Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Шведская полка | Иномарки | Чтение без разбору | Книга на завтра | Периодика | Электронные библиотеки | Штудии | Журнальный зал
/ Круг чтения / < Вы здесь
Бегущая по воздуху
Заметки о романе Вирджинии Вулф "Миссис Дэллоуэй" в переводе Е.Суриц (СПб.: Азбука, 2000)

Дата публикации:  10 Октября 2000

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Публикуется в порядке обсуждения
РЖ

Большие, глубоко посаженные глаза призывно улыбались на обложке, как будто в них отражалась голубая листва Суррея и ночные сидения на террасе в Бортоне, сухонькие ручки мисс Парри и голос Салли Сетон, несущейся в чем мать родила по коридору. Она посмотрела на них еще раз, затем смело и решительно заплатила за книжку (она стоила недорого), пробираясь к кассе через мириады книг, запах духов посетительниц и вкус новой печатной краски, через сотни и сотни разнообразных товаров. Часы пробили двенадцать, разрывая воздух на тысячи маленьких частей. Свинцовые круги побежали по воздуху.

Похоже на Вирджинию Вулф? Интересно, как бы она сама описала покупку собственной книжки?

Однако в этой идиллической картинке, описывающей "живой" контакт автора с читателем, увы, отсутствует еще одно звено, рвущееся, гнущееся и ненадежное. Имя ему - переводчик. Эта книжка, по-видимому, вполне отвечает моей изначальной предубежденности к переводной литературе. Более того, она наряду с исключительным по беспомощности переводом Бродского Yellow Submarine The Beatles может быть занесена в анналы худших в нашей словесности переводов с английского. Поражает огромное количество неизвестных дотоле (во всяком случае, мне: знаете - пишите) слов и выражений русского литературного языка: изглубока, мебеля и так далее. Но более всего меня пленила фраза, достойная пера нового Достоевского (ну ладно, так и быть, Харди), данная, впрочем, к счастью, через точку с запятой от основного предложения, а не через точку: "был чердак". Вот так - "был чердак"! Просто, со вкусом и, главное, - какая мощь!!! В общем, претензии к переводчику этой книги можно выражать бесконечно; нельзя не признать, однако, что текст, как справедливо замечает автор послесловия к роману А.А.Аствацатуров, для перевода очень сложен: обилие неупотребительных слов, сложность синтаксиса, наконец, самый темп - взвинченный, как будто автор подслушивает, приложив ухо к замочной скважине, и не успевает записывать.

Но было бы полбеды, если бы все, что раздражает и печалит читателя, заключалось в переводе. Другими словами, и сам текст Вирджинии Вулф, на мой взгляд, небезупречен. Ее идеологическая установка - реализм через субъективность - разбивается о первое препятствие, которое содержит в себе художественный текст: проблему пространства и времени. Казалось бы, все очень четко: пространство описывается названиями улиц, передвижениями героев из столовой в курительную, стремительным бегом Салли Сетон по коридору; время отмеряется Биг-Беном и воспоминаниями. Свинцовые круги побежали по воздуху.

Но оказывается, что если для главной героини и ее гостей с начала до конца романа продолжается один день, то для четы Уоррен-Смит проходит, по-видимому, несколько месяцев.

К тому же Вулф не может преодолеть искушения последовать-таки закону жанра (хотя попытайтесь определить законы романа как жанра - замучаетесь!) и соединить, хотя бы непрочной ниточкой знакомства с Уитбредами, всех героев романа. То есть если в начале она совершенно точно выдерживает эдакий кинематографический принцип, как бы следуя со своим "миелофоном" (помните, был такой аппарат у героини Кира Булычева, позволявший подслушивать мысли) за каждым человеком, который в определенное время оказывается в определенном месте и становится участником или зрителем определенных событий - например, проезда и аварии машины некоей, так и не установленной в романе (тут автор выдерживает характер!), особы королевской крови. Но затем "простые смертные" перестают ее волновать, и она сосредотачивается на двух, фактически, сюжетных линиях: Деллоуэях вместе с гостями на их приеме и Уоррен-Смитах. Причем сам по себе сюжет, то есть некоторая динамика (и в этом видится изрядно поднадоевший, начиная с Белинского, social message), присутствует только в судьбе Смитов. Так, для Деллоуэев и Co кульминацией романа является прием, а для Септимуса Уоррен-Смита - самоубийство.

Непонятным также остается следующий момент: если автор пытается выразить мысли и чувства героев во всем их многообразии, то как она может оправдать очевидное разделение героев на хороших и плохих?

Вам может показаться скучным перечисление композиционных и идеологических неточностей в книге Вулф, и я могу с этим согласиться. Гораздо больше всего вышеперечисленного утомляет основной прием ее повествования - полифонический поток сознания, если можно так выразиться.

Самое страшное, что даже его она не может выдержать до конца: над всеми мыслями и чувствами реет, как буревестник, автор, время от времени вставляя в скобках замечания вроде "так рассуждал Хью Уитбред, задержавшийся возле витрины" или "так он думает, продвигаясь по просеке"; получается, что эпос сменяется драмой: текст плюс ремарки, - но реплики персонажей, во-первых, даются "про себя", а во-вторых (а вернее, это следует из первого), они превращаются время от времени в авторскую речь, прямо в романе не данную (помимо упоминавшихся уже фраз-ремарок). То есть перед нами эдакий второй Достоевский (не случайно все-таки именно он пришел мне в голову как пример для подражания автору предложения "был чердак"!), но претерпевший существенные изменения, напрямую вытекающие из разницы эпох; Аствацатуров, например, очень метко называет манеру романа импрессионистической - притом что формально термин "психологический реализм", обычно применяемый к Достоевскому, как нельзя лучше подошел бы Вулф. Но для нее реализм возможен только через "Я", он всегда субъективен, и единственная Истина заключается в том, что все люди - разные. А идеология Достоевского, напротив, построена в основном на вечных истинах, то есть на десяти заповедях, справедливых для всех (это главная концепция "Преступления и наказания"), и превращается, таким образом, в парадоксальную идеологию доказательства аксиом.

Я ценю современную филологию, но в одном аспекте я осталась душой с учеными прошлого века, не дожившими до формалистской эпохи, которая, как известно, провозгласила "смерть автора". Я вижу автора или стараюсь увидеть, более того - я ему верю. Не только в рамках текста, но и за его пределами. Тем более что, кажется, еще никто не оспорил того, что с помощью биографических данных и не собственно литературных сочинений (дневники, записные книжки, письма) можно прочесть тот или иной текст или целое творчество автора более грамотно (хотя есть поистине блестящие исключения, например кипа писем Баратынского к его другу Н.В.Путяте, содержащих многочисленные сельскохозяйственные расчеты и мудрости, а также новую, усовершенствованную поэтом модель коловорота с картинками и подробным описанием - и решительно никаких философских или литературных мыслей).

Так вот, как же такая продуманная и всепонимающая идеология может принадлежать человеку, покончившему жизнь самоубийством в результате депрессий, наступавших, если верить все тому же Аствацатурову, после завершения работы над каждой из книг, в том числе и над этой?! Думаю, что объяснение этому есть. В такой позиции существует очевидный изъян: как может автор, утверждая абсолютную субъективность и самобытность человеческого "Я", вообще высказываться от их (многочисленных "Я")имени, не подслушивать, но придумывать чьи-то мысли и мироощущение (тем более что и подслушать-то невозможно)? В этом есть очевидный парадокс. Но даже если и не учитывать этого обстоятельства, есть гораздо более простое: очень тяжело, проживая столько жизней, причем не судеб, а именно жизней - то есть не череды событий, а череды дней, ежедневных и ежеминутных впечатлений, которые и одного-то человека тяготят к концу каждого из них, - оставаться собою. Другими словами, идеология и литературная практика Вирджинии Вулф решительно не могли сойтись в нечто не столь же испепеляющее, сколь и плодотворное.

Тем не менее, несмотря на все мои инвективы в адрес переводчика и автора (к ним, впрочем, не грех прибавить и претензии к публикаторам: конечно, "Азбука" не научное издательство, но хоть минимальный реальный комментарий не помешал бы), книжку прочесть стоит. Хотя бы из-за свинцовых кругов, каждый час бегущих по воздуху.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Аркадий Драгомощенко, Кинь в меня мылом /28.09/
"Быть on-line" означает в том числе и чтение слов, написанных другими. "Быть on-line" означает и писание собственных слов, адресованных другому.
Игорь Немировский, Умные книжки: неделя отпуска за свой счет /20.09/
На XIII ММКЯ практически отсутствовала литература, хоть сколько-нибудь выходящая за рамки массового спроса. Постскриптум участника.
Дмитрий Кузьмин, Против "бронзового века" /01.09/
Российская литературная жизнь больна синдромом подмены пространства: группа лиц, не зная о существовании всего, что существует, или делая вид, что не знает об этом, выстраивает некий отдельный мир со своей иерархией авторитетов и системой ценностей, громогласно объявляя или молчаливо полагая, что он - настоящий, а ничего другого как бы и нет.
Аркадий Драгомощенко, Имя собственное /25.08/
Должен ли быть издатель критиком? Трудно сказать. Можно, конечно, предположить, что издатель - это анти-Харон. Что он перевозчик теней в царство дня, вещности, материальности, прямого времени и циркуляции денег.
Сергей Болмат, Все выдумано от начала до конца /24.08/
Автор "Самих по себе" отвечает на вопросы читателей РЖ.
предыдущая в начало следующая
Дарья Хитрова
Дарья
ХИТРОВА
ddaschka@mail.ru

Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100