Русский Журнал / Круг чтения /
www.russ.ru/krug/20001226.html

Голод 5
Практическая гастроэнтерология чтения

Александр Агеев

Дата публикации:  26 Декабря 2000

Предновогодние полмесяца - что в прошлом, что в нынешнем году - окрашены такой буйной рекламно-потребительской истерикой, что неловкость собственного присутствия на этом празднике жизни хочется как-то оправдать. Например, свежей мыслью о том, что вакханалия распродаж, раскручивание всевозможного неликвида, толпы отоваривающихся сограждан с легким безумием в глазах - фарсовый вариант трагикомических (на наш нынешний взгляд) событий, сотрясавших христианскую Европу тысячу лет назад. То есть все вроде бы понимают, что 1 января 2001 года будет мало чем отличаться от 31 декабря 2000-го, но с полной отдачей играют в коммерческой (раз уж слабо подняться на религиозные высоты) мистерии: это, должно быть, объединяет и сплачивает атомизированное население не хуже, чем ожидание конца света.

Лично я просто взял отпуск за свой счет. По семейно-духовным и прочим соматическим обстоятельствам. В надежде, что оный отпуск, кончающийся 29 декабря, плавно перетечет в каникулы еще дней на десять, и никакого рокового рубежа тысячелетий я не замечу. Понятно, конечно, что "река времен" только в рекламных роликах устремлена к воронке слива, но даже из этой виртуальной реки хочется выйти, брезгливо отряхнуться и вольно пройтись по бережку.

Это, впрочем, невеселая шутка - насчет "вольно". На самом деле я устроил нешуточный библиографический аврал. Тут как-то недавно блуждал по сети, набрел на не совсем обычный список со знакомыми гуманитарными фамилиями (сразу бросились в глаза Битов и Баевский), и подумал, что и не против вроде бы оказаться с ними в одном списке - но только не в этом. Стало быть, надо поспешать.

К тому же к концу года я поймал себя на том, что стал слишком нервно заглядывать и дареным, и покупным книжкам "в зубы" на предмет определения их возраста, то есть пророс-таки во мне охотничий инстинкт газетного рецензента, воспринимающего книгу прежде всего как "информационный повод", который надо использовать немедленно, пока его не смыло со стола волной других таких же поводов.

Как это сейчас выглядит? - Появляется некая книжка, гуляет себе в чистом поле, свеженькая и пахучая, как зайчик, ждет понимающего и неторопливого читателя, и вдруг из-за леса вываливается свора гончих рецензентов, торопливо, жестоко и без всякого аппетита треплет ее, после чего стремительно уносится на поиски следующего зайца, оставляя на поле обезображенный и несъедобный труп. В следующий раз о нем вспомнят только в премиальную страду, наскоро реанимируют и снова забудут.

Года три-четыре я думаю по этому поводу тяжелую и нерешительную думу, которую можно маркировать латинским Qui prodest (так, что ли?). И как ни ухожу от определенного ответа, все равно ведь его знаю: выгодно это издателю. Не мифическому "культурному издателю", с грехом пополам издающему пять-семь "вечных" книжек в год, а реальному крупному издателю, у которого запущен конвейер, который заинтересован в быстром обновлении "ассортимента" и точно знает, сколько стоит складское хранение тиража.

При этом, как мне кажется, издатели не покупали критиков; напротив. Это критики еще до того, как издательское дело в новой России по-настоящему развернулось и стало промышленностью, дружно впали в эту логику на волне "газетной революции" начала 90-х.

Императив газеты вечен и понятен: new! Но ведь критики приходили в газету из другой реальности, где время не было размечено ежедневной сеткой, где понятие "актуальности" не сводилось к строке в выходных данных: "подписано в печать" и "сдано в набор". Это был, как я теперь понимаю, род измены, сначала даже не очень осознанного предательства литературы. Критик как бы становился защитником потребителя (некоторое время было потрачено на размывание разницы между "читателем" и "покупателем") и ставил на каждой книжке незримый штамп best before... .

Тогда же начавшиеся премиальные марафоны четко определили локальное время, в котором стала жить литература: календарный год. Книжка, не попавшая в премиальные списки, как бы исчезала вообще: ее нельзя было больше номинировать, о ней не было смысла писать в газетах. А неторопливая журнальная "концептуальная статья", в которой критик имеет право оперировать словесностью за весомый (исторически) кусок времени, умерла как жанр. Зато появился другой жанр, тяготеющий к рекомендательному списку. А может быть, и вовсе к "прайс-листу". Сразу на память приходят два варианта: немзеровский и елисеевский. На мой взгляд, "оба хуже". Критик и там и там - вне литературы. Не то в торговом зале в роли дежурного менеджера, не то в должности товароведа на огромном складе.

При всем при том ужасно я люблю этот жанр - рецензию и не люблю "концептуальные статьи", о чем много раз писал. Но есть какое-то чувство неполноты и легкомысленности сложившегося устройства литературной коммуникации - отсутствие в ней важных звеньев превращает книгу в товар одноразового использования. То есть, разумеется, 90% выходящих книжек этот самый товар и есть, но "долгоиграющие" 10 глупо вычленять из потока с помощью чартов типа "интеллектуальные бестселлеры недели". Это выражение - трижды оксюморон. Здесь слово "интеллектуальные" отдает иронией, и оно явно "младший член" предложения.

Ну да ладно, что-то я заворчался. Где уж нам, старикам, задрав штаны, бежать за комсомолом, то бишь за "Ex libris'ом". Просто вот как-то между рецензией и энциклопедией явно чего-то не хватает.

Между тем вчера пришлось-таки мне прервать тягостные отпускные думы и появиться на службе, чтобы сверстать аж мартовский выпуск знаменского "Наблюдателя". Только я уселся за компьютер, как меня тут же шарахнуло волной времени, из которого я было выпал: ворвалась Юля Рахаева, бросилась к свободному телефону и стала надиктовывать в свои "Известия" имена лауреатов Антибукера: Акунин, Кенжеев, какой-то новорожденный драматург и "Луч света" - Евгений Ермолин. И кто-то военный по "Четвертой прозе".

Ага! - подумал я. Свершилось! Сбылась мечта прогрессивной читательской общественности, которой, несмотря на ее прогрессивность, продвинутость и независимость, ужасно почему-то нужна была какая-нибудь моральная санкция на любовь к прохладному плоскодонному чтению без похмелья. Акунин два года гостил во всех "длинных" списках, да все как-то рука не поднималась. Прорыв!

Тут, собственно, в чем моя личная досада: читательскую любовь я понимаю и разделяю, а жажду признания "легитимности" за этой любовью - нет. Меня как читателя не унижает никакое чтение, но ежели я люблю время от времени почитать что-нибудь диетическое, устроить себе, так сказать, разгрузочный день, то это не влечет за собой необходимости непременно найти в беспроблемно потребляемом то, чего там нет.

Что еще смешно: десять лет назад (в статье "Конспект о кризисе", на которую сослаться, увы, нельзя) я доказывал, что "массовая" и "высокая" культуры не противостоят, что "высокая" могла бы чему-то поучиться у "массовой", и меня ужасно разругали как раз те представители прогрессивной читательской общественности, которые приняли Акунина как родного и давно ожидаемого. Идея пошла в массы, но как-то очень быстро опошлилась, пойдя.

Утешает, впрочем, что Акунин получил именно Антибукера: премию, которой мне никому не жалко по причинам, однажды высказанным откровенно, но, может быть, с лишней злостью, в последнем "знаменском" выпуске "нотабень".

А за Бахыта Кенжеева я рад и против Евгения Ермолина ничего не имею, достойные все люди.

Антибукером, однако, вчера не обошлось: сдавая сверстанный "Наблюдатель", я был ознакомлен с "длинным списком" премии имени Аполлона Григорьева, где сразу же наткнулся взглядом на СПС Сергея Болмата и еще пару-другую диковатых номинаций. Я уже как-то забыл - будет или не будет этот список опубликован и за что я голосовал, когда на ассамблее АРС'С дебатировали по этому вопросу. Данный конкретный список я бы скрывал, как партизан - из ложного, может быть, чувства корпоративной солидарности. Вроде бы весь год не было недостатка в приличной прозе, а большая часть списка - поэтические книжки. Загадка... Пускай, что ли, дадут тогда Вере Павловой...

Только я вернулся к телефону, как позвонил Игорь Клех, который спросил, не нужна ли мне в "Наблюдатель" рецензия на сборник рассказов Крусанова, вышедший в "Амфоре". Упавшим голосом я спросил: "Хвалить будете?". Игорь, несколько озадаченный вопросом, погмыкал и сказал: "Скорее нет..."

А кончился редакционный день тем, что я унес со стола главного редактора декабрьский номер "Октября", еще не выложенный в сети. На обложке оного номера тоже красовался премиальный список, но от списков меня уже тошнило. Потому прочел окончание наймановского "Сэра" (как раз премированного), подивился помещению рассказа Валерия Роньшина в рубрику "Новые имена" (см., например, его плохой рассказ "Проживание жизни" в журнале "Знамя", 1993, # 2) и надолго задумался над новым эссе Ольги Славниковой "Села муха на варенье, или Похвальное слово литературному редактору".

Положение у Славниковой тяжелое: она волей судьбы едина в трех лицах писателя, критика и редактора. В оппозиции писатель/критик она разбирается быстро и решительно (в пользу писателя), но редактору поет настоящую осанну. Все это написано хорошей прозой, с "картинками" из богатого редакторского опыта, и по всему выходит, что без редактора настоящей литературе никак нельзя. И я бы поверил Славниковой, если бы ее постройка не опиралась на опыт знакомства с энным числом "редакторов от бога". Ну, это примерно как если бы я знал две-три приличные школы и на этом основании считал бы всю нашу систему образования прекрасной. Но литературное редакторство - институт, и как институт с традициями и обычаями (заложенными известно когда) это безусловное зло.

И странной, однако, фразой кончается статья: "Между тем если в современной литературе, протезирующей свои разломы гладью беллетристики, и возможно обретение нового качества, то ждать прорыва следует от текстов несовершенных, не убоявшихся собственного уродства. Редактору в отличие от провозгласившего независимость литературного критика предстоит умирать в писателе мучительной смертью - и воздастся за все за это, видимо, в раю".

Это что же - morituri te salutant? Но тогда почему с отчетливой обидой?