Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Шведская полка | Иномарки | Чтение без разбору | Книга на завтра | Периодика | Электронные библиотеки | Штудии | Журнальный зал
/ Круг чтения / < Вы здесь
Последние тексты.
Дата публикации:  14 Октября 1999

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Эти несколько рецензий Василий Кондратьев Василий Кондратьевнаписал для "Новой Русской Книги", которая выйдет уже без него. Он был первым, с кем я обсуждал будущий журнал.

Несколько слов в память Василия Кондратьева будут трудны. Человек с юности пишущий, зарабатывавший (пытавшийся зарабатывать) словами, a man of letter, один из очень немногих среди расхлябанной русской литературной публики, он слов не любил, неизменно поверяя качество написанного (им ли, другими) интенсивностью чувства, подлинностью жизненного опыта, отраженного литературой. Опыт моих сегодняшних слов непередаваемо страшен.

Его собственный суд над словами был решителен и не предполагал апелляций. Бескомпромиссность, заставлявшая забывать о справедливости, не могла не вызывать уважения. Ментальный, как и все мы до поры до времени, путешественник, он, на удивление всем, таким и остался, сохраняя верность пространству своего города, словно нарочно избегая покидать его. Сейчас память о нем оказалась болезненно разлита в Петербурге, исхоженном нами вдоль и поперек и бесконечно грустном теперь без него. Изданную книгу прозы он назвал "Прогулки", и умер, погиб, гуляя - оступился на крыше дома, соседнего с домом заветного для него Кузмина. Читая его теперь, неизбежно гадаешь на судьбу: "Зачем же, сперва поступая из чисто археологического любопытства, потом оступаются в поисках, соскальзывая, так сказать, по ту сторону Луны?"

Я не могу (еще?) понять этих знаков судьбы и писать о них.

Глеб Морев


Гийом Аполлинер. Эстетическая хирургия. Лирика. Проза. Театр / Сост., пред. и комм. Михаила Яснова. - СПб.: Симпозиум, 1999. 560 с.; тираж 6500 экз.

Михаил Яснов, составитель первой представительной книги избранных сочинений Гийома Аполлинера на русском языке, дает понять, что ее название, "Эстетическая хирургия", объясняется не столько одноименным рассказом поэта, сколько исторической фразой из предисловия к пьесе "Груди Тиресия" (в русском переводе известной также как "Сосцы Тиресия"; она также опубликована в сборнике): "Когда человек затеял подражать ходьбе, он создал колесо, которое не похоже на ногу. Так он, сам того не зная, открыл сюрреализм". Впрочем, в письме, написанном в пору постановки "Грудей Тиресия", будущий вождь сюрреалистов, Андре Бретон, упомянул, что это он подсказал Аполлинеру, обсуждавшему с ним предисловие, такое сравнение, завершив его: "Механизм, который требуется для движения локомотива, заставил вернуться к системе связей, руководившей этим изобретателем. Сюрреализм подразумевает как изобретение, так и его точную настройку..." Так или иначе, именно Аполлинер ввел в употребление одно из ключевых слов XX века, и хотя существуют разные мнения о том, насколько оно было придумано или продумано им самим, эту его привилегию никогда не оспаривали. Это не первенство человека, придумавшего слово, но именно привилегия автора, занявшего одно из ключевых мест в художественной культуре столетия.

В истории культуры уходящего века Гийом Аполлинер воплотил в себе esprit nouveau - "дух обновления". Он был живым средоточием бесчисленных новых идей и возглавлял, по выражению Бенедикта Лившица, "весь синклит мирового авангарда" в ту, пожалуй, самую светлую и полную больших ожиданий эпоху перед Первой мировой войной, когда слова "новое искусство" еще не вызывали сомнений. Занять такое положение ему позволили, впрочем, не совсем (или не только) те сочинения, стихи и проза, которые можно прочесть в книге "Эстетическая хирургия": став с 1910 года заметным художественным и литературным обозревателем международной культурной столицы, которой тогда был Париж, Аполлинер вскоре создал собственный журнал "Les Soirees de Paris" ("Парижские вечера"), ставший образцом для художественной периодики следующих десятилетий; он был первым, кто всерьез написал об искусстве кубистов, кто способствовал распространению идей итальянского футуризма и являлся, одним словом (также принадлежащим Лившицу), "сейсмометром" и рупором тех неисчислимых новых голосов, которые тогда раздавались по всей Европе, от Барселоны до Петербурга... В этой неутомимой деятельности он был прежде всего поэтом. Как деятель, Аполлинер не был таким "великим кормчим", как, скажем, Маринетти, Стайн или позже - Бретон. С другой стороны, как автор стихов и прозы, он не мог быть ни таким "алхимиком слова", как Малларме, ни начетчиком, как Паунд, ни пророком, вроде Хлебникова: его поэзия была слишком связана с пульсацией жизни. Аполлинер был человеком такого же рожденного буржуазным XIX веком романтического подхода к жизни, как Бодлер, Нерваль и особенно - Теофиль Готье, и поэзия была для него не только поэтическим искусством в его строгом понимании, но прежде всего - высоким путем, на котором возможно соединение активности глашатая молодого искусства с более чем обременительным поиском литературного заработка.

Как и другие французские поэты-модернисты предвоенной поры - Сандрар, Жакоб и Реверди, - Аполлинер стремился обновить литературу, закрепив в слове открытия живописцев, которым тогда принадлежало первенство в изобретении нового. Не случайно в своих первых опубликованных поэтических книгах, в прозе "Гниющего чародея" (1908) и в стихах "Бестиария" (1911), он выступил в соавторстве с графикой Дерена и Дюфи, а его последний прижизненный сборник имеет красноречивое название "Каллиграммы". С другой стороны, обновление языка совершалось Аполлинером в гуще самой разной и неравноценной литературной работы, и, совершая открытие, он, если вернуться к сравнению с колесом, не превращал его в "локомотив" или в обожествленное модернистами "авто" - жизнь заставляла его рассказывать скоро и доступно.

Как беллетрист, Аполлинер принадлежал к тем поэтам, которые в прозе стремятся, как выразился его учитель Альфред Жарри, "приспособить склад ума к собственному консьержу": он начал с работы "литературным негром" и в более свободную пору жизни писал романтические новеллы в традициях Готье и Вилье де Лиль-Адана (в дополнение к сборнику "Эстетическая хирургия" хочется указать на считающийся шедевром эротической литературы роман Аполлинера "Одиннадцать тысяч палок", который вышел на русском языке в переводе Виктора Лапицкого несколько лет тому назад и уже стал библиографической редкостью).

В предисловии к сборнику "Эстетическая хирургия" М.Яснов приписывает этой прозе несуществующие, пожалуй, заслуги. Аполлинер не был в ней ни особенно оригинален, ни глубоко эрудирован (однажды, устав от вопросов молодого Бретона, он не без вызова заявил ему, что "чтение не занимает в его жизни такого уж большого места"). Хотя лучшие образцы его беллетристики и были более простодушным изложением того, что уже создавали, например, Шарль Кро, Жюль Лафорг и Жарри (не доходившие, впрочем, до широкого читателя), именно это и придает интерес рассказам поэта, которого Бретон называл "воплощением лиризма", считая личное общение с ним "редкостным счастьем". Спешность, с которой Аполлинер обращался к излюбленным в кругах парижской богемы прекрасной эпохи эксцентричным сюжетам и героям, окрашенным в тона сновидения и черного юмора, сделала эти рассказы наиболее живыми свидетельствами его невероятной поэтической интуиции, широты кругозора и переимчивости, то есть - основы его величия в истории культуры. Оставаясь такой же фигурой из парижского кафе XIX столетия, как "Добряк Тео" - вождь романтиков Готье - с его всеядностью, неразборчивостью и даже легким хамелеонством, Аполлинер именно благодаря этому достиг того безусловного авторитета, который поставил его у истоков сюрреализма, совершившего переворот к поэзии в сложившемся к первой четверти XX века соотношении искусств.

С тем чтобы показать, как все-таки "выдумали колесо", нужно напоследок обратиться к пьесе "Груди Тиресия". Аполлинер впервые употребил слово "сюрреализм" в 1917 году, в споре о знаменитой постановке балета Кокто "Парад" у Дягилева; вместе с Пикассо и Сати Кокто создал, как он заявил, "реалистический балет", светский успех которого вызвал возмущение левой художественной общественности, увидевшей в нем профанацию нового искусства. В ответ на "реализм" авангарда, приобщившегося к буржуазности, Аполлинер, с помощью художника Сергея Ястребцова, в следующем месяце выступил с собственной "сюрреалистической" манифестацией - пьесой, которую определил как "современное, простое, быстрое искусство, с такими поворотами и преувеличениями, которые необходимы, если хочешь поразить зрителя". Друг Аполлинера Андре Дерен уверял, что ее сюжет ему подсказало собственное заболевание, выделения из сосков. Первая же сцена вызвала бурное возмущение публики, и рыжеволосый молодой человек в форме английского офицера, который уселся в первом ряду и отчаянно скучал, достал револьвер и принялся оскорблять собравшихся. Это был Жак Ваше - последователь Жарри и духовный ментор Бретона. Последнему удалось отобрать у Ваше оружие и помешать ему перестрелять зрителей. Спустя пару месяцев Ваше написал Бретону о своих впечатлениях: "Весь ТОН наших поступков... нравится мне сухим, без литературы и особенно без смысла "ИСКУССТВА"... Мы больше не признаем Аполлинера, ПОСКОЛЬКУ - подозреваем, что он занимается слишком умышленным искусством, латает романтизм телефонной проволокой, не зная, что моторы ЗВЕЗДЫ еще не подключены!"... Поступок Ваше изменил представления Бретона об "идеальном сюрреалистическом акте"; как известно, в Манифесте сюрреализма он заключался уже не в изобретении колеса или велосипеда, а в том, чтобы выйти из дома с двумя заряженными револьверами и палить по прохожим наугад.


Торнтон Уайлдер. Каббала. Романы / Сост. и пред. Сергея Ильина. - СПб.: Симпозиум, 1999. 560 с.; тираж 6000 экз.

Существует замечательное определение: "дачное чтение", то есть - роман, который хорошо взять с собой на дачу. В отличие от книг, за чтением которых легко убивать время в поездке или в вагоне метро, "дачное чтение" может и не захватывать воображение, но обязано быть рассудительным, в меру требовательным к чувству прекрасного и приятным во всех отношениях - одним словом, старомодным и поэтичным. "Дачный роман" напоминает об атмосфере не очень дорогого пригородного курорта, с хорошим обществом и с облагораживающим дух привилегированным укладом жизни, где все хотят выглядеть лучше, чем на самом деле. Кроме того, в отличие от дачных романов между людьми, книга всегда завершается благополучно (во всяком случае, для читателя) и остается одним из трогательных воспоминаний.

Сергей Ильин не просто хорошо перевел хороший роман - роман Торнтона Уайлдера "Каббала", - но еще и очень удачно дополнил его другим, давно уже опубликованным на русском языке, произведением автора, без чего один этот перевод вряд ли увидел бы свет: книги теперь любят издавать "на вес", и иные издания заставляют вспомнить старинный анекдот про купца-печатника, которому один сочинитель продал кирпич, спрятанный в пухлой рукописи. К счастью, Ильин объединил два романа очень уместно и с интригой. "Каббала" (1926) - это литературный дебют Уайлдера, а "Теофил Норт" (1973) - его "последний поклон", тесно связанный с воспоминаниями о начале писательского пути. Разделенные творческой жизнью автора, оба романа примыкают друг к другу по времени действия, а автобиографический подтекст, который не может не просматриваться в первой и в последней книгах писателя, удачно восполняет присутствующую в них недосказанность: к тому же, поскольку главный герой "Каббалы" ни разу не назван по имени, то, переходя ко второму роману, читатель сразу же поневоле узнает его в Теофиле Норте. Этот герой уже известен из художественной литературы. Перед нами молодой американец двадцатых годов, сверстник героев Хемингуэя и Фицджеральда, который, как и они, проходит школу жизни в послевоенной Европе, а затем возвращается на родину в разгар "джазового века".

Торнтон Уайлдер - отнюдь не культурный герой, но в России его имя давно уже, можно сказать, если не на слуху, то на виду: здесь печатались его исторические романы, а пьеса "Сваха" долгое время не сходила с театральных афиш. На первый взгляд, в них не было ничего, что следовало бы сопоставить с такими прославленными сверстниками Уайлдера по американской литературе, как Фицджеральд, "Хэм" и, тем более, - Генри Миллер. Между тем, именно такое сравнение позволяет нащупать в романах Уайлдера пружину занимательнейшего сюжета для размышлений, которую скрыли не автор и не составитель издания, а скорее - судьба.

Судьба распорядилась так, что в том же самом году, когда Уайлдер опубликовал "Каббалу", Хемингуэй выступил с "Фиестой" ("И восходит солнце"), которая открывалась обращенной к нему фразой Гертруды Стайн: "Все вы - потерянное поколение". С тех пор, благодаря творчеству и поведению людей этого "потерянного поколения" в массовом сознании, которое выражают кинофильмы, сложился собирательный образ американского автора XX века, которому, разумеется, добавили колорита такие битники, как Керуак и Берроуз. Ознакомившись с биографией Уайлдера и с лирическим героем двух его романов, убеждаешься, что если бы такой книги, как "Каббала", не было, ее стоило бы выдумать: если бы не очевидные факты, иногда действительно хочется поверить, что вся она, от корки до корки, принадлежит перу чудака, который решил высмеять расхожие представления о классике американской литературы уходящего столетия и создал их зеркальное отражение.

В отличие от своих более популярных ровесников, герой "Каббалы" отправляется в Европу не прожигать жизнь в Париже или в Берлине (у него нет вредных привычек), а учиться. Он едет в Италию, чтобы познакомиться с шедеврами искусства и провести время в кругу старосветского, аристократического общества. Впрочем, как и герой второго романа, он не столько учится у своих новых знакомых, сколько сам помогает им в трудных ситуациях, руководствуясь теми истинами и ценностями среднего американца, которые он без устали растолковывает собеседникам, а заодно и читателям. В его образе существует нечто смутно и до боли знакомое. Что - становится ясно, когда вычитываешь из предисловия, что Вторую мировую войну его автор закончил подполковником будущего ЦРУ, "с боевыми наградами" (еще один привет прогрессивным писателям США). Как Теофил Норт, так и протагонист "Каббалы" давно и близко знакомы нашему читателю, правда, не по книгам Хемингуэя, а по стоявшим на соседних полках "культурным" советским романам. Совершая увлекательные экскурсии и общаясь с интересными людьми, герои этих произведений объясняются и ведут себя так, точно об этом тут же узнают компетентные органы. Такая благонамеренность создает, конечно, некоторое напряжение, но Уайлдер, слава богу, не допускает натянутости и объясняет все тем, что его лирический герой, как и Эдгар Гувер - человек с секретом, заставляя его ближе к развязке каждого романа со смущением проявить себя... экстрасенсом.

Так что если оставить в стороне комфортную обстановку романов Уайлдера, очень напоминающую Италию Хаксли и экстравагантную Америку Вудхауза, и всмотреться в портрет идеализированного героя "великой эпохи", то можно с большим интересом разглядеть в нем общие для разных концов света ценности, усталость от которых вызвала в наше время такие образы, как полюбившийся русскому зрителю "всеамериканский парень" и мистический агент ФБР Купер, герой культового сериала Дэвида Линча "Твин Пикс", и пользующиеся не меньшей популярностью очаровательные русские землеебы из прозы Владимира Сорокина.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Александр Евангели, Русский Эдип /07.10/
Наша власть невротически воспроизводит ситуацию символического отцеубийства. Любая власть присваивает себе статус символического отца, любое свержение власти обязывает наследовать власть и ее идеологию, то есть как бы жениться на вдове. Поэтому реформы в России обречены - вдова наследует историю, настоящее становится заложником предшествующего обмана.
Виктор Сонькин, Цитатник и словарь /23.09/
Поэзия Линор Горалик производит двойственное впечатление. С одной стороны, - стихи несомненно талантливого человека, с хорошей поэтической техникой. С другой - тексты подражательные, вторичные, детали которых подчас грешат не только против хорошего вкуса, но и против русского языка. При этом уровень сборника в общем ровен, без заметных вершин и провалов.
Инна Булкина, Print on demand по-русски: из Сетьиздата в Самиздат? /23.09/
Станут ли "первопроходцы русской сетературы" писателями от самого факта появления бумажных книжек, как уверяет нас Цунский? Если кому-то приятно так думать, то да. А если нет, то нет. Я подозреваю, что они и прежде полагали себя писателями. Перестанут ли они играть в игры?
Инна Булкина, Литературные журналы Украины: в поисках жанра /02.09/
Чем московский писатель из Киева отличается от московского писателя из Саратова? По большому счету - ничем. Украина была такой же русской литературной провинцией, как Урал или Заволжье. Станет ли она диаспорой?
Дмитрий Эссеринг, Классики /16.09/
Удивимся Барту. Замечательной его эрудиции, любви к эпосам, мифам и легендам, умению эксплуатировать недра английского языка. Позавидуем фантазии и способности непринужденно жонглировать произведенными на свет монстрами.
предыдущая в начало следующая
Василий Кондратьев
Василий
КОНДРАТЬЕВ

Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100