Имена живут по два года.

Сомнение

Автор предпосланной сентенции - Шкловский. Кажется, из "Третьей фабрики".

Опять-таки, что именно означали "два года" во времена Шкловского (постановка вопроса очевидно некорректна, поскольку допускается, что Ш. жил в различные времена, различно производившие длительность) - остается неясным. Следовательно, догадывается мысль, не столь важно, как долго продолжается имя или его "присутствие" в пределах различных представлений, поскольку прогулка в тумане, которую я намерен предложить, полагает иные величины, по неясности не уступающие самым отточенным афоризмам. Вместе с тем проблема располагает себя не только в превратностях оксюморона (остроты и размытости); исподволь вводя тему автора в резонансы "имени", в то же время она обращает к привычным и не учтенным источникам света. Сказать при этом, что "Издатель" является одним из них, значит опрометчиво вступить во власть преданий и смутных желаний. Но намерен ли кто оспаривать увлекательность первых и чарующую бесполезность вторых? Не волнует ли нас здесь предощущение некой симметрии, побуждающее думать о прихотливых закономерностях?

Предания

Их не меньше, чем вопросов, изведенных благодаря им в область отвлеченных рассуждений. Между тем неизвестно, чего больше, что следует за чем, - дует ли ветер оттого, что гнутся деревья, или наоборот. Книга И Цзин состоит из 64 гексаграмм, описывающих вселенную во всех временах. Можно сказать, что это пособие по паратаксису описывает структуру становления собственно времени. [Но непременно придумать, что в детстве мне казалось, будто все писатели, не исключая коленкорового Пушкина, живут в типографиях, - слово "типография" возникнет позже. Я не помню своей первой книги, невзирая на то, что иногда помню утро, когда ее подарили. К "иногда" относятся еще не восстановленные руины в Ростове-на-Дону (подчас я, мнится, путаю их с руинами Берлина). Весной Дон в устье становился настолько широк, что когда отец сказал: "Мы вышли в Азовское море", - я не поверил и до помрачения всматривался за борт, не понимая, как можно отличить "воду" от "воды". Сближение руин с типографией случайно, в паронимической экспозиции руины и руны располагаются в месте исключения затаившегося союза. Анаграмма камня в санскритском acman - небо - выводит к геометрии змеи джет.]

У нас тоже некогда было время, которое впоследствии стало отличаться от другого, а потом - еще от другого. Сейчас на руках оставлены всего две карты: "автор" и "издатель", - будто нет в помине ни Азовского моря, ни росы, ни золы песчаных кос. Существенное значение имеет и то, что в данный момент имя автора еще не попало в орбиту притяжения известности, известия, послания, оставаясь функцией настоящего предложения.

Неудивительно, что воображение, уловленное двойственностью отсутствия и наличия, тотчас дорисовывает змее несуществующие ноги: рынок, конъюнктура, деньги, - деление можно продолжать вплоть до мраморного шарика Тома Сойера или юридических препирательств относительно "неотчуждаемой привилегии" (будущего "авторского права") в середине XVIII века, в связи с чем Марк Роуз замечает, что лондонские издатели именно тогда изобрели автора-собственника в современном смысле слова. Возникает ощущение, что параллельные в этом пространстве не желают сходиться. В каком квартале рая обитает Риман - неизвестно. Боги, подобно монархам, пекутся о традиции - имена суть производные вещей. Является ли издатель "именем" автора?

Традиция же последнего, согласно Фуко, отнюдь не извечна (хромающий слог не в счет); другими словами, функция автора (fonction-aeteur) берет свое начало лишь в XVIII веке с установлением правил на собственность текстов, подписи, имени.

"У текстов книг, дискурсов реальный автор (отличный от мифологических персонажей, отличный от наделенных сакральным началом фигур), - пишет Фуко, - стал появляться по мере того, как возникала возможность подвергнуть автора наказанию".

Принуждению? По-видимому, под наказанием имеется в виду что-то другое. Содержание упомянутых выше судебных прений настолько запутанно, что оказывается непригодным для развития повествования. Иногда мы понимаем, что в заставленной квартире невозможно не обрушить этажерку с бабушкиными, в данном случае - дедушкиными книгами. Не дедушка ли Ницше говорил о "нещастном сознании"? Если о параллелях, то обращаться к ним для сравнения - дело неблагодарное. Мы отказываем Эвклиду, осознавая, что автор и издатель рано или поздно должны сойтись в точке, которая порой может сгодиться для оснащения кошмара. Точка схода, окончательного истончения света, nightmare смещается в края очевидно оплывающих доказательств. Или по-иному: к доказательствам необязательных обстоятельств. Борхес неправ. Последнее, что остается, - не слова, но преимущественно запах материи, в которой запечатлены руины слов. Электричеству был присущ запах выгоревшего шелка, затем оно стало связываться с сигаретным дымом и свежемолотым кофе. Для некоторых запах кофе остается наиболее прочной связью со снегом.

Желания

Число высказываний, парадоксов и сентенций по поводу славы художника, писателя, наконец, автора настолько велико, что беструдно преодолевает границы подозрительности. Что открывает вероятность "нескольких" точек зрения. Позволительно, например, предположить, что автор пишет-публикуется с тем, чтобы не столько обустроить свой быт, сколько отстраниться от собственного имени (иногда это делается буквально) и таким образом лишить имя его собственности - себя. И в акте подобного отстранения или символической смерти пережить свою прозрачность, незримость, проницаемость, анонимность: бессмертие. Миг перехода намного головокружительней инобытия.

Действительно, было, по мнению Бланшо, время, когда писатель, как и любой художник, довольствовался служением славе, почитавшейся в античности блеском божественного присутствия, испепелявшим покровы имени, то есть временности, преходящести, бренности. Позже романтики использовали этот подход в интересах понимания природы непосредственно сочинения, которому должно было проницать всяческие "завесы" - тоже своего рода конспирология. Однако много спустя слава уступила тому, что в удобном языке стало называться признанием, полагая вовсе не прихоть означивания, но то, что сочинение и последующая его публикация (или - предание публичности своей работы) - отнюдь не второстепенная задача в деле закрепления имени, создания репутации, хотя в этом контексте уместней было бы прибегнуть к существительному "усиление".

Наметивший себя сюжет может разворачиваться и таким образом: чтобы достичь признания, чтобы имя исполнилось обещанием известия, послания и разделенного знания, для которого автор существует как маркер определенных намерений, ему самому не следует покидать зоны публичности (смерти?), так как оценивает публика; в конце концов, публика платит. Какой русский не любит книжных магазинов! Перевертывая страницы, перекладывая книги, взбираясь на шаткие лесенки, - часы и часы проводить под сенью смутной и сладостной мечты, познавая в бесшумных беседах с несрочными тенями сродство душ вполне...

Божественный блеск, однако, смещается к иной шкале обмена. Что, кстати, не столь важно в ускоряющей себя циркуляции - во вторении, умножении. Публичность, включение ее в регистры машин социального устройства, управление ею становится не только искусством, но одновременно полем исследований в поисках извлечения наиболее действенных возможностей. Подобно тому, как мы добываем нефть для того, чтобы больше добывать нефти.

Разговоры писателя о том, что он пишет для Бога, Истории, Блага, Истины, Друга, Любимой, Пешехода, Литературы etc, невзирая на изощреннейшие и нередко впечатляющие эффекты самопотакания или откровенной иронии, утрачивают убедительность. Причем дело не в том, что писатель, автор неправ. Нет, - он, вероятно, более чем искренен, обращаясь к публике с объяснением, зачем он на самом деле пишет. Сарказм или намеренное объявление себя ремесленником лишь умножает пафос подобного состояния. Однако проблема "искренности" или "меры искренности" берет начало не только в способах производства субъекта или в традициях его представления. Искренность, как и смерть, изначально бессмысленна вне присутствия другого. Кроме того, искренность открывает нечто как бы совершенно ненужное либо искаженное, сокрытое в некоем всегда предваряющем ее непонимании. Искренность относится единственно к одному: к "искренности" и к графе "риторика", где исполняет роль катахрезы. В этом направлении некоторые могут еще разглядеть венок с надписью "Автору от Ролана Барта".

Но то, что, является публичным, по мнению Бланшо, не нуждается в "известности", поскольку давно известно каждому. Двусмысленность заключается в другом - в описании фигуры читателя, оказывающегося в одиночестве, когда ему приходится преступать привычные границы представлений, отрицая в чтении писателя, отторгая его и собственную принадлежность к публичности. Возможно, такого рода виртуальное разъединение влечет необходимость "критика" или же существования некой "критической местности", местности кризиса, которая возникает в миге ее предвосхищения в работе писателя и которую можно вообразить единственно постигаемым содержанием произведения для читателя: "Я читаю по-иному".

Продолжение с фактами на шее