Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Шведская полка | Иномарки | Чтение без разбору | Книга на завтра | Периодика | Электронные библиотеки | Штудии | Журнальный зал
/ Круг чтения / < Вы здесь
Платонов. Фазы прохождения
Дата публикации:  23 Декабря 1999

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

1899: Борхес, Набоков, Олеша, Платонов, Хэмингуэй (еще Вагинов, Мишо) - может, только Надежда Мандельштам не вписывается в принесенный этим годом "помет" великолепных стилистов. Стилист - отчасти обидное определение, но как иначе назвать гипертрофированную характерность и мгновенную узнаваемость почерка каждого из них, когда способ выражения затмевает предмет письма и становится самостоятельной темой? Когда благородная и несколько тяжеловесная проза минувшего века переживает превращение в "искусство прозы" и посягает на территории не только поэзии, но почти что каллиграфии. Отчего так происходит, можно спорить, но фактом остается, что каждый из перечисленных - писатель более вычурный, чем Тургенев с Чеховым, Марк Твен с Генри Джеймсом или испанцы "поколения 1898 года". Какая-то нужда (сродни нужде хозяйствования в условиях малоземелья) заставляет их добиваться невиданной интенсивности и плотности письма. Одних читатель может превозносить, других не ставить в грош, но, кажется, в этом ряду Набоков с Платоновым составляют идеальную пару стоящих друг друга антиподов, чтоб не сказать - антагонистов. Обоих пробудила к творчеству русская революция, отобравшая у Набокова родину детства, а Платонову подарившая из Пандорина ящика его "зарю туманной юности" (цитата из стишка XIX века, ставшая метафорой мечтательного состояния помраченного сознания): без этих подарков-отдарков сомнительно, чтоб каждый из них сумел достичь своего масштаба, но оба, к счастью, сумели распорядиться полученным.

Притом, что поздний Платонов и поздний Набоков в разных условиях и в силу разных - по видимости - причин утрачивали свой письменный дар, взятый каждым когда-то, как укрепленный город, почти сходу. Талант одного истощал компромисс на жестких условиях с реальным социализмом, второго - компромисс более замедленного действия с мелкобуржуазным образом жизни, но с идентичным результатом: разоружения в пользу фикций. Никакое количество зеркал и ловушек, предусмотрительно расставленных Набоковым, не скроет постепенного обращения его в англоязычный период в бюрократа, отгородившегося от опасного и непредсказуемого мира письменным столом, - творчество "типа В" в терминологии, предложенной им в своей поэме "Бледный огонь" (пер. с англ. Веры Набоковой): "Я озадачен разницею между // Двумя путями сочинения: А, при котором // происходит // Все исключительно в уме поэта, - // Проверка действующих слов, покамест он // Намыливает в третий раз все ту же ногу, и В, // Другая разновидность, куда более пристойная, когда // Он в кабинете у себя сидит и пишет пером." Набоков-Шейд колеблется: "Но метод А - страдание!" и "Без пера нет паузы пера" - "Или же развитие процесса глубже в отсутствие стола"?.. У оставшихся в Советской России письменного стола быть не могло - в том смысле, что он не мог служить никакой защитой. Так Мандельштам в "Четвертой прозе" беспощаден: "густопсовая сволочь пишет <...> Какой я, к черту, писатель? Пошли вон, дураки!" Еще и по этой причине творчество Платонова онтологически серьезнее. Однако, по его же выражению, на всякого героя имеется своя курва: оно уже, локальнее во времени и пространстве и не во всякую пору обнаруживает свою глубину. Потому затмевает его в последнее десятилетие, и даже в юбилейный для обоих год, Набоков - барин (что потрафляет новому холуйству нашего времени), космополит и, со всеми оговорками, здравомыслящий человек аристотелевского, а не платоновского склада, который предпочел драматизму пещерных видений золотое сечение, страсти - пропорцию, асимметрии - равновесие, и в результате - катарсису самоудовлетворенное "мурлыканье" гурмана (см. "Николай Гоголь", 1944 год). Россия переживает сейчас эпоху перемен и умственной смуты, и, казалось бы, в большей степени отвечает характеру времени письмо Платонова, а не Набокова - ан нет.

Следующее утверждение способно вызвать взрыв негодования, но ничем другим, кроме беспрецедентного для российских метаморфоз преобладания в обществе позитивных ожиданий и настроений, предпочтение Платонову Набокова не может быть объяснено. То есть: поверженное - если и не зло, то труп, будущее же - не мираж, а результат выбора и личной инициативы, с чем худо-бедно согласилось до времени большинство населения. Издатели и читатели 90-х помнят о Платонове, но совсем не горят желанием переиздавать и перечитывать его книги.

На туманной заре "перестройки" Бродский вообще прописал другим языкам противопоказание пытаться осваивать прозу Платонова - в том смысле, что это духовно опасное занятие, способное уничтожить язык как инструмент смыслополагания, рассосать, подобно костоеду, грамматику заодно с цивилизацией. Исключительная гибкость так и не отвердевшего русского языка дала шанс осуществиться в нем такому писателю, как Платонов, читателям же - заглянуть вместе с ним в ту речевую магму, где рождаются и совокупляются слова. Я заостряю, но, кажется, не искажаю закругленную, как всегда, мысль Бродского из его эссе-предисловия для англичан. При чрезвычайно высокой оценке гения Платонова, ошеломленности навсегда его т.н. "веществом прозы", поэт, похоже, испытывал по отношению к сделанному им род священного ужаса (прекрасное - та часть ужасного, которую мы в состоянии вынести, - прошу прощения за затасканную цитату из другого поэта, не утратившую убойной силы).

Платонов - хтонический писатель, через которого пытается с нами заговорить сама природа, чьим созданиям доставляет боль рождение лопающейся в мозгу мысли, а ее прохождение родовыводящими путями речи приводит живые существа в изнеможение, нередко уродуя саму мысль до неузнаваемости. Так, один из его героев, Шариков, "делал вдове табуретки, а читать ничего не мог. Говорил, что от чтения он с ума начинает сходить и сны по ночам видит". И дело совсем не в чтении, а в том, что не видеть снов в этом описанном Платоновым мире полагается признаком здоровья человека! Или иначе: "В эти минуты Пухов чувствовал свое отличие от природы и горевал". (Так матушка заклинала слабого головой Бальзаминова: "Только не думай! Не думай только!" - только не это!)

Родильные щели природы трудятся неустанно, и каждое десятилетие приходят на свет очередные новонародившиеся, отходящие от небытия, будто от наркоза, истомившиеся в предродовых накопителях, задвинутые, затурканные и обездоленные, и неизменно требуют своей доли участия в общей жизни - освежения для себя самых ее основ, отчего прежним ее хозяевам придется потесниться. И поэтому Платонов будет актуален всегда, но не во всякую пору, точнее, фазу. Когда прямые и грамотные речи завираются окончательно, превратившись в инструмент господства и эксплуатации, начинает работать косноязычие, спрямляющее и упраздняющее грамматику, - вместо "монопольки" самогон! "Люди грубо выражались на самодельном языке, сразу выражая задушевные мысли". ("Сокровенный человек"). Или так еще: "Федор Федорович говорил, как многие русские люди: иносказательно, но точно. Фразы его, если их записать, были бы краткими и бессвязными: дело в том, чтобы понимать Федора Федоровича, надо глядеть ему в рот и сочувствовать ему, тогда его затруднения речи имеют проясняющее значение". (Очерк "Че-Че-О", совместно с Б.Пильняком).

Так называемый "сокровенный человек" более всего сокрыт от самого себя, его реакции и речи описывались Гоголем, позднее Щедриным с Лесковым, но оживший и полнокровный (также в медицинском смысле) образ его смог создать Платонов: "И вот мечется человек - в пиджаке, в кепке, взволнованный и хороший - новый Каин буржуазии, Агасфер земного шара, интернациональный пролетарий". Вероятно, потому, что ему дано было увидеть этого человека изнутри, открыть его в себе.

Еще когда начинал свое речетворчество Хлебников со товарищи, следовало бы догадываться, что это за симптомы и чего предвестники (как в начале 80-х, что означает и что сулит отрыв контура от предмета и его двоение у метафористов и концептуалистов). Будетляне, обериуты, Зощенко и Платонов - все это явления одного ряда: они "озвучили", в разных ее фазах, ту волну, что, прокатившись по лицу земли, стерла с него старую Россию. Платонову, как писателю превращенной религиозности, было по пути с советской властью (да и вообще с людьми) лишь до определенной развилки: с советской властью, покуда та готова была мириться с его утопической верой, а с людьми, пока он сам не растерял окончательно этой веры - после ее похорон он оставался тенью самого себя.

"Сокровенному человеку" Платонова, плывшему с десантом во врангелевский Крым, не посчастливилось повстречаться там с юным Набоковым и отвести его, как впоследствии тому грезилось, в черемуховый овраг для расстрела. Тому помешал Посейдон и, может, еще какие-нибудь второстепенные обитатели Олимпа. Но зато во вполне легальной и не очень длинной повести ему удалось выговорить самые сокровенные мысли автора - о жизни, устроении космоса, вере, собственном ремесле и, вообще, обо всем на свете. Здесь сжатая капсула платоновского письма, взятого в фазе до его усомнения в собственной правоте, в фазе плодоношения - до того как плоды будут собраны и распробованы. Плоды эти сочны и вкусны, как ювенильные яблоки, но почему-то люди, отведав их, мрут, как мухи, и отряхиваются от морока не раньше, чем в третьем поколении.

Столетие Платонова совпало с его апогеем - в астрономическом смысле. Храни нас Господь увидеть его в перигее... Во всяком случае, надо попытаться до той поры успеть многое сделать.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Денис Бычихин, Плоды рефлексии второго уровня. Выпуск 3. /17.12/
Цивилизованный бабуин, порнограф Достоевский и семь хрустальных сфер.
Евгений Горный, Игорь Пильщиков, Лотман в воспоминаниях современника
Часть третья и последняя
/16.12/
Автор не делает попытки взглянуть на вещи критически. Ни слова о непростых отношениях Лотмана с коллегами; об излишней снисходительности Ю.М. к "любимцам"; о том, что единство тартуской школы держалось только на энергии и харизме ее лидера.
Лев Гудков, Конец интеллигенции и массовое чтение /09.12/
Кризис интеллигенции, уход ее как специфического образованного сословия советского общества выражается и в тематике, и в жанровых особенностях той литературы, которую она предлагает публике и которая в свою очередь публикой отвергается или оказывается ей неинтересной.
Борис Дубин, Литературная классика в идеологиях культуры и в массовом чтении /09.12/
Если выйти за пределы чтения школьников, "классические авторы" никогда не преобладали в круге чтения каких бы то ни было читательских групп. Индексом социальных перемен на протяжении последних веков всегда была литература, современная по проблематике и массовая по характеру обращения к читателю.
Денис Бычихин, Плоды рефлексии второго уровня. Выпуск 2. /08.12/
О центропупкизме, литературном маргарине и новом псевдониме Владимира Сорокина
предыдущая в начало следующая
Игорь Клех
Игорь
КЛЕХ

Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100