Целую неделю в голове свербило: "Надо зайти в "Библио-Глобус". Обычно-то я захожу туда, как и в любой другой книжный магазин, без всякой определенной цели - поглазеть, полистать, потолкаться (это особенно к "Библио-Глобусу" относится), а тут цель была, оттого и свербило, оттого и ноги не шли. Смешная такая цель, чистый буржуазный вещизм-фетишизм - купить наконец последний том "симпозиумовского" Набокова - для полноты коллекции, так сказать, а не потому, что вот до зарезу необходим для актуального чтения. Да еще и "Аду" из того же собрания прихватить, поскольку эта "Ада" у меня какая-то переходящая: купил - подарил, купил - подарил...

Словом, вчера сходил, купил своего Набокова и еще рублей на пятьсот всякого, и теперь радикулит разгулялся от тяжелой сумки. Все это я к тому, что не мог же не купить заодно в этом распроклятом затратном "Библио-Глобусе" и последнего номера "Книжного обозрения" с роскошной фотографией Славы Курицына во всю первую полосу. Идет, стало быть, правильный, старательный промоушен "Акварели для Матадора".

"Старательный" - это я к тому, что подпись к фотографии очень уж смешная: "Экстремальный роман модного журналиста может обернуться скандалом". Зря, господа, вы так упорно стараетесь не думать о белой обезьяне. Чтобы из Славиного сочинения сделать скандал, нужны усилия еще десятка "модных журналистов", а где ж их взять? Да и скандального потенциала в этой милой книжке немного. Вот Слава говорит в интервью об "основных чертах модного романа": "Модный - это дергающий реальность за больные жилы. Открывающий возможность для общественной дискуссии. Вот у меня в центре текста - тема легализации наркотиков. Очень больная и важная тема".

Ну надо же - приехали! Не в Россию 2001 года, а куда-то туда - в Беркли 1968-го, что ли. Или чуть попозже - в Нью-Йорк конца 1971-го, когда вся тамошняя "тусовка" была сильно озабочена "больной и важной темой" - освобождением Джона Синклера, лидера партии Белых пантер, провозгласившего лозунг "Рок-н-ролл, наркотики и секс на улицах!". Бедняжка Синклер получил десять лет тюрьмы - продал по неосторожности два косяка марихуаны переодетому агенту по борьбе с наркотиками. По-русски сказать: за понюшку табаку. Такая была американская Алина Витухновская...

А Джон Леннон - персонаж нашему "модному журналисту" не чета - тогда тоже очень любил "дергать реальность за больные жилы" и сочинил трогательную песню John Sinclair - единственная была удача на тухлом политическом альбоме Sometime in New York City. И ведь помогло: бедолагу Синклера выпустили, заменив десять лет тюрьмы годом. Но - увы! - никак все это не выручило провальный ленноновский альбом, у которого был тираж, совершенно постыдный для бывшего битла. Просто пластинки покупали несколько другие люди, чем борцы за легализацию наркотиков и приверженцы всяких там Flower Power. А Слава вот трезво же говорит про свой боевик: "это не семейное чтение, как Акунин, он не понравится домашним хозяйкам, которые покупают больше всех".

Нет, чтобы понравиться и домашним хозяйкам, и "тусовке" и чтобы скандал был, надо Курицыну написать что-нибудь вроде "Подлинной жизни Виктора Пелевина". Никто ведь не знает, чем он там занимается на самом деле, любимый всеми Виктор Олегович, - не то мухоморы ест, не то калифорнийское вино Paul Maison по три литра в день пьет, не то клипы продюсирует, не то солнцевской мафией руководит (как при мне однажды рассказывал на полном серьезе). Вот это был бы роман и скандал. А то - легализация наркотиков, скучная правозащитная проблема, в какой боевик ее ни преврати...

А вообще говоря, легализация в широком смысле (включающем, например, "легитимацию") - это то, что Курицына (да и не только его) действительно волнует. Стоит почитать любую из последних его статей в "Неприкосновенном запасе" - в каждой есть намек на специфический комплекс Тонио Крегера (или, если вам ближе, Гарри Галлера): маргинал тянется к жизненному "мейнстриму", хочет обуржуазиться, стать солидным. Он даже готов - если общество никак не соглашается, несмотря на страстные уговаривания, "легализовать" в качестве "мейнстрима" привычный маргиналу образ жизни, - поменять привычки, статус, ценности.

Это многих славный путь, в разные времена по-разному называвшийся и разную ценность имевший. Вот на днях Юрий Колкер прислал мне свою книжку стихов "Ветилуя". Так там на последней странице обложки характерный текст: "В моей литературной судьбе было, собственно говоря, только одно событие: в 1970 году я осознал себя консерватором. Новизна, всеми вокруг превозносимая, внезапно потеряла для меня всякую ценность, и я решил этого не стыдиться". Это, так сказать, был личный революционный шаг, отчасти противопоставлявший человека среде. А сейчас "среда" вроде тоже сдвигается куда-то туда...

Отдельная конкретная беда Курицына еще и в том, что он, несмотря на то что представляет собой тип человека swinging (как говорили о Лондоне конца 60-х) России 90-х годов, - очень книжный (пунктуальный) романтик, то есть все время ставит себе цели типа "с понедельника бросаю курить", "в среду становлюсь законопослушным гражданином", "в субботу провозглашаю новую эпоху в русской литературе". И отважно берется за их осуществление. Получается такая мелкобуржуазная суетная романтика, мало, в общем, похожая на идеал бюргерства, значимый для Тонио Крегера или Гарри Галлера. Это ведь не правительство поддерживать, не налоги платить, не отвечать интервьюеру: "Моя проблема - не как назвать, а как продать". Это несколько сложнее.

Все-таки залезу в Томаса Манна, в "Любек как форма духовной жизни". Поскучайте немного: "...от отца и мы унаследовали "суровость честных правил", этическое начало, которое в значительной степени совпадает с понятием бюргерского, гражданственного. Ибо этическое, в противоположность чисто эстетическому началу, упоению красотой и блаженством, а также нигилизму и философии мимолетного наслаждения, - этическое это, собственно говоря, бюргерство или гражданственность в повседневной жизни, сознание жизненных обязанностей, без которого у человека нет никакого внутреннего стремления к деятельности, к творческому изменению жизни и к развитию; этическое начало не позволяет художнику смотреть на искусство как на освобождение от всякого человеческого долга, оно заставляет его создать дом, семью, подвести под свою духовную жизнь, как бы она порою ни была причудлива и беспорядочна, твердый, достойный - одним словом, бюргерский (более точного определения я найти не могу) фундамент".

Вот это тяжеловесное "этическое" совершенно невозможно симулировать никакими "эстетическими" средствами, хотя многие сейчас пытаются это сделать - и даже не такими петушиными наскоками, как Слава. Не получается. Должно быть, рано - для России во всяком случае. Между тем без этого "этического" никакого буржуазно-литературного "мейнстрима" (или, если хотите, "нормальной" литературы) в России не будет. Будет тусклая линия Щербаковой-Варламова-Отрошенко-Ворфоломеева с отчетливо-советским отливом, и будут Носов-Крусанов-Назаров-Тучков (ряд, названный Курицыным), которые чуть повеселее и поимпортнее, но которым тоже далеко до гордого самоощущения бюргерской полноценности. А игры - особенно экстремальные - хороши, когда стоишь на прочном "этическом" фундаменте еще предками решенных проблем.

"Вот что я думаю о мейнстриме", как любит выражаться Андрей Василевский.

Mежду тем среди книжек, купленных мною вчера в "Библио-Глобусе", был и давно желанный (и давно изданный, но как-то не совпадало наличие книг с наличием денег) двухтомник Астольфа де Кюстина "Россия в 1839 году". Читал я этот русофобский труд в разных сокращенных и извлеченных версиях, и все мне чего-то не хватало для окончательного формулирования старой моей любимой идеи о том, что русская литература вышла отнюдь не из "Шинели" Гоголя, а из книжки французского маркиза. Причем не только идейно, но и стилистически. Маркиз ведь был типичный "реакционный романтик", как и все лучшие русские писатели.

Словом, всю ночь читал я не Набокова и не Курицына, а крайне душевное сочинение де Кюстина ("Мучительные раздумья, самый большой изъян моего стиля, происходят из желания выразить невыразимое: в погоне за невозможным тают мои силы, тускнеют слова, истощаются чувства и страсти" и т.д. - многими абзацами), слезами обливался и примечал, между прочим, как бессовестно русские писатели у Кюстина воровали.

Вот вам - для сравнения - несколько цитат.

"Этот клочок суши, который кажется оторванным от земли и дрожащим на воде, словно пена в половодье, эти крохотные, едва заметные черные точки, разбросанные как попало между белым небом и белой рекой, - ужели это столица огромной империи или все это только мираж, обман зрения? Фон картины - полотно, на нем движутся тени, на мгновение ожившие в свете волшебного фонаря, сообщающего им призрачное существование, меж тем недолго им вести на просторе свой молчаливый хоровод: скоро лампа погаснет и город вновь исчезнет - сказка закончится".
(Астольф де Кюстин. Россия в 1839 году)

"А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?.."
(Ф.М.Достоевский. Подросток)

"Хочешь ли и ты отделиться от тебя держащего камня, как отделились от почвы иные из твоих безумных сынов, - хочешь ли и ты отделиться от тебя держащего камня и повиснуть в воздухе без узды, чтобы низринуться после в водные хаосы? Или, может быть, хочешь ты броситься, разрывая туманы, чрез воздух, чтобы вместе с твоими сынами пропасть в облаках? Или, встав на дыбы, ты на долгие годы, Россия, задумалась перед грозной судьбою, сюда тебя бросившей, - среди этого мрачного севера, где и самый закат многочасен, где самое время попеременно кидается то в морозную ночь, то - в денное сияние?"
(Андрей Белый. Петербург)

"Зависнув над собственным отражением в бесчисленных водах своих рек и каналов, словно по волшебству ставшая вдруг невесомой, вся громада города, кажется, вот-вот качнется от легкого ночного ветерка, залетевшего в каменные дебри с уснувшего в плоских берегах залива, качнется, задрожит мелко-мелко; смешаются, размоются, как в затуманенном слезой глазу, граненые черты окаменевшей истории, и все растает в необъятном пространстве сошедшего на землю неба... А потом, глядишь, и снова зашумит камыш у мелководных протоков..."
(Михаил Кураев. Ночной дозор)

• Предыдущий выпуск