только повод для слов. И, возможно, снов.

Распрю начнешь сам с собой, и сыны унаследуют распрю.
Сенека. Эдип

Читающих по-русски (политическую аналитику) убеждают гипотезы и описания, не соотносимые в других странах с политикой, убеждают схемы, приложимые к литературе, к юности человечества, к домохозяйкам и призывникам, структурам их снов.

Убеждает объяснение, основанное на существенных, значимых критериях, даже если пренебрегает другими. Как лестницы снятся при воздержании, так и в реформируемой России можно пренебречь рациональным: мифологическое - существеннее.

Власть в России коллективно бессознательна. В русском политическом поле, где, по дивной оговорке Г.Явлинского, "ситуация в стране не требует такого глубокого кризиса", человек в поиске идентичности выбирает настоящее как способ избегания предопределенного будущего, - это выбор между Эдипом и его детьми-братьями, Этеоклом и Полиником. (Кстати, дочерняя линия тоже находима и даже близка русской литературно-бытовой традиции судьбы-служения женских персонажей, но русская Антигона - отдельная тема.)

Власть в России в том же бессознательном поиске, она так же поляризована неотрефлектированными архетипами бессмысленной и беспощадной русской толпы. Поэтому власть в России не наверху, а всюду. Монархия или коммунистическая диктатура адекватны толпящемуся народу не потому, что выражают его интересы, а потому, что выражают коллективное бессознательное. Национальная идея, называемая в тоталитарные времена идеологией, это коллективное бессознательное сомнамбулически проговаривает.

Как сын он гнусен, как отец гнусней стократ...
Сенека. Эдип.

Игорь Клех восклицает: "Мы замочили отцов. Мы сделали так потому, что они не давали нам жить". Даже не объявляя возраста "мы" и, следовательно, ускользая от необходимости называть "плохих отцов", нам не удается рационализировать настоящее, признав "хорошим отцом" - в качестве общего знаменателя общественного согласия - последнего убитого царя-батюшку.

Даже спустя 80 лет он не вышел за пределы актуального идеологического поля. Он все еще не вполне принадлежит истории и вполне принадлежит мифу. "Мочиловка" продолжается до сих пор, царей продолжают взрывать и ставить - разнонаправленные по пафосу акции сливаются в одном символе. В новостях мелькнул репортаж об открытии памятника Николаю II в Подольске, по городу двигалась колонна РНЕ (не ставить ссылку!), способная замочить всех отцов на своем пути. В окрестностях бронзового идола они умерили стремный пафос и сняли повязки. В свою очередь скульптор Клыков пригрозил убийством тем, кто покусится на фигуру царя.

Почему так остра борьба за покойников - Николая II, Ленина? Напомню, что Эдип приютившему его Тесею открывает тайну победы в грядущих столкновениях афинян с фиванцами: победа будет у тех, в чьей земле Эдип найдет последнее пристанище.

Я, порожденье преступницы, Ложе ее унаследовал - то, что меня породило.
Cофокл. Царь Эдип.

Власть присваивает себе статус символического отца: царя-батюшки, отца народов, отца перестройки, отца демократии. Символическое присвоение связано с идеологической структурой, легитимирующей это присвоение, - как сочиненная родословная. (В благодарность за избавление Фив граждане сделали Эдипа своим царем и дали ему в жены вдову Лая.)

Идеология обеспечивает преемственность власти и ее присвоения, воспроизводит эту преемственность в промежутках между смутой и войнами. Это материнские функции порождения, а не оплодотворения, женские функции ложного сознания. Национальная идея оказывается идеологией власти и средой инцеста.

Убийство тирана, даже символическое, - это отцеубийство. Убийство тирана по идеологическим мотивам - это отцеубийство и инцест: наследование универсума власти, где тиран замыкает все иерархии, где бога свергает только бог и отец может быть свергнут только сыном. Где любое насильственное свержение власти, независимо от намерений и мотивов насилия, сталкивается с необходимостью наследовать власть и, соответственно, национальную идеологию власти, то есть как бы жениться на вдове. Поэтому реформы, возможные в России только сверху, в первом поколении обречены - вдова наследует историю и транслирует ее в будущее; настоящее становится заложником предшествующего обмана.

Так часто бывает со страстью, лежащей в начале событий, - она наследует ею же перевернутый мир.

Страна, в которой средний мужчина умирает в 57 лет, женщина разглядывает свои вдовьи черты, неумело делает макияж и хочет мужа, а не свободы. Для женщины, вообще, меньше последних вещей в мире.

Я предпочел бы, мне кажется, не столь сухое и не столь обширное отверстие, это дало бы мне более высокое представление о любви, полагаю. Но любви, несомненно, не до подобных случайностей.
С.Беккет. Моллой.

Российская эмблема инцеста - оплодотворяемая властью идеология-мать архетипически связана с почвой. Это навязчивость многих историй (например, римской), если не истории вообще.

В Соннике Артемидора Далдианского (II в. н.э.) читаем: "Совокупление с матерью... для демагога и политика - добрый знак, ибо мать означает Отечество". (Напомню, что демагог в Древнем Риме - это, как и в современной России, представитель народной партии.)

По словам Светония, сон Юлия Цезаря о коитусе с матерью современниками интерпретировался в патриотическом ключе: "На следующий день его смутил сон - ему привиделось, будто он насилует собственную мать; но толкователи еще более возбудили его надежды, заявив, что сон предвещает ему власть над всем миром, так как мать, которую он видел под собой, есть не что иное, как земля, почитаемая родительницей всего живого".

Такое объяснение кажется правдоподобным: даже не из-за сексуальной ориентации героя или того, что до Фрейда Европа смотрела другие сны, а как более универсальное.

Эдип, чье царствие и бунт - плод тирании и ложного сознания, оплодотворяет идеологию-Иокасту, имеет от нее детей - красивых, здоровых, либеральных и как будто не склонных к политическому экстремизму.

Коитус власти с национальной идеей отнюдь не генетический идефикс России. Но в русскую историю древний сюжет вплетается органично - в обнимку с неумирающей идеологемой "родины-матери" и разного рода метафорами пространства. Как бы ни развивался мир, а без русского невротизма ему, похоже, не обойтись.

Хватит болтать об истории. Покажите бухгалтерские книги.
Б.Брехт.

Античная этика космологична, а не биологична. Поэтому так легко преодолевается инцест богов. Космогонические мифы, утверждая инцест в основании мира, едва ли заботились о том, что такой естественный механизм порождения сущностей содержит неизбежный онтологический бунт.

В начале времен этот бунт не трагичен, легок. Потому что убийство времени (Кроноса - его сыном Зевсом; впрочем - любого отца) есть и алиби, и причина инцеста.

Цикличное время инцеста существует как загадка - скорее онтологическая, чем историческая или родовая. Архитектурная форма существования этой загадки - лабиринт, то есть дом, из которого нет выхода, только вход. Как нет выхода в прошлое, в частности в римейк рождения, иначе, чем через инцест. Одна из версий мифа о Кроносе поселяет отца Зевса именно в лабиринте. Кронос не просто хозяин этого странного дома, он - сам этот дом. Лабиринт, таким образом, - это внутреннее устройство времени, анатомия Кроноса. Безвыходность осознается, как непреложность судьбы. Разворачивание загадки. Власть анатомически подобна жертве: Тиресий читает по органам жертвенного быка судьбу Эдипа. (Как тут не вспомнить фрейдовское: "анатомия - это судьба".)

Р.Барт говорил, что "основным способом примирения между человеком и миром является символ. Он обосновывает само понятие мира, то есть творения". Символ - это онтологическое измерение загадки. (Но "лишь Эдипу загадки разрешать дано".)

Склонная к наивной онтологизации российская власть уничтожает дистанцию между символом и творением и возвращает идею в основание мира, то есть внедряет в будущее своих детей соблазн революции.

Но бунтовать легко только в начале времен.

В бытовом плане хрущевский каменный космос хтоничнее сталинского: после смены квартиры мольберт перестал раздвигаться, он своей стрелой упирается в потолок. Демократическая идея в России, конечно, менее развита, чем идея тирании. В новых домах, по моим наблюдениям, мольберт уже опять раскладывается в полный рост, хотя до высот тиранической идеи новая власть еще не доросла.

Иокаста: В чрево бей, рука, где выношены дети и средь них - мой муж. Хор: Она мертва. На ране умерла рука. Клинок из чрева током крови вытолкнут.
Сенека. Эдип.

В конце истории идеология исчерпывает себя: Иокаста вешается - у Софокла или по римской моде делает лапоротомию - у Сенеки.

В древней Греции повешение героини ассоциируется с полетом птицы и освобождением, бегством. Но, возможно, греческая склонность к повешению связана с древним страхом кровопролития, с представлением об обитающей в крови душе. Рим все предрассудки, связанные с душой, устойчиво преодолел.

Когда исчерпывается эта женская функция идеологии, порождения, ложного сознания? Перед убийством отца, уже не способного ни победить сфинкса, ни оплодотворить Иокасту. Ни даже защитить себя - Эдип один убил Лая и его четверых охранников за недостаточно вежливое обращение. Импотенция и слабость отца - начало разворачивания родовой загадки. (Коннотации с больными генсеками и Ельциным в ЦКБ явно чрезмерны.)

Что остается? Не партийная, конечно, идеология. Марат Гельман отмечал неуместность партийного дискурса в современной России. Медиативно чуткая Дуня Смирнова отрефлектировала непроговоренное ощущение масс: "И постепенно становится понятно, что кризис - это то, что нам давно уже было нужно. Это, собственно, и есть та самая национальная идея, которую так упорно ищут. Не надо больше искать - вот она, сама к нам пришла, добрая и сильная. Ведь в национальной идее что главное? Чтоб она всю нацию объединяла". Другой бы спорил. Настоящее - это всегда конец истории и последние времена, поэтому и апокалипсис всегда актуален.

Широка страна моя родная...
Лебедев-Кумач. Песня о родине.

Каждая смена власти в России - это обещание конца мифа, стало быть - начало истории, обещание начала истории. (Деррида обнаруживает похожую схему у В.Беньямина: "Некоторые тексты Беньямина, например, "К критике насилия", развиваются по тому же сценарию: разрушение греческого мифа для того, чтобы разродиться историей посредством мессианско-марксистской революции".)

С каждым царем-реформатором, генсеком, президентом связаны мессианские ожидания, декларируются некие цели и задачи. Новая власть начинает внедрять метафоры общего пространства - рыночного, денежного, финансового и пр. Власть начинает структурировать пространство мифологически, потому что идея отсутствующего пространства - это в обратном переводе у-топия или не-место, а в другом варианте - совершенное место, что также совпадает с новой идеей пространства. У С.М.Соловьева: "...Приведение Петром России от небытия к бытию" было общеупотребительным выражением".

Топологическая неосвоенность мессианских притязаний естественно и неизбежно вытекает из их необъятности, из масштабов России, поделенных на привыкший к ним народ.

Российский топос связывает русскую историю с идеологическим (то есть мифологическим) дискурсом, с господством целей, что отличает разного рода марксизмы, делает ее необратимо телеологичной.

Новая национальная идея использует топос для достижения целей, чуждых истории. Например, для продвижения водки "Русский стандарт".

Русь! Чего же ты хочешь от меня?
Н.В.Гоголь.

Нигде, кажется, в поле, туманно определяемом этикеткой идеологии, не стоит вопрос об отрицании власти. Однако первое в русской истории убийство и присвоение власти совершается именем сына: "Пришедши к горам Киевским и видя, что Аскольд и Дир княжат, Олег скрыл воинов своих в лодках, а сам пошел, неся малютку Игоря на руках. Он послал сказать Аскольду и Диру: "Мы купцы; идем в Грецию от Олега и Игоря; придите повидаться с нами". Аскольд и Дир пришли. Тогда воины повыскакали из лодок, и Олег сказал киевским князьям: "Вы не князья, не княжеского рода, но я княжеского рода, и вот сын Рюриков". Аскольда и Дира убили, понесли на гору и погребли там. Олег сел княжить в Киев и сказал: "Это будет мать русским городам", - после чего начал строить города и установил дани" (С.М.Соловьев).

Будь малютка Игорь старше, он бы, конечно, сам замочил Аскольда с Диром. Но вслед за убийством инструментом власти становится матримониальная лексика, устойчивые идеологемы родины-матери, земли-матушки и пр.

Когда настает мор (кризис, его символический эквивалент), оракул (политбюро, дума) требует изгнать отцеубийцу (Эдипа, Хрущева или Ельцина).

Преступление героя не может быть названо иначе, чем иносказанием оракула. Что превращает герменевтику в метафизическую тюрьму власти. Заключение длится, пока власть, как Эдип, не опознает сама себя. Метафизическая тюрьма комфортабельна, как всякое заблуждение (Иокаста и Эдип около двадцати лет вели счастливую супружескую жизнь). За прозрением следует слепота от золотой застежки Иокасты, но это метафора для других спекуляций.

Между изгнанием и убийством, между преступлением и наказанием помещается поколение: у Иокасты с Эдипом рождаются и вырастают дети. Поколение - квант истории, обеспечивающий воспроизводимость ее структур.

В центре этого промежутка, на самой его вершине - герой, преступление которого не названо. По краям - наказанные за преступление героя младенцы и старцы, первые - проколотыми лодыжками, вторые - проколотыми глазами.

Поэтому история ничему не учит - она просто наказывает не тех. Дети Эдипа начинают гражданскую войну. Официально (по Еврипиду или Софоклу) - из-за отцовского проклятия, в действительности - пошлая борьба за власть. Как в России.

Точку всегда ставят произвольно.
Ж.Деррида.

Хронологические повторы - объективная вещь, что до выводов, которые из этого делаются, то это личный диагноз каждого в отдельности. Хронологические повторы литературны, как метафоры сознания в других временных метриках, соразмерных истории.

Cловно исторический текст сочиняется не тем, чем пишется, - как есть голова и перо. Словно история России вытесняется общим сумеречным мозгом, как если бы хроники славных дел проявляли текст, существующий в некоей надысторической голове, сонной и забывчивой. Словно упорядоченная инфраструктура Леви-Стросса и Себеока существует не внутри замороченной головы каждого русского демагога и политика, а предстоит любой цепочке событий или, по крайней мере, ее описанию.

У Плутарха написано, что Ромул исчез в буре, наступившей во время смотра войск. Из чего следует, что политика - не более чем повод для слов. И произвола точки.

А может быть, просто нет никакой разницы между тем, чего мы хотим, и чего - нет.

• Дискуссии