Книги предоставлены московским магазином "ОГИ"

• Виктор Коваль. Участок с Полифемом: Стихотворения. - СПб.: Пушкинский фонд, 2000
• Николай Болдырев. Возвращение восточного ветра: Три книги стихотворений. - Челябинск: Студия "Единорог", 2000
• Наталья Братышева. Это все для тебя: Сборник стихотворений. - М.: Био-медицинские технологии, 2000
• Владимир Шиленский. Песенки для взрослых. - М.: 2000
• Владимир Скобцов. Целовало времечко. - Донецк: Издательская группа М.О.С.Т., 2000
• Дмитрий Авалиани. Лазурные кувшины: Стихотворения. - СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2000

Поликарпов. Этой фамилией назван целый раздел стихов в книге Виктора Коваля. Герой без имени, но зато с фамилией. Поликарпова нет, но он повсюду. Как поясняет сам автор,

По-гречески обозначает "поли" - "много"...

Это и есть его (Поликарпова) основное качество. По сути дела, В.Коваль придумал совершенно новый тип литературного героя. С одной стороны, автор как бы постоянно наблюдает за приключениями разных людей, но с другой, - все эти люди - Поликарпов. Он может быть кем угодно: и членом президиума ЦК, и поручиком, кричащим в завоеванном Париже: "Быстро!", может быть и "зампотылу", и президентом. Он может несколько видоизменяться и называться Поликарпом или Павлом Карповым. Даже самому поэту постоянно приходится быть на страже, чтобы его не перепутали с его героем:

О том доносят в трубке провода,
Что мне покой пригрезится едва ли.
- Ты, Поликарпов? - Нет, вы не туда
В который раз ошибочно попали. -

То детский голос, то мужской:
- Не Поликарпов? Кто же ты такой?..

- Не Поликарпов? Нет? А ну-ка повтори.
Да, мы ошиблись, знаем, знаем.
Ты вот что, Поликарпов, не дури!
Твой голос, брат, как Пушкин узнаваем...

О чем бы ни заходил разговор, герой обязательно будет упомянут:

Гляжу, а все-таки Минаев
Кого-то мне напоминает...
Он, как махатма, мухи не обидит,
Бежит, как правоверный, табака,
Он водку пьет, он пьяных ненавидит,
Он, говорят, зарезал бедняка.
Нет, нет. Не Поликарпова.
Но все же...

В конце концов Поликарпов становится чем-то вроде лирического героя, и уже не понятно, от чьего лица написаны некоторые стихотворения.

Характерно, что в этом разделе все стихи - без названий, то есть без имен, в то время как в первой части книги практически все стихи названы.

Гениальное в своей простоте открытие Виктора Коваля важно для литературы вообще, а не только для поэзии.

У кого много героев объединены в одном, а у кого целых три книги уместились под одной обложкой и названием "Возвращение восточного ветра". Чтобы понять, почему все-таки это не одна книга, а три, обратимся к предисловию. Николай Болдырев пишет: "В этой книге я объединяю три разновременных сборника. Первый составлен из стихов достаточно давних лет, то есть стилистически он примыкает к моему первому поэтическому сборнику "Медленное море" (1995). Вторая книга, "Возвращение восточного ветра", написана в 1996 г. и была опубликована внутри большого тома моей прозы "Пушкин и джаз" (1998), что сделало эти стихи фактически недоступными любителям поэзии... Третья книга, "Лунный слон", составлена из стихотворений последних двух лет и стилистически примыкает к сборнику "Имена послов", вышедшему весной этого года". Таким образом, основных положений два: 1) книга расчленена натрое по стилистическому принципу и 2) любители поэзии не читают прозу, но приходится с ними считаться (все-таки автор - поэт) и, чтобы не мучить их прозой, напечатать стихи из прозаической книги отдельно - специально для них.

Что касается второго положения, я, признаюсь, в замешательстве. Во-первых, наверное, я какой-то неправильный любитель поэзии, так как прозу читаю, а во-вторых, будьте последовательны, господин поэт, зачем же издеваться над любителями прозы, предательски включая в "большой том" того, что они любят, целую книгу стихов. Или, по-вашему, любители прозы не заслуживают снисхождения?

Теперь разберемся со стилистическими различиями. Понятно, что по нескольким текстам нельзя судить обо всем сборнике, но, поскольку подробный стилистический анализ не входит в мои задачи, рискну привести по два коротеньких стихотворения из каждой книги, тем более что короткие стихи очень часто встречаются во всех трех.

***
Это еще не любовь.
Слышишь, как воет буранно,
меланхолично и странно
ветер, свежующий раны
и выпивающий кровь?

***
С тобой бывало
чтобы в час осенний
звучал тебе
звук рога отдаленный
в ночи которой
не было совсем?

(из книги "Слеза Себастьяна")

***
Если я сплю-сплю-сплю-сплю,
то должен ж однажды проснуться?
Мир зачарованный спит,
дожидаясь меня.
Так дожидалась царевна
своего невозможного принца.
Так дожидается смерти
во дворе детвора.

***
Лунная ночь в горах.
Не шелохнется листок.
Звездочки бледны как смерть.
Сосны молчат и молчат.
Кажется, вышел я вдруг
на планету не ту.
И телесность моя
исчезает как сон.

(из книги "Возвращение восточного ветра")

***
Но зачем же, зачем
мы мчимся в этой ночи
на коне беспокойства,
вращая глазами вокруг?
Звездопад не прекращается
ни на секунду.

***
Как прошелестит во мне эта осень,
я не знаю, я не знаю, я не знаю.
Пройдет, просверчит...
Нет языка.
Невнятица.
Что там, за перевалом шаблонов и штампов?
Шелест. Осень шелестит,
не заходя. Вдали.
Ничто не захлестнет меня в упор.
Неведомо, кто здесь прошел.

(из книги "Лунный слон")

Теперь кто мне объяснит, почему эти стихи относятся к разным книгам? На мой взгляд, сделаны они примерно одинаково: короткие многозначительные фразы, часто обрывающиеся в том месте, где как раз должна возникнуть некая определенность. Повторы ("сплю-сплю-сплю-сплю", "я не знаю, я не знаю, я не знаю" количество примеров при желании может быть почти бесконечным), которые, кстати говоря, использованы каким-то загадочным способом - так, что не только не усиливают и не обнажают слово, но, наоборот, обезличивают оное. За исключением повторов, все это очень напоминает поэтику японских стихов, во всяком случае - их русских аналогов и переводов. Ветер, любовь; час осенний, звук рога, ночь; сон, смерть; ночь, смерть, сон; ночь, беспокойство, звездопад; невнятица, шелест осени, неведомый прохожий - ключевые слова рассматриваемых текстов, слова, определяющие и стилистику в том числе. Так в чем различие?

Кроме того, все три книги объединяются чудесной глухотой автора к слову. "Конь беспокойства", "плащ мировой меланхолии" (вспоминается В.Соловьев, еще в 1895 году смеявшийся над выражениями вроде "гиены подозренья" и "мышей тоски", а также над "ослами терпенья" и "слонами раздумья", ср. название одной из книг Болдырева), про исчезающую "телесность" даже и не говорю, а фразы вроде "Я написал б (!!!) тебе письмо" не только произносить - даже читать как-то неудобно.

Зачем нужны слабые перепевы хрестоматийно известных тютческих стихов:

Если ты назвал что-то храмом,
то это уже не храм.
Храмом становится иное место.
И ты попробуй отыскать его,
но остерегайся произносить реченье.
И если ты назвал женщину любимой,
то пусть она знает, что ты ее уже не любишь,
ибо названная любовь - уже не любовь,
а кимвал бренчащий.
Вот почему в мире так много предательств, -

перепевы тем более плохие, что, при всех претензиях автора на философский взгляд, примеры преподносятся крайне неудачные; как уж там обстоит дело с любовью, судить не берусь, но, по моему глубокому убеждению, - храм есть храм, сколько бы раз это слово ни произносилось, тут от нас ничего не зависит? Прелесть и глубина тютчевского Silentium, в котором и говорится-то о взаимоотношениях людей вообще, человека и окружающего мира, в стихах Болдырева низводится до банальных лирических побрякушек "любовь - морковь". Пошло, плоско и неумно.

Коли разговор зашел о перепевах классиков, то есть еще один поэт, точнее, поэтесса, отважно не замечающая своего вполне бледного вида на фоне канонического образца. Я о Наталье Братышевой и ее тексте с многозначительным названием "Кто она":

Легкая походка,
Милые черты.
Девочка находка,
Женщина мечты.
Нежная улыбка,
Утомленный взгляд.
Расставаний пытка,
Слезы невпопад.
Скачущий чертенок
И наоборот.
Кто она? Откуда?
И чего ты ждешь?
Когда это чудо
За руку ведешь.

Этот текст вызывает в памяти и "Шепот, робкое дыханье..." Фета, и лермонтовские "Горные вершины...", и т.д. и т.п. Похоже, Н.Братышевой чужд всякий самоанализ: если бы она хоть на минуту задумалась, то едва ли стала бы публиковать свои стихи. Впрочем, видимо, процесс творчества настолько захватил поэтессу, что она даже не удосуживается перечитать написанное; только этим я могу объяснить появление в книге слов "обманьщица", "безисходность" и "плащеница". И ведь можно было бы обругать незадачливого и безответного корректора, однако Братышева в начале своего сборника поместила гордую надпись: "Книга издана в авторской редакции". Так что положение поэтессы безисходно, хотя и ничуть не обманьчиво.

Странный жанр - книга стихов-песен. С одной стороны, эти тексты читаются, как любые другие стихи, но с другой - за каждым из них стоит мелодия; значит, без нее восприятие стихотворения автоматически ограничивается, становится неполным. А ведь поэтика песни и поэтика обычного стиха разнятся если не принципиально, то очень существенно. Даже ряды текстов, с которыми соотносятся стихи и песня, написанные на одну тему, разные. Скажем, в стихах появление какой-нибудь тройки или ямщика вызывает в сознании читателя ряд текстов, связанных с собственно литературой, а если то же самое упоминается в песне, то литература, поэзия, стихи возникают в сознании слушателя лишь как равноправные, но не главные элементы ассоциативного ряда.

Книги В.Скобцова и В.Шиленского как раз и являются сборниками песен, поэтому говорить о них как об обычных стихах не представляется возможным.

Стилистически совершенно разные, эти книги близки в одном: основой для многих текстов послужила городская (у Шиленского ближе даже к городской блатной) песня, и даже если нет ее четких признаков, то смесь некоторой нарочитой грубоватости в лексике с извечными темами дороги и тоски, заливаемой вином, сразу соотносится с вышеуказанным жанром. У Скобцова все это имеет более литературные формы и как бы затушевано авторской самоиронией, а у Шиленского последовательно выдерживается в ключе рок-н-ролльной эстетики.

...Пусть времечко упрямое
Все мчится в небытье -
Кормило то же самое,
Меняется жлобье.

Нетрезвые, но чистые
От жизни дележа,
Мы пьем вино лучистое
Вблизи от гаража.

(В.Скобцов)

у меня был друг он торчал
он искал где начало начал
он едва не отбросил концы
излучая энергию ци
а однажды он вышел в астрал
и похоже в астрале застрял

а другой мой друг был поэт
в тридцать семь он купил пистолет
я спросил "для чего" он в ответ
говорит "на земле правды нет"
говорит "не попал я в струю
и за это я всех застрелю"

вот какие у меня
настоящие друзья...

(В.Шиленский)

И снова налицо авторская леность. Почему-то не любят авторы перечитывать то, что написали, а зря. Скобцов в своей характерной ироничной манере пишет:

Играет музыка. Оркестр вошел в азарт.
И я шепчу: "вам нравится Моцарт?"
Ответ ваш нежный не услышать мне:
В устах омар. Безмолвствуют оне.

Ведь "оне" - это устаревшая форма множественного числа женского рода (вспомним еще раз Тютчева: "...таи... мечты свои - пускай в душевной глубине встают и заходят оне"). Наш же автор написал "оне" в качестве слова с "высокой" лексической окраской, хотя это всего-навсего грамматическая форма; в результате иронию вызывает совсем не то, что должно ее вызывать по замыслу.

Всегда интересен поэт ищущий, рвущийся "дописаться до себя". Этим, собственно, и ценен эксперимент - еще на шаг приближает к истине.

С Дмитрием Авалиани произошла любопытная история. Его имя связывается прежде всего с экспериментаторством: палиндромами, панторифмами, стихами-алфавитами. Авалиани старается оживить слово, заставляя читать его по-новому; в первую очередь это относится, конечно, к его листовертням. Например, слово "неуютная", написанное специальным образом, если его перевернуть "вверх ногами", читается как слово "вечность". Таким образом, одно слово может сочетать в себе несколько, подчас даже с противоположными значениями: "открыто" - "секретно". Но тут нужно сразу добавить, что это любопытно лишь в первый раз; во второй раз это забавно, а на третий - скучно.

Нельзя сказать, что удачны эксперименты с алфавитом, приведенные в книге. Такие стихи звучат как-то очень натянуто, слова соединяются почти механически, и перекличек между ними не возникает. Получается, что стоящие в тексте слова как бы изолированы друг от друга; от этого они сразу бледнеют:

Ау, артельщик алфавит!
Азарт арены, аппетит
буди, букварь, бодря беседу,
бросая бублик буквоеду,
витийствуй, веснами влеком,
венчаясь вербой, васильком...

Кроме этого, есть у Авалиани и традиционные по форме стихи; так вот, интересно, что результаты экспериментов сказались именно в них.

В полном соответствии с тютчевско-хлебниковской традицией слово у Дмитрия Авалиани становится изящно-простым, спокойным и правдивым. Когда поэт не старается быть оригинальным, не ставит перед собой задач первооткрывателя, его собственный голос звучит ярче всего:

Другой души касаешься когда
вдруг понимаешь: здесь предел свободы
не погрузиться в те трубопроводы
рекой остаться, где стрекоз слюда

Один лишь Бог не оседлает
на искренность поймав не подомнет
вот дерево вот воздух вот полет
простор квадрат и круг соединяет

но их не соизмерить никогда
Отдельным будь как та и та звезда
беседуя гори но не сливайся
лишь согласись: ты прав, ну да, ну да.