Мне трудно судить о том, каков был нобелевский лауреат Oсtavio Paz на самом деле. Английские и разрозненные, изредка попадавшиеся русские переводы предлагали, безусловно, некие направления, медленно таявшие на полупрозрачной кальке сведений о жизни поэта, оттесняя его в ряд безусловных, но частично отсутствующих фигур.

Книга же, вышедшая в петербургском издательстве "Симпозиум", действительно, как считает переводчик и автор предисловия Вера Резник, могла стать "культурным событием", но - когда-то. Иными словами, в пору простой безоглядной веры во встречу с "книгой", способную изменить жизнь в одночасье. "Всякое учение, - пишет Пас в своем непритязательном эссе "Язык", - начинается со знакомства с правильным словом, а завершается сообщением тайны главного слова". Не ожидание ли сообщения тайны главной книги и было несомненным основанием веры в "культурное событие"? Полагаю, в ту пору встреча с Октавио Пасом могла бы отчасти переменить силу некоторых притяжений, отречений, тягу предчувствий, трату претворений... В целом это так. Например, чтение Пруста в определенном возрасте производит нечто подобное тектоническому сдвигу коры мира и мозга, - сегодня же с трудом удается поднять глаза к полке, на которой стоят эти тома. По-видимому, чтение постепенно превратилось в инструмент припоминания памяти первого чтения. Что не столько удручает, сколько наводит на весьма простые размышления о различии времен и, возможно, о пресловутом вечном повторении - но уже не нас, не для нас, - открывающем порог ожидания.

А вместо того, чтобы мне, человеку, не знающему испанского, говорить о достоинствах или недостатках книги русских переводов поэта, я решился предоставить такую возможность американскому писателю, переводчику и другу Октавио Паса - Эллиоту Уайнбергеру. Впрочем, его эссе тоже по преимуществу не о Пасе - о другом.

Вероятно, Мексика более, чем Китай, является Срединным Царством. В настоящий политический момент ее срединность располагается на северо-южной оси: для северных американцев она относительно спокойное, довольно дружественное буферное государство между "нами" и совершенно непонятным водоворотом в Центральной Америке: для мексиканцев же Мексика - нация, попавшая в захлопнувшиеся челюсти северного империализма и революции Юга.

Однако исторически Мексика всегда была Срединным Царством, существуя между океанами, между Востоком и Западом. Перед вторжением Кортеса в 1519 году страна являлась как бы восточным рубежом трансокеанского культурного кольца - Китай, Япония и Индия, Полинезия, Мексика, Перу и Эквадор, - которое вряд ли когда-либо будет досконально познано, но которое постоянно являет себя в различных произведениях искусства из-за Океана. Конечно, благодаря Кортесу Мексика стала западной оконечностью Испанской Империи - вместе с ее языком, религией и правительством, во всем уступавшим ацтекским предшественникам.

В сердцевине слова "Мексика" находится пуп ("кси" на языке нахуатль), и опять-таки пупом Срединного Царства был город Теночтитлан, сегодняшний Мехико-сити, буквально возведенный на воде, но не знающий моря. Это была столица империи, излучавшей себя из кольца вулканов и пирамид: простиравшееся, поглощавшее себя солнце, посвященное пожиранию всем своим искусством и кровью, - иное, небесное солнце.

Мексика (ощущение ксенофобии никогда не покидает пришельца) была центром планетарной мандалы. Именно ее очертания, ее конфигурацию до самых глубин пытался постичь Октавио Пас всей своей жизнью и творчеством. Маэстро слияния, он изменил ее картину, попутно создав собственный автопортрет.

Рожденный в пригороде Мехико-сити в 1914 году, Пас начал путь из центра, продвигаясь по мексиканской мандале в трех направлениях. Восток: как марксист - к гражданской войне в Испании; как сюрреалист - к Парижу поздних 40-х. Север: к Сан-Франциско и Нью-Йорку времен второй мировой и после, когда он преподавал в тамошних университетах. Запад: Китай, Япония √ 1952; и, наконец, Индия с 1962 по 1968-й, где он исполняет должность мексиканского посла.

Из США он выносит впечатление индустриального подъема и перспективу, открывавшую его собственную страну на задворках истории - исполненную пафосом национализма. Из Европы он выносит веру в поэзию как "сокровенную религию нового времени", в то, что революция слова есть революция мира и что обе не могут существовать вне революции тела: жизнь как искусство, как возврат к мифическому единству мысли и тела, человека и природы, Я и другого. Из Индии, из буддизма и тантризма он черпает откровение страсти, пеленающей мир в покровы иллюзии, но также и страсти, которая является силой, освобождающей мир: это время его страстного самоотречения - мир распадается, "единственное, что остается, - только прозрачность".

Его - "возлюбившего тишину, но не прекращающего говорения" √ неустанная, пронизанная ненасытным любопытством мысль - в непрерывном движении. Есть в этом что-то от ацтеков с кровавой одномерностью и суровостью их древнего уклада: художник нахуатля - тот, кто видит сердцем, художник - тлайолтеуанни. Сердце, йоллотль, происходит от слова оллин, что значит "движение". На вершинах храмов сердца вырывались живьем, чтобы быть скормленными солнцу - затем, чтобы не дать ему остановиться. Время представлялось вращающимся колесом, будничным жерновом солнца. Наибольшим ужасом ацтеков был только стасис - страх перед тем, что солнце, мир могут остановиться. Своей импульсивностью Пас отчасти обязан темпераменту, но все же - будто случайно - напоминает повадкой собственных предков. Если бы Пас был рожден в Теночтитлане, он бесспорно стал бы одним из поэтов-принцев; но все же он видится мне скорее поктекой - членом таинственного ордена пилигримов, блуждавших по империи в поисках Страны Солнца.

Обычно Пас воспринимается как латиноамериканский сюрреалист. Иными словами - как экзотический европеец. Однако он остается мексиканцем, невзирая на то, что всю жизнь был космополитом и никогда - почвенником. Подобно герою суфийской легенды, Пас уезжал за границу, чтобы отыскать то, что осталось на родине. Он открывал синестезию в "цветных" гласных Рембо вместо того, чтобы обрести ее в "раскрашенных песнях" ацтеков. Он упражнялся в расточении собственного еgo, прибегая к "автоматическому письму" и японским рэнга, но сам, тем не менее, был плоть от плоти традиции, не отличавшей поэта от его творения, - традиции, в рамках которой поэт мог объявить: "Бог послал меня вестником./ И я превратился в стих".

Его последняя крылатая строка из "Гимна в руинах" - "Слова, которые - цветы, которые - плоды, которые - деянье" - могла быть написана как сюрреалистом, так и стихотворцем из ацтекского поэтического братства. В лирике нахуатль эта форма называется кспанкуикатль ("торжество жизни и циклического времени"); поэт и его песни становятся деревом, растущим вместе со стихом, волокна дерева превращаются в волокна книги, в которые встраивается стих, а волокна книги превращаются в волокна матэ, в символ мировой энергии и власти.

Одержимость Паса различными испарениями также совпадает с традицией нахуатля; ацтеки были склонны описывать мир в двух аспектах: поэзия являлась цветком и песней, слава - туманом и дымом, наслаждение - ветром и жаром; как говорил Энджил Гарибэй, "союз этих двух пронизывает искра, приносящая понимание".

Гениальная тантрическая поэма Паса "Бланко" во многом обязана Малларме и идеограмматическому методу Паунда. Каждый образ самодостаточен и дискретен, постижим (под стать китайской идеограмме) лишь во взаимосвязи с другими строками, написанными и не написанными; каждая - пестик; сила пестика, формующая образы и значения по своему могущественному лекалу; замыкание, ведущее к стихотворному взрыву. И, тем не менее, "Бланко" задумана и исполнена как сугубо ацтекский текст, как ширма. Ее экраны, записанные рисованными песнями - скорее даже образами, нежели письмом, - воспринимались словно мнемоническое пособие: читатель создавал текст, текст создавал себя, подобно белому вину бланко, во множестве интенций всевозможных прочтений.

Сюрреалисты видели выход из европейской рациональности в восстановлении собственной древней истории и в погружении в туземные культуры, сумевшие сохранить себя. Ища освобождения от смирительной рубашки постколониального провинциализма, еще более ортодоксального, нежели его родители, Пас обрел Европу, чтобы открыть в ней еретическую традицию Средиземноморья. Тут присутствует изрядная доля иронии: пока Пас пишет о Саде и Фурье, его друг, французский поэт Пере, переводит майянскую книгу "Чилам балам чумайела".

Девиз сюрреалистов - "Свобода, любовь и поэзия" - в различной степени приложим к большинству художников первой половины века: эти мужчины и женщины посвящали себя воображению, социальным революциям, метаморфозам искусства, наконец - слиянию искусства и жизни. Кажется невероятным, что эта эпоха минула; что мы давно вступили в эру узкопрофилированных арт-практиков. Бесспорно, придут другие; однако сегодня Пас остается едва ли не последним поэтом, который успел создать свою, неповторимую карту мира.

Вступление и перевод с английского Аркадия ДРАГОМОЩЕНКО