Из заметок о Твардовском

Очень нужен дельный разговор об Александре Трифоновиче. [...] Бежим от скоротечных ответов, укороченных злобою дня, - будто в вопросах спасение, будто вопрошание единственно достойное дело, будто вопрошающим по плечу и накормить, и уберечь... Спорно, спорно, ничего не скажешь.

Но разве бесспорен Александр Твардовский, возведенный в великие и оставшийся одиноким? Плоть от плоти нашей, от той, что есть, и от той, какой нет - не состоялась, замученная самою собой? Он бесспорен или, напротив, ничто сегодня так не противоречит духу его, его памяти, как равнодушная хрестоматийность вкупе с предписанным и добровольным заговором молчания относительно финала его, его гибели, бросающей свет на весь его путь - к себе и от себя и снова к себе, к себе?!. Упустишь концы, потеряешь начала - истина древняя, ныне же в ней особая существенность, особенная пронзительность. И оттого не столько в осуждение умалчивающих, сколько призывом к несклонному вставлять себе кляп в рот - впереди еще Твардовский, вновь понятый и заново открытый.

I

[...] "Теркина" я принял сразу - и в заслугу себе это не поставишь - приятие его было всеобщим или почти всеобщим. Но кое-что все-таки нуждается в самопояснении. Почему пришелся по душе "Теркин" мне - городскому начинающему интеллигенту, студенту, еврейскому мальчику, далекому совершенно от всяких крестьянских радостей и горестей, быта и уклада той жизни, из недр которой вышел Теркин? [...] Попробую произвести реставрацию, реконструкцию своего тогдашнего ощущения своих тогдашних взглядов на этот образ, на поэму и на ее автора.

Во втором томе сочинений Твардовского, в послесловии, о "Теркине" точно, очень интересно и тонко написал Юрий Григорьевич Буртин. Там есть одна мысль, которая мне кажется центральной: люди войны, миллионы разных, не вполне подчас подготовленных к битвам, вовлеченные в новое для себя дело неожиданной стихийной силой, нуждались в том, чтобы нечто их соединило. Соединило не только властью приказа, властью команды, но изнутри как людей в едином испытании смертью. Соединило (разных ощущением жизни, принятием или непринятием чего-то в ней) отношением к жизни, какое могло бы помогать преодолевать страх и ужас перед накатившейся, обступившей со всех сторон смертью. Да, я думаю, что здесь угадано - и мое собственное ощущение Теркина того времени. Я не говорю о другом: о силе стиха, о замечательном, редком свойстве перехода от трагичного к смешному, - каким владели только гиганты слова, какие мы находим у Шекспира, Достоевского, Пушкина... конечно, у Пушкина. Я об этом сейчас не говорю - об этом уже говорено - я выясняю собственное отношение. Мне кажется, что мысль Буртина могла бы быть продолжена.

[...] В той страшной военной рубке, в той невероятной схватке со смертью, что пришла на нашу землю, столкнув нас с нею неподготовленными (в разных смыслах и отношениях), - Твардовский смог избыть, превозмочь, преодолеть и свою собственную обидную бесприютность. Он выразил то, что испытали по-своему, что ощутили по-разному, осознали или чувствовали неосознанно большинство живших на этой земле. В их числе миллионы людей и его - срединного, безвекторного поколения.

Ведь в конце концов кто такой Теркин? Неужто в самом деле похож на того бравого солдатика, которого изображали привычно на обложках многотиражных изданий?

Необычайно конкретен герой "поэмы про бойца", предметен в подробностях быта, но вместе с тем нет специальных описаний ни возраста, ни профессии, вскользь лишь пара деталей, что проливают свет на биографию. [...]

Но характер ясен, отчетлив, а в нем главное - что герой Твардовского поразительно и удивительно свободный человек. Думаю, как раз это его главное свойство. Поэт выявил то, что неприметно и полусознательно ощущалось многими и появлялось в поведении и чувствах гигантской массы самых разных людей: они обрели свободу решать самый главный, коренной и изначальный человеческий вопрос: о смерти и жизни.

Теркин - это овеществленный в человеческой плоти дух освобожденной тяги человека быть распорядителем собственной судьбы. Можно назвать это гигантской стихийной десталинизацией, которую вызвали роковые неудачи, катастрофы первых лет войны. Могу призвать тому в доказательство множество фактов, обстоятельств, биографий. Но опускаю сейчас это, так как уверен в правоте своего предположения. Теркин прежде всего сам себе хозяин; и у него в напарниках только одна стихийно противостоящая ему война - суммированная, сконденсировавшая человеческое бедствие и страшным образом распоряжающаяся судьбами. Ей, ее распорядительной силе он противостоит как хозяин самому себе и потому свободный человек. В передаче ощущения этой свободы - редчайшее достижение поэтического гения Твардовского, который и сам себя в нем ощутил свободным. Это как бы историческое возмездие за 30-е годы. Мысль, которая может показаться кощунственной: неужели требовалось принести в жертву еще большие миллионы, чем было в 30-е, чтобы выровнялись весы справедливости? Страшно сказать, но так. Это даже не возмездие - тут другое слово - искупление. [...]

"Теркин" не случайно начался в 43-м - возможность выбирать самостоятельно между гибелью и жизнью могла прийти лишь после страшных испытаний 41-го и 42-го годов.

У обретенной свободы оказалось, как у монеты, две стороны: ощущение свободы - орел этой монеты, а решкой явилась свобода убивать.

Сфера свободы Теркина одновременно узка и безгранична. Она узка потому, что распорядиться своей жизнью он может, а своей судьбою - нет.

В одном из важных авторских отступлений Твардовский вкладывает в уста своего героя: "Мне конец - войне конец". Теркин ощущает своим противником, своим антиподом войну как таковую. Но эта сфера безгранична, она повсюду, где жизнь заново определяет свое содержание через смерть. И эта сфера узка, потому что определить это может один - сам себе хозяин, - как будто бы один на один схватившийся с войной. Весь вопрос в том, а сможет ли он распорядиться результатом обретенной им свободы?

Вот поле столкновения: необходимость, обязательность, непременность - и свобода... Непременность, перерастающая в эту свободу. Вопрос: может ли он здесь поставить сам себе нравственный предел? В смерти - да. А в жизни?

В жизни после войны?

Припомню "Теркина на том свете". В самом начале там будет такая небольшая, но в высокой степени выразительная для общей концепции сцена: встреча Теркина с генералом покойников, сопроводителем того света. Солдат наш, оказывается, виноват, что пришел "на тот свет" лично, пешком. Там, где подводится баланс, уже не может быть никаких личных-отдельных поступков. Результат не может быть личным, в результате нет места для личности. Вот между этой безграничностью теркинского самообретения и узостью сферы приложения - зазор. Зазор, который неизбежно расширяется по мере отхода от поры, когда солдаты сдавали города, и перехода к той эпохе, когда они стали города брать. Но этот зазор и нравственный. Он не может целиком реализоваться в образе. Но поэт не уходил от потрясавших самую душу наблюдений над нравственными коллизиями войны, от внезапно приходивших размышлений о том, что же будет после этих побед с его страной┘ Что изменится в ней и как, ведь не вернуться в то состояние, в каком была она до того, как вступила в войну. Не сразу, видимо, все-таки что-то было, что-то рано пришло как рубеж, как перелом.

Нет, я вовсе не хочу приписывать свои ощущения автору, но и тем меньше склонен приписывать их самому себе тогдашних, военных лет. Я хочу сказать, что, обсуждая вопрос, почему Теркин вошел и не ушел из меня, я уже не могу не касаться этих сюжетов. Они-то и позволяют отыскать объяснение, почему я с Теркиным сжился-сросся, почему вошел он в меня, укрепился, завладев какими-то центрами и подспудом моего сознания.

II

Теперь Теркин иначе как детище Александра Твардовского и не воспринимается. "Жизнью тертый человек" - таков он прежде всего остального. Да и не мог быть другим. Другому бы не сладить с тяготами войны, иному не поддержать тех, кто рядом, - жертв непонятной, жуткой "внезапности"... А остального, что ДО, ВНЕ, СВЕРХ, собственно, и нет. Только он и Война, их встреча, спор, поединок. Не сюжет и не притча эта книга, а что-то сродственное - при непохожести - изначальному и самому знаменитому российскому "роману в стихах". Стремительный зачин, неожиданный обрыв. "Без начала, без конца" - не прием, не жанр, а принцип, взгляд на того человека и на тогдашний Мир...

Мы можем только догадываться, чем жизнь "терла" этого интеллигента из крестьян либо крестьянина-интеллигента (складом речи и строем поступка). "Из запаса" - значит, не юнец, значит, хлебнул вдосталь от Тридцатых. Был на финской, на "войне незнаменитой", оттуда вынес и урок выживания, и горестные зарубки памяти; как и его друг-автор, "постарел" там за считанные месяцы и недели. Нет, позади столь много, что почти пусто. Память самозащитной конвульсией вытесняет обиды и утраты.

Прошлое живет в Теркине двумя чувствами, подкрепляющими и теснящими друг друга. Это то уходящее, то вновь накатывающее ощущение вины - и жажда возмездия: от ее отступательного крещендо к ее угасанию на чужой земле. Эти два чувства уплотнились в пароль-присказку, подымающую человека под огнем. Не "за Родину, за Сталина", а - "ПЕРЕТЕРПИМ. ПЕРЕТРЕМ...". Отсеченное прошлое - отлученная власть. Кроме Бога - лишь свой генерал, старший не столько чином, сколько годами ("На войне - никто, как он / Твой ЦК и твой Калинин. / Суд. Отец. Глава. Закон"). Можно, оказывается, отсечь власть, став на время свободным. Миг свободы определяется человеком и смертью.

Смерть не загробна, она тут как тут, она в буднях, она - напарник. От великой "Переправы" к солнечному сплетению поэмы, главе "Смерть и воин", - движение главной мысли: жизнь удастся отстоять, лишь сохранив ее Жизнью. С Карельского, с реки Сестры - ниточка. "И увиделось впервые, / Не забудется оно: / Люди теплые, живые / Шли на дно, на дно, на дно..." Это неумолимо. И этому нельзя покориться. "Неподобранный" Теркин чуть не сдался на доводы Смерти, зовущей в свою страну обетованную. Осталось лишь одно спорным - свидание с любимыми.

Разрыв - на поприще Слова. Слово отдать - предать Смерти жизнь. Но разве Слово не было уже отдано, не было предано там, где отныне пустошь отечественного "до"?

Как и у гениального казанского математика, у Александра Твардовского "из точки вне прямой" исходит не одна прямая, не пересекающая данной. Важно лишь иметь эту "точку" за пределами раз и навсегда затверженной прямой. В поисках этой "точки" сошлись поэт и его герой. Они не противники постоктябрьской прямой. Ничуть. Они лишь не могут исчерпаться ею. Они в пути к "дому на дороге", к малой отчизне, которая на поверку оказывается больше необъятно-пространственной державы. Война Теркина и Твардовского не тщится продвигать границы. Ей бы вернуть захваченное из родного, освоенного поколениями, из того, что в один узел стянули освободительный порыв и новый натиск обесчеловечивания. Ею движет вина перед брошенными на произвол судьбы. Ее возмездие - не клик и не кровь сама по себе, а работа, особая чудовищно-странная военная страда. Свобода решать свою судьбу, как и смерть, - мгновенна. Продлить ли ее до стен Берлина?

Траектории воина и рапсода совсем рядом, но между ними все-таки зазор. Слово удесятеряет вину. Слово отпускает поводья возмездия. Впрочем, тут они, может, и ближе всего - инстинкт сострадания и "метр" стиха, все реже совпадающего с ритмом регулярной военной машины. Время сотворения первых двух частей "Теркина": от лета 1942-го, обнажившего природу сталинского циклизма "внезапностей", - к весне следующего, к кануну Курской дуги. Поэт ставил на рукописях: "Конец". Он подводил черту книге и вместе с ней ТЕРКИНСКОЙ ВОЙНЕ. Но однополчане Теркина требовали продолжения и стихия Войны настаивала на этом же. Твардовский подчинился ей, продлив книгу и обновив себя. Из продолжения выросла (и вошла во вторую часть) "Смерть и воин", третья же [часть] стала обрастать бытом, уходить на обочину сражений, все пристальнее вглядываясь в человеческое и противочеловеческое лицо победы. И вот уже Теркин - не столько бравый солдат, сколько человек, протопавший большую часть отпущенного ему времени бытия, уставший от своих и от чужих страданий и близкий к тому, чтобы очутиться не по своей воле "на том свете".

Но пока он на этом. Вчитаемся, как будто в первый раз открыли книгу, во фрагмент главы "На Днепре". Вырванные строки исказили бы одиссею Образа. А вот она - в связном виде, поражающая внезапным переходом сиюминутного во вселенское Завтра, ломкой настроения - от бравурного forte к грустному, мудрому piano.

ПОТЕРЯЛ И УБЕРЕГ! Старый пароль-присказка "Перетерпим. Перетрем" - не уходит. Но его мало. "Перетертый" духовный опыт жаждал нового Слова, способного сделать внутренний мир человека открытым Миру. Не с тем, чтобы вместить последний, не выйдет это, не вмещается. А ради того, чтобы на место канонизированного ответа, заповеди отмщения, встал вопрос. Вопрос-боль.

Александр Твардовский шел со своей не утихающей болью навстречу вчера еще посторонней и чужой. Поэтическая строка не вмещала всего пережитого. Ему еще надо было осесть, отлиться в неосвоенную пока ритмику. К прежней вине - и эта.

На помощь пришла проза. О ней отдельный, давно назревший разговор. [...]

III (Разрозненные записи)

"Теркин" и "Дом у дороги" - не этапы. Тут пара. Тут оппонирование себе...

Как у Пушкина: "Медный всадник" оспаривает "Полтаву", "Онегин" - "Цыган".

Теркин воюет с немцем. "Дом" - с войной.

Это сага о разрушенном и недосягаемом Доме, о Мире дома.

Теркин своею ВОЙНОЙ рассчитался за 30-е.

НО С КЕМ? Не возмездие это, а ИСКУПЛЕНИЕ.

Как у болдинского Пушкина.

Бесы они ведь тоже свои! [...]

Возмездие себе собою?

Главная "твардовская" тема - в ее рождении, в ее движении вверх.

АТТ опередил "деревенщиков" не во времени, а по сути. Не деревню оплакивал (вообще не плакался...), а Дом, без какого нет человека земли (но и без него Дом ушел, уходил неприметно и повсюду. - NB.)

Был ли АТТ выше "Дома"?

Памяти матери┘ Лирика ухода┘

Эпосу, крупной форме нет больше места.

А проза?

* * *

[...] ГДЕ ПЕРЕЛОМ? (Переломы - были и позже, но главный, коренной один.) "Дотеркинский" и после-теркинский. Два Твардовских.

[...] Конечно же, масштаб народного горя и повышенная отзывчивость к нему (народное = личное) многое объясняет, но все ли? ЧЕРЕЗ ЧТО ПЕРЕШАГНУЛ В СЕБЕ??

Вина!!

Не единственный ли он тогда, в гуще событий, у кого горе и вина сблизились, порождая искру... Мало этого. Дальше, вглубь. Искра - не стенание, а эпос, требующий внутренней свободы.

Теркин = тот, кто есть: чертами, кусками, бессознательным порывом, бытом...

Он тот, и которого нет - осознанием (заново или впервые) обретенной свободы человеческого выбора - выбора, совершаемого человеком, какого вылепила жизнь при "советах", после и в итоге Октября, по которому прошелся зримо и незримо, извне и изнутри сталинский выравнивающий каток. "Кузнец собственного счастья" в годину небывалого народного горя.

Без ФУНКЦИИ!! Обыкновенный - и сам себе голова!! Вполне "наш" - и человек ВООБЩЕ!!

[...] Вина - вход в свободу. Стихийная десталинизация 41-го - 42-го превращается в единственное Слово. В эпос, смягченный шуткой. В исторический сангвинизм Человека, оттененный постоянным соседством со Смертью. В почти ("почти") фольклорное ощущение аборигена, через судьбу которого пройдет и ЭТА ЭПОХА, видоизменив, возвысив и покорежив его, но не заместив до конца собою = своею временностью.

Герой не мужик, хотя из деревни родом. Он сам по себе ЗЕМЛЯ!! И эта раздвижка его судьбы, его жизни - в биографию = ЖИЗНЬ ПОЭТА.

Но смерть, смерть... Рядом, вблизи, внутри.

Уяснение = открытие жизни (и смысла, и красоты, и трагичности ее) через смерть = превозмоганию смерти - таков нерв высокой поэзии. (Не ради этого ли √ поэзия - в отличие от многоименного, миллионнотиражного версификаторства?)

Судьба Онегина - судьба Пушкина

Судьба Теркина - судьба Твардовского

Будто ничего общего. Ан нет. Общее: герои обречены на смерть. Поэты выживают Словом, близясь к гибели.

* * *

Эпос ли "Теркин"?

Герой неизменен. Меняются лишь обстоятельства. Но смена их небезразлична... Это движение времени в человеке.

Обстоятельства не крушат его. Он сильнее их, хотя и на самой кромке он, где в их власти - смерть или жизнь.

Он сильнее их - лишь живым. Но чем ближе к концу, тем менее понятна точка приложения его жизненности.

Эпичность тут как шагреневая кожа: действие пожирает ее, сокращая сроки жизни героя (жизни в качестве героя, единоборца с войной...).

[...] Все, видно, дело в том, что эпос Твардовского чувствует хрупкие пределы себе, свою КРАТКОВРЕМЕННОСТЬ.

"Внешнее" уходит, "внутреннему" же Миру эпос противопоказан (он либо фальшив, либо опасен...)

ЧТО ЖЕ ДАЛЬШЕ?

[...] Сначала "Одиссея", затем "Илиада"?

* * *

Последняя часть "Тёркина"

Не снижение Слова, а убывание героя. Почти нет его, он или не-он, легко переходящий в символ, песню... Замещаемый "солдатом-сиротой" и автором, или вообще движением ВОЙНЫ, ее самоходом, который и справедлив, и несвободен.

Несвободен - в этом суть.

Публикация Елены ВЫСОЧИНОЙ

• Юбилей Твардовского в "Русском Журнале": интерактив
• Александр Твардовский на "Стихии"