Нужно сказать какие-то очень точные слова. Юбиляр предпочитал изъясняться просто и коротко и требовал этого от других.

Пушкин для России тот самый "больше чем поэт", о котором любят вспоминать к месту и не к месту. Наверное, впору рассуждать о том, что Пушкин уже стал искомым "больше чем" - поэзия сегодня глядится милой никчемностью. Но - странное дело - Пушкин живет, и скудные лучи сегодняшней несентиментальной действительности еще более ярко и крупно высвечивают сугубую значимость его фигуры для русского общества двух последних столетий.

Личность Пушкина, наше представление о ней, в очень незначительной степени связана с чертами характера и творческой манерой русского гения. Фигура Пушкина, возникающая в воображении читателя конца двадцатого века, представляется уникальным результатом взаимодействия самых разнообразных сил, слагавших тогдашнюю Россию. Образ Пушкина - это мечта. Нет, не гоголевское торжество "русского человека в своем развитии, каким он, может, явится через двести лет", но куда более приземленная и в какой-то мере кощунственная греза о русском обществе, каким оно, может, являлось двести лет тому назад.

Если попытаться отвлечься от магии имени, если на мгновение забыть об удивительном слоге, если не принимать в расчет редкостный умственный дар, то в сухом остатке должно обнаружиться то главное нечто, что существует вне и над литературой - ощущение. Вот уже почти два столетия мы беседуем с Пушкиным и чувствуем удивительную, ни на что не похожую радость от общения с человеком твердых и основательных убеждений.

Убеждения - невелика наука! Толстовские брошюрки, чеховские письма, журнальные статьи Ходасевича - отечественную словесность только взъерошь, как в одно мгновение взметется пыль бесконечных памфлетов, жалоб, переметных писем протеста. Чтение Пушкина рождает чувства, совершенно отличные от нескончаемого говорения "нет!", от вечной и неизменной позиции, до которой столь охоч русский общественный деятель. В пушкинских высказываниях почти невозможно обнаружить пресловутых "мнений", его слово удивительно определенно и предсказуемо.

Пушкинская мысль не столь самостоятельна, сколь удивительно свободна. Свободна в том смысле, что сказана не для того, чтобы опровергнуть чье-то заблуждение, но только и единственно для того, чтобы быть произнесенной вслух. Над пушкинским словом не властны предрассудки - предрассудки в самом широком смысле. Возможно, самым главным из них являются так называемые "общественные идеи". Чего тут больше: эпатажной самодостаточности суждения или же благотворной безыдейности русского читателя? Но, право слово, до чего хорошо жить среди людей, которым не требуется ежесекундно прописывать лекарства от заблуждений века!

Несчастные герои русской словесности! Бедные люди! Бедная Лиза! Бедняга Чацкий! Неистовый обличитель неправедной силы общественного "мненья" и не догадывался, во что со временем выльются "ланкарточные взаимные обученья" и радения профессоров. Сообщество людей, озабоченных "обедами, ужинами и танцами", куда как симпатичнее салонов, наполненных неистовыми ревнителями грошового просвещения. Уже Пушкин это если не понимал, то чувствовал. Его Онегин в начале романа спокойно обходится тройкой книг да десятком латинских сентенций. Какой-то десяток лет - и двадцатишестилетнего скитальца встречает совсем иной Петербург, теперь тут принято соответствовать:

Скажите, чем он возвратился,
Что нам представит он пока?
Чем ныне явится? Мельмотом,
Космополитом, патриотом,
Гарольдом, квакером, ханжой,
Иль маской щегольнет иной?

Общество всегда тиран, часто жандарм, иногда душегубец, но всеобщая вразумленность опаснее всеобщей мыслительной вялости. Механически перенятые "идеи века" кроме упоения порождают и куда более низменные чувства. Одним из них является неизбежное внутреннее раздвоение: представления общества о должном вступают в невольное противоречие с внутренним самоосознанием человека. Результат этой борьбы пугающе предсказуем. Вместо целостного миросозерцания образуется тысяча маленьких представленьиц, маленьких ответиков на вопросики времечка.

Пушкинская мысль настолько свободна от плена всех этих мелочных счетов, что невольно зависть берет: как, должно быть, хорошо жилось сто пятьдесят лет тому назад, когда можно было просто жить, просто писать, просто быть собой и понимать, какие, в сущности, мелочи все эти пустые предрассудки наэлектризованной просвещением толпы. Как важно быть собой, как важно додумывать мысль до конца, какое это счастье - не отвлекаться по пустякам.

Миновал двести один год. Двести один. Еще раз заглавными буквами: "ДВЕСТИ" и строчными "один". Ничего не изменилось. Ни вздоха, ни запятой.