Русский Журнал
/ Круг чтения / www.russ.ru/krug/20001024.html |
Секретарь призрака Аркадий Драгомощенко Дата публикации: 24 Октября 2000 Ее называют самым провокационным философом. Слухи Слухи носятся в воздухе. Чаще всего исходя из таинственных источников, из "ниоткуда", расположенного всегда вне меня, - молва свидетельствует о том, что где-то вокруг что-то происходит. Молва жужжит в уши, используя их как усилители. Слуховой канал уха, подобно коридорам политического вестибюля, прошит слухами. Поскольку молва возникает из ниоткуда, полезно вспомнить Беньямина и его понимание шекспировского понимания новостей. С этой целью обратимся к самому великому тексту, основанному лишь только на слухах. "Гамлет", если коротко, выстроен на концепции говорящего "нигде" и "ничто". Смысл трагедии да и, собственно, информация, которую трагедия о себе сообщает, берут начало в некоей форме "ничто", а это позволяет допустить два источника повествования. Первый связан с Горацио, который, в свою очередь, дабы определить второй источник, прижимает рот к уху часового и начинает: Аs the whisper goes... Второй источник как тотальное начало всех слухов - конечно же, призрак. История, им поведанная, сама по себе берет начало в чем-то, напоминающем природу передачи текста молвы. При этом мы не должны забывать, что отец Гамлета умер от влитого в его ухо яда и действие трагедии, по сути, является предлогом, запускающим циркуляцию яда - ото рта к уху - по великому кругу шпионажа и заражения, которые отделены друг от друга, подобно подслушивающему Полонию, тончайшей преградой занавеса. Заражая и парализуя все и вся, не исключая тела политики, молва, чей отец - лишь призрак отцовства (хайдеггеровское "Это вне меня"), - и есть то, подтверждения чему ищет Гамлет. Так призрак передает отравленное отцовство каждому отверстому уху. Дорога на север Если идти прямо, не поворачивать мимо почтовых ящиков и не уходить по склону невидимого отклонения, - вполне вероятно выйти на пересечение двух коридоров, а затем, резко взяв на север, тотчас увидеть ее офис. Он узнаваем. Компас перед отъездом подарил мне внук. "Главное, пойми где север, Аркадий. Остальное найдется", - сказал Филипп. Я пожал ему руку и пообещал, что в первые же дни постараюсь вникнуть. Наука оказалась несложной. Север там, где Еmpirе Building. Утром небо над ним напоминает небо над Херсоном в 9 часов утрa. Тогда как вечером, глядя на то же небо, возможно унестись мечтой в Средиземноморье: Кносс, Марсель, Оля Флоренская, какие-то пеласги... На двери офиса Авитал Ронелл налеплено такое количество объявлений и плакатов, что, лишь только падает на них взгляд, бумаги буквально утрачивают какой бы то ни было смысл. В мгновение ока сливаясь в планетарное сообщение, которое тотчас рассыпается крупозной меланхолией Климта. Впервые я встретился с ней в Беркли, кажется, году в 94-м. Мы пили - я кофе, Авитал чай. Кэти Аккер была еще жива. В кафе уже не курили. В кампусе наступап час барабанов. Слово "киберпанк" только-только входило в моду. Мы говорили о ее "Телефонной книге", я передал ей вопрос Саши Секацкого, к той поре вошедшего во вкус и переведшего наиболее трудные главы о Хайдеггере1, - действительно ли она считает, что философствовать нужно молотом? В журнале Mondo, где было опубликовано интервью с boss girls Западного побережья (Кэти Аккер, Андреа Джуно, Aвитал Ронелл), - Авитал необыкновенно красива. Три грации походного тезауруса: Юлия Кристева, Сюзан Зонтаг, Авитал Ронелл. - А как же!? Ницше во многом ошибался, но тут он, без сомнения, прав. Осень как осень Когда 12 октября 2000 года в Нью-Йорке я напомнил ей об этом, она ответила, что была тоже безусловно права, однако попробуй, дескать, сегодня поднять не то что молот, но обыкновенный камень с земли... Потом, всплеснув руками, пригласила на семинар профессора Ж.Деррида, который, как оказалось, он регулярно "ведет" по вторникам в 3.30 в главном корпусе. С ним мне довелось столкнуться в первые дни сентября вечером на этаже факультета искусств и наук. Я искал water place, он - выход. Более говорить мы не смогли, поскольку за окнами со всех сторон начался великий поход университетского Fall Fest'2000, осеннего фестиваля. О чем при случае. Микрофон работал с непреложностью маяка. Когда звук уходил, сидевшие в первых рядах превращались в многоруких Шив с пятью писчими перьями на руку. Когда звук возвращался, первые ряды затыкали уши, под стать обычным людям в достоевском скандале, а последние, - я там был и мед и т.д. - откинувшись назад, великие, как все Гэтсби на свете, вообще ничего не записывали. Сзади, как водится, сидели люди осведомленные (праздные, скажем так, люди, наши люди). О плодоносящих дарами В одно из своих акустических возвращений к осведомленным профессор сказал, что история вовсе не процесс и, разумеется, не прогресс, истории не нужно время. Чтобы создавать историю, нужно нечто другое, нежели темпоральность, - нужны сила и власть. Потому как история есть диспозиция разрозненных событий, а событие невозможно произвести, если невозможна сила или желание. В качестве примера профессор привел свою первую встречу в парижском каком-то естественнонаучном музее с обломком янтаря, в котором в момент помпейской гибели застыли два насекомых, тесно сплетенных друг с другом, - "Да, одно из этих существ сосало кровь из другого, - гремел профессор (для кого гремел, а для кого шевелил губами), - да, этот сексуальный акт так и не достиг оргазма, но это - событие, несмотря на то что оно произошло 250 миллионов лет назад". И, в заключение: история - не нить, не ковер, история - это лишь изолированные события силы. Но речь на семинаре шла не столько об истории, сколько о Пол де Мане. И не столько о Пол де Мане, сколько о Руссо, точнее, о красно-жемчужном шарфе, который Жан-Жак потерял, нисколько о том не сожалея, - речь шла об истинности признания, исповеди, о том, что машина исповедальности неразрывно связана с машиной "письма", что любая исповедь, по сути, есть попытка испрашивания прощения. Извинения, на худой конец. Однако само выражение этого в письме тотчас уводит "естественную" и сокрытую "просьбу" в русло письма, в русло события. Которое по определению не может быть признанием, исповедью, поскольку письмо и субъективность - изначально различные вещи. Если, конечно, мы вознамеримся об этом писать или даже просто говорить. После занятий я спросил профессора, почему он не привел в качестве примера рассказ Кафки "В колонии", где машина вписывания, буквального inscriptio иглами в тело, становится машиной признания, исповеди и одновременного вписывания того / и в того, кто ее фактически создал, точнее, сохранял. - Возможно, - сказал он, - Кафка так много нам дарит... Но любой подарок, как ивестно, всего лишь попытка присвоения того, кому дарят. Тайна - Ну не чудовище ли он? - спросила Авитал на следующий день. - Он совершенный monster, он просто unterrestrial! - сказала Авитал на следующий день. - Он читал три с половиной часа!.. - сказал я на следующий день, сидя в ее офисе за дверью, на которой налепленные плакаты теряли смысл сообщения, приобретая очарование Климта в изложении Боровского. - О да, он мог бы читать еще три часа, но завтра он снова летит в Чикаго, а потом опять в Нью-Йорк, чтобы на weekend слетать в Париж и там прочесть несколько лекций и провести семинар. - Мне просто стыдно, - сказал я. - А нам здесь всем не стыдно? - спросила Авитал на следующий день. Следующий день был таким: было хорошо. Вообще, хорошо не днем, а пораньше, утром. Утро - это как кладбище. Приходишь и вспоминаешь. Я снова зашел к Авитал. Студент, переливаясь глазами, едва ли не по слогам выговаривал, какую работу он намеревается писать о "деконструкции". Но умоляю тебя, читатель, не станем выдавать тайну и никому не скажем, что же это такое - деконструкция. Хотя какой это теперь секрет! Все необыкновенно просто - "видеть, читать, понимать и вдруг опять увидеть впервые и все сразу", а дальше кто как хочет, даже пусть хочет он большего, нежели Славой Жижек2. Но, возможно, все не так просто и тайна откроется мне в ночь на 27 октября, на балу "Празднования деконструкции" (именно так и написано на пригласительном билете: Celebrating Deconstruction). На крохотном красном прямоугольнике кроме слов еще есть и изображение не то триумфальной арки Парижа, не то арки из Вашингтон-... сада, сквера, площади наконец. Писать Я говорю: Авитал, после выхода "Телефонной книги" вас назвали террористом из башни слоновой кости? А она - что это всего лишь проблема именования и места. Что башня из слоновой кости - просто фантазм. Касательно же терроризма, она скорее антитеррорист. - Всем известно, чего я домогаюсь. Я хочу, чтобы университеты стали самым гостеприимным домом для всех инакомыслящих, мятежных, - местом, где мысль находит всевозможные способы, чтобы взорвать себя же... - Но вы не только профессор, не только философ... - Писатель, да. Другой вопрос - что это значит для меня. Писание никогда не прекращает умирать. Вот это, наверное, и есть бесконечное окончание письма, сочинения, литературы. Психоанализ вроде как умер, не так ли? Деконструктивизм тоже. У Фрейда в "Тотеме и табу" братья собираются, чтобы убить отца, чтобы взять его власть, - в итоге они его убивают, но что же они чувствуют? Абсолютную пустоту и печаль. Потому что, став мертвым, отец обрел над ними еще большую власть. Что касается меня, то я могу сравнить себя с Диотимой Гельдерлина. Когда философ Эмпедокл бросился в кратер, она принялась "читать" его сандалии - то есть она принялась понимать то, что от него осталось. Она стала читателем самых потаенных следов, следов его со-прикосновения земле. А с другой стороны, когда меня спрашивают, являюсь ли я писателем, - не знаю... писатель - это мужчина, а это подразумевает, будто он владеет, умеет, хочет, контролирует... Нет. Конечно, нет, я кажусь себе скорее секретарем некоего призрака. Фото автора
|