1. К проблеме вожделенного текста

Ну вот, как я и говорил - третье тысячелетие решительно ничем не отличается от второго: по-прежнему хочется "чего-нибудь почитать" и по-прежнему мучает ощущение, что читать, в сущности, ничего не хочется.

То есть, конечно же, вяло разгребаешь накатывающие волны литературного океана, не представляешь себе другой среды обитания, остаешься в непреходящем изумлении и восторге по поводу его мощи и безбрежности, однако никак не можешь высмотреть в убедительных его просторах предмета настоящего вожделения, чтобы можно было сказать, неприлично возбудившись: мечтаю это прочесть!

Начинаешь, между прочим, фантазировать на эту тему и конструировать некую модель текста, прочитать который страстно жаждешь. Описание процесса моделирования опущу - слишком много параметров задается, слишком много эпох, имен, стилей перебирается. В итоге долгой игры вспухает некое облако: образ вожделенного текста.

Если играть в эту игру честно, с полной отдачей, отбросив предрассудки времени, места и преходящей литературной моды, то на выходе получается что?

Даже и не знаю, как сказать. Может, я один такой ненормальный?

На выходе получается толстый, подробный эпический роман обо мне и моей жизни, написанный кем-то, кто: а) умнее меня; б) талантливее меня; в) как и положено романисту, "знает все"; г) "зная все", не считает меня последней сволочью...

Все это означает, в сущности, только одно: я хочу прочитать роман обо мне, написанный Богом. А потому закроем тему и перейдем к другим императивам и мотивациям, которые организуют нормальное ежедневное чтение.

...Помня, однако, с чем на самом деле связано чувство постоянного читательского голода, вечный читательский поиск, изжога от вынужденно потребляемых суррогатов...

2. Под грохот канонады (Долги)

Длинные праздники располагали к отдаче читательских долгов, то есть к чтению купленных, подаренных, присланных (иной раз издалека) книжек, до которых решительно не доходили руки в прошлом тысячелетии.

Штук десять (звучит как "десять тысяч", да?) книжек я прочитал, пока за окнами палили, взрывали фугасы, запускали фейерверки и вообще громко радовались жизни беспечные современники. Живу, понимаете ли, в новом, богатом и глупом районе, боеприпасов у населения хватило на неделю, ежели перевести канонаду в деньги, то в небо ушел месячный бюджет какого-нибудь Мурома или Кинешмы.

И первая книжка, за которую я взялся (про войну, что ли, напомнили, стреляя), была книжка, присланная из Германии, причем довольно давно: Игорь Гергенредер. Близнецы в мимолетности. Повести и роман. Verlag Thomas Beckman. Berlin-Brandenburg, 1999.

Не вовсе забыл я о ней потому, что письмо, приложенное к увесистому тому, тогда неприятно поразило меня ласковой наглостью, с которой автор домогался рецензии. Одним из самых веских аргументов (и укоров невнимательному "Знамени") была ссылка на Басинского и Василевского, которые предыдущую книжку Гергенредера благосклонно заметили. Басинский аж дважды восхвалил ее: тут и тут. Пухлая пачечка рекламных листовок и вырезок с рецензиями, подколотая к письму, была подобрана с любовью и тщанием. Ну как, например, было не поверить Басинскому, который пел в "Новом мире" такую вот песню: "...я читал прекрасно и благородно написанные повести Игоря Гергенредера, много раз восхищался его способностью "держать" интонацию, схватывать и передавать через зримые жесты и детали мгновенные изменения души и психики (честно сказать, давно не читал такой вкусной и "вещной" прозы!)..."

Словом, отправляя эту посылку в Россию, автор совершал классическую для западного человека акцию типа рассылки резюме, где о самом себе надо бодро говорить все самое хорошее и не забыть указать, где и сколько хорошего говорили про тебя другие. "Другие ведущие издания поместили о нем восторженные рецензии. К примеру, франкфуртский Buchjournal назвал роман "литературной драгоценностью", а литературный журнал Берлина Berliner LeseZeichen сравнил меня с Чарльзом Диккенсом и Виктором Гюго (публикация прилагается)". И она-таки прилагалась.

Тут что, собственно, удивило? Отнюдь не самовлюбленность писателя (все писатели болезненно самолюбивы). Удивило, как быстро (десяти лет еще не живет в Германии) Гергенредер позабыл, что в России писателю фундаментальнейшей традицией предписана только "тайная гордость". Говорить про себя "я - гений" здесь до сих пор отваживаются только маргиналы-оригиналы (да и то как бы с иронией), а построить на этом "промоушен" - чистый проигрыш.

Подозревать писателя в откровенной глупости как-то не в моих правилах, и я подумал, помнится, что в этой акции есть какой-то оттенок презрения к литературным нравам и традициям страны, откуда этнический немец Гергенредер эмигрировал. И никакого "хода" этой книжке не дал. Но что-то саднило весь год: надо прочитать, вдруг я был неправ, доверившись интуиции? И вот прочитал...

Честно сказать, с отвращением. Почти сразу забыл, про что это: откровенный журнализм сюжетов, грубая порнография, а главное - чудовищный язык. Вот язык запомнился. Ближайший его аналог - язык переводов Ницше, сделанных темпераментным восточным человеком Кареном Свасьяном. Примерно так это звучит (у Гергенредера, а не у Свасьяна): "Я весь - предчувствие какого-то светлого торжества; взрываемый волнением, стою перед вкрадчиво колыхающимся занавесом: сейчас я сорву его - и в счастье закричу на весь мир! Тянусь, тянусь медленно, чтобы продлить предвкушение... но пора рвануть - а руки мои падают; подымаю руки - и вновь они повисли бессильно" - и т.д. Эмфатическая, словом, проза, каковую я лично давно воспринимаю как насилие над своей читательской волей.

Тем сильнее задело меня маленькое послесловие "Автор о себе". Здесь к самовлюбленности (забавной, но, в общем, безвредной) примешивается один очень серьезный ингредиент: ненависть.

Ненависть к "большевицкой власти" (терпеть не могу это утрированное "ц"!), мотивированная подробным перечислением материальных благ, которые большевики отняли у предков Гергенредера: "Мой прадед по матери основал компанию "Вебер и сыновья", ей близ станицы Усть-Медведицкая (ныне Серафимович) в начале ХХ века принадлежало пять тысяч десятин земли; компания владела конным заводом, паровыми мельницами, доходными домами в разных городах: в том числе двумя - в Москве. Моей матери, родившейся в отцовском имении Голый Карамыш, должен был перейти по наследству двухэтажный каменный дом в Камышине" и т.д.

Ненависть к "большевицкой власти" плавно перетекает в ненависть к стране, в которой автору не повезло родиться в 1952 году: "Что же делать, если у меня столь неприглядная доля? Развивать наблюдательность, память, накапливать впечатления, чтобы затем творчески воплотить их. Отец говорил мне, подростку: ты фактически - разведчик в этой страшно опасной, жестокой и лживой стране. Твое задание - собрать максимум точных сведений, чтобы создать достоверные умные, глубокие произведения, которые запечатлеют сущность страны, выявят все то, что она хотела бы утаить".

Между тем начинается послесловие идиллически, с картин возвращения на историческую родину: "Тем, что свободно пишу и издаюсь, я всецело обязан Германии - моей исторической родине. Когда мы с женой и дочерью ступили на германскую землю в аэропорту Франкфурта-на-Майне - тотчас почувствовали тепло и родство".

Ну, думаешь, и славно! Что ж за нужда длить связь с родиной-мачехой, пользоваться чуждым языком, черпать сюжеты из советской журналистской практики, с напором требовать внимания здешнего читателя?

После всей этой слезливо-жестокой истерики во рту остался медно-пороховой привкус. Я долго искал, чем его "заесть", перебить (причем почему-то хотелось, чтобы это была тоже "прямая речь"), и наткнулся, слава богу, на спокойное, достойное и серьезное интервью Сергея Гандлевского в только что выложенном в сети январском номере "Урала".

Ничего, в сущности, особенного там Гандлевский не говорит, он суховат и лаконичен, но я почему-то люблю читать такие интервью. Независимо от содержания они дают ощущение существования неких очень важных литературных констант. Есть вот, понимаете ли, такой антропологический тип - русский писатель, и слава богу. Это отнюдь не мешает существованию и круговороту в литературе других типов, и бывает, что эти другие создают более занятную словесность, но Гандлевский при этом должен быть и печатать в год свои три-четыре стихотворения, из которых одно скучноватое, одно ни рыба ни мясо, но одно - превосходное.

Передохнув с Гандлевским, я снова впал в тягостное чтение - решил прочитать-таки "Мемуары" Карла Густава Маннергейма (М.: Вагриус, 2000), еще одного врага России, шведского дворянина, русского полковника, маршала Финляндии, ее спасителя (погубителя) и национального героя. Отчасти напоминает изделия наших литобработчиков, создававших в брежневские годы многоводную скучную серию мемуаров советских военачальников: "Снабжение оружием и прежде всего боеприпасами, несмотря на огромный их расход в феврале и марте, несколько улучшилось... Победитель боев под Суомуссалми генерал-майор Сииласвуо получил задачу разгромить 54-ю дивизию. Его войска объединили в 9-ю дивизию, которая была укомплектована не полностью..." Читаешь и думаешь: а еще спорят о всемирном значении Октябрьского переворота! Сколько провинциальных (во всех смыслах) полковников, вовремя отдавших грамотные приказы, стали благодаря ему маршалами и национальными героями! А так торговали бы лошадьми, охотились, словом, жили бы своей мелкой дворянской жизнью...

Соскучившись с плоским Маннергеймом, я взялся за давно подаренный двухтомник "Дневников" Зинаиды Гиппиус (М.: НПК "Интелвак", 1999). Руки прежде не доходили до него по двум причинам: во-первых, большую часть этих текстов я читал (лучшие, вошедшие в "Литературный дневник", - там, где они были напечатаны, то есть в "Новом пути", "Золотом руне", "Весах"); во-вторых - из-за неприличной, развратной "подарочности" этого двухтомника. Такие книжки надо издавать для студентов-филологов, дешево и сердито (как издает свои филологические серии мюнхенский Otto Sagner), потому что они прежде всего источник, а не "книга - лучший подарок". А тут - глянцевый супер, дорогая бумага, типографские завитушки, соответствующая цена. Знак того, что тираж разошелся неправильно и книжки достались не тем, кому они нужны.

От чтения Гиппиус я всегда впадаю в некоторое недоумение: умный человек, великолепный критик со стилем, который до сих пор современен, - и глуповатые, словно бы с натугой сочиненные "дневники", где "идеологии" больше, чем в критике. Обычно бывает наоборот: "сочинены", то есть зависимы от специфического "языка эпохи" "публичные" тексты, а в дневниках и записных книжках человек пишет языком следующей эпохи. Загадка...

Впрочем, праздники были длинные, а длинно рассказывать - не значит устраивать для читателя праздник. Посему прощаюсь до пятницы.