Смеялся Лидин, их сосед,
Помещик двадцати трех лет...
"Граф Нулин" (1825)

Обаяние эпохи складывается из мелочей. Пожелтевшая литография статного усача, понукающего циклопических размеров каурку, иссохший жасминовый лепесток, выдавливающий призрачный узор на надушенной альбомной страничке, полувыцветшая обивка орехового канапе - вот оно, пушкинское время: неспешное, основательное и декоративное, исполненное великих идей и мелких приятностей, от салонных сплетен и mots до рюш, рюш и рюш.

И сегодня - что уж говорить о недавнем прошлом - мир автора "Онегина" для нас - это не в последнюю очередь калейдоскоп канувших в Лету вещей, предметов и явлений, кружащих и переливающихся на солнце, на мгновение приоткрывающихся и вновь пропадающих в дыму времен.

Или "времян", если кого ломает.

Сам Пушкин словно бы и не противится такому прочтению: "Родословная моего героя", "Роман в письмах", "Барышня-крестьянка". Милые приметы минувшей эпохи. Или же "Граф Нулин", великий пустячок, а возможно, - кто знает? - и по сию пору не разгаданная шарада. Русская глушь, Он, Она, сломанная коляска и по меньшей мере странное пушкинское послесловие.

Наверняка помните: что было бы, если бы Мессалина... а может, Агриппина, а может, Катилина... Но тоже хороша.

Или хорош.

Словом, что было бы, если б одна римлянка избежала объятий одного римлянина, после чего история Рима, сиречь мира, сложилась так-так-так и не сложилась эдак и эдак. Наверняка помните: "Граф Нулин" - то же самое, только без Рима.

Но полно. Наталья Павловна, главная героиня поэмы, провинциальная помещица и недавняя пансионерка, притомившись от домашних забот, делит свой досуг междку предметами хоть и отдаленными, но в равной степени содержательными:

Пред ней открыт четвертый том
Сентиментального романа:
Любовь Элизы и Армана,
Иль переписка двух семей - (...)
Наталья Павловна сначала
Его внимательно читала,
Но скоро как-то развлеклась
Перед окном возникшей дракой
Козла с дворовою собакой (...).

Прекрасное ничего-не-делание вкупе с пленительным что-то-там-чтением - не верх ли блаженства? Баре травят зайцев, их супруги прикладываются к штофчикам с брусничной водой, их молодые соседи... - ну вы, полагаю, уже догадались, а поэт знай себе подтрунивает над неловкостью нравов:

И far niente мой закон.
Я каждым утром пробужден
Для сладкой неги и свободы:
Читаю мало, долго сплю,
Летучей славы не ловлю.

Ох уж эти нравы! Ох уж эти времена!

Чуть больше чем за год до "Нулина" Пушкин закончил "Годунова", и кто знает, не здесь ли следует искать ответ на странность избранного им направления. С виду прелестная безделка о так и не случившемся романе столичного франта и уездной Дельфины в полушутливом с виду, но совершенно недвусмысленном авторском комментарии предстает чем-то вроде предапокалиптического видения, знаменующего горы трупов, реки крови и падения царств. На живые картины сельской жизни ложится неуверенная тень потаенной серьезности.

Впрочем, серьезности - это слишком сильно сказано. Уж больно все легкомысленно-благопристойно. Порок наказан, добродетель торжествует, бричка проезжего повесы скрывается за облаком пыли. Царства стоят. С апокалипсисом придется повременить. Современная Мессалина устояла. Наша Агриппина сдюжила etc. И виной всему век, просвещенный век, благодаря попечению которого чистые помыслами, благие духом и чадолюбивые... И далее, далее, далее.

Просвещение - вот, пожалуй, ключевое слово, отверзающее двери пушкинской иронии. Парижский лоск, которым прямо-таки исходит граф, пасует перед обаянием Натальи Павловны. Что, с одной стороны, и неудивительно - Элиза, Арман, две семьи да петух - внушительное воинство, - но с другой... Пошехонье и Париж, a la Titus и доморощенные завитушки, панталоны и зипун. Современность и обычай. Цивилизация и... цивилизация.

Пушкинские герои от Кирджали и Зурина до Зарецкого и Германна удивительно естественны и конкретны. Не в последнюю очередь это происходит оттого, что предельно конкретно время, в которое герой погружен. Личность, время, обычай и вещь не могут быть отделены друг от друга. Так, в "Онегине" читаем:

Разврат, бывало, хладнокровный
Наукой славился любовной,
Сам о себе везде трубя
И наслаждаясь не любя.
Но эта важная забава
Достойна старых обезьян
Хваленых дедовских времян:
Ловласов обветшала слава
Со славой красных каблуков
И величавых париков.

Время для Пушкина предельно конкретно и плотно - это ни в коем случае не отвлеченный мыслительный конструкт, не зыбкая неопределенность частных свидетельств. Иначе как объяснить столь повышенный интерес к гардеробу Нулина или же онегинские "щетки тридцати родов / И для ногтей, и для зубов".

Даже делая скидку на заведомую нарочитость отдельных сцен первой главы "Онегина", все равно с точки зрения хорошего вкуса избыточная живописность деталей оправдывается весьма и весьма условно. Одним из немногих непротиворечивых объяснений может стать нижеследующее: герой равен предметам, которые его окружают. Равен не постольку, поскольку полуопустошен, как флакон духов, красующийся возле туалетного зеркальца, но поскольку приобщен к особо утонченному миру современной цивилизации, горнилу, где сплавляются воедино фрондерствующий умник, предметы гардероба весьма деликатного свойства и борьба литературных партий.

Было бы неразумным делать из Пушкина Гоголя и полагать, что предмет получает власть над человеком, конечно же нет. Человек оказывается уподоблен ему ровно настолько, насколько полагает приобщенным себя к цивилизации вообще и к ее данному конкретному фрагменту в частности. Признавая себя современным человеком, я, имярек, автоматически признаю за собой право "думать о красе ногтей", поскольку это не просто ногти, но the или же la "ногти". И напротив, ухаживая за ногтями (эх, мать моя, российская словесность,"холя длани"-то покруче выйдет), я в равной мере могу претендовать на то, чтобы квитаться с веком в просвещении.

Возможно, схема эта несколько огрубляет суть, но дело обстоит именно так. Процесс идет: Россия прорастает в цивилизацию, цивилизация прорастает в Россию. Современный мир уже принимается на русской почве.

Загадка или, если угодно, затруднение состоит в том, чтобы определить, насколько необходима русскому обществу именно такая современность, в которой находится место для всего, кроме вещей действительно необходимых, например словесности. Уничижительные отзывы Пушкина о современной французской поэзии и беллетристике (читай, тогдашней литературе вообще) заставляют предполагать ответы самого разного толка. И все-таки...

Первая задача русского общества и состоит в том, чтобы встать наравне с целокупной европейской цивилизацией, что и само по себе благо едва ли не безусловное и, помимо прочего, будет означать завершение дела, начатого Петром Великим. И, судя по всему, Россия уже добилась этого; по крайней мере настолько, чтобы не отдавать предпочтения заезжим прощелыгам перед... ну, в общем, вы уже сами догадались... Это все о "Нулине", если кто забыл.

Ну а коль до Европы пока не дотянулись, то и не беда. Вскарабкаемся, переведем дух, а уж там как-нибудь разберемся и с графами, и с ногтями, и с Арманом.

А то и с Армани, если кто, конечно, фанат.

"Золотым веком" повелось именовать эпоху, связанную с именем Пушкина. Чего в этом названии больше: упоительной несдержанности или здравого размышления, - сразу и не сказать. Поэтический гений часто заслоняет великие обстоятельства, что сопровождают его, ту мыслительную атмосферу, что слагала стереотипы, те стереотипы, что слагали словесность, и, наконец, ту словесность, что слагала нас. Кто знает, может быть, не в последнюю очередь сугубая исключительность Пушкина обусловлена исключительно определенными, понятными абсолютно всем и оттого попросту скучными задачами, стоявшими в ту пору перед Россией и людьми, ее населявшими.

Кто знает... Но, кажется, ни до, ни после русское общество не было столь единодушно при взгляде на тот или иной предмет социального и политического свойства. И уж точно - ни до, ни после у нас не было такой литературы.

И сдается, что уже не будет. Никуда не деться - Золотой век.

Как известно, Пушкин страстно любил крыжовенное варенье. Странный выбор, вы не находите? А еще он любил Россию, ну это у него родина была такая, а порядочному человеку родину не любить ни-ни, Богородица не велит. А еще он любил Европу - культурный, слава Богу, малый был, не многим нынешним чета. А еще...

Пушкин любил Россию, любил Европу и понимал, что нужно делать, чтобы продолжать любить то, что любится. Нужна сущая безделица - не следует отрицать очевидных вещей. Не следует поверять дикость зазнайством, не следует отдавать предпочтение носовому платку перед латаным армяком, не следует приносить костромскую холстину в жертву брабантскому кружеву. Все хорошо вовремя и к месту. Такая вот немудреная истина.

Потому Пушкин не должен был испытывать и тени неловкости, выхватывая наманикюренным пальцем прозрачно-золотистую ягоду крыжовника из томившегося в полотняных лоскутах горшка. И так это у него ловко получалось √ залюбуешься...

Не Бог весть какая доблесть, но после него многие пытались - только пальцы обжигали.

Не иначе виной всему крыжовник. Обмельчал, знаете ли. Скислился.