B детстве и отрочестве родители постоянно ругали меня за непоследовательность и неосновательность чтения: зрелище пяти-восьми-десяти одновременно раскрытых и рассованных по всем жилым и нежилым помещениям квартиры книжек приводило их в ужас.

"Ребенок растет рассеянным, он не может сосредоточиться на чем-то одном, довести дело до конца" и т.д. и т.п. - нормальные родительские страхи. Но чего боялись библиотекарши, которые решительно отказывались выдавать подростку больше двух книг за раз?

Была такая странная, непонятно кем установленная норма в библиотеках, которые были мне доступны. Когда я приходил с этими двумя прочитанными книгами на следующий день, меня встречали уже с недоверием и неприязнью и даже пытались допрашивать на предмет содержания "будто бы прочитанных" книжек. И все объясняли мне, как умели, что нормальный человек не может "качественно" (т.е. с пользой) прочитать больше двух книг в неделю. Я в ответ хамил и обижал работников культуры: это вы, мол, такие тупые, а я могу и по двадцать...

Сейчас вспоминаю все это и думаю: и недовольные родители, и недоверчивые библиотекарши, помимо разного-всякого, испытывали, наверное, и нечто вроде превращенного благоговения к книге. Почти что трепета, остаточного религиозного чувства. Все-таки мы недооцениваем тот простой факт, что история массовой грамотности в России целиком укладывается в жизнь трех поколений.

Или четырех? - все время как-то забываешь, что твое поколение уже не крайнее...

Словом, подросток, не "читающий КНИГУ", а глотающий книги в сверхнормальных количествах, без трепета и благоговения, лет тридцать назад представлял собой, наверное, неприятное, бессознательно отталкивающее многих зрелище.

К тому же - вряд ли это можно сбросить со счетов - и родители, и библиотекари как бы несли ответственность за будущую беспроблемную социализацию подростка. Обильное же чтение есть форма одиночества, даже независимо от его, чтения, качества. Привычка к одиночеству и постоянная потребность в нем мешают человеку встроиться в любой - хоть коммунистический, хоть капиталистический - социум. Притом беспорядочное, ветвистое чтение - свидетельство бессознательного неуважения к самому принципу иерархии, а что такое общество, как не система иерархий?

Все эти неторопливые рассуждения отчасти мемуарно-ностальгического характера я позволил себе, поскольку в кои-то веки выпал относительно спокойный, без особо срочных литераторских забот, уик-энд. Когда такое случается, я немедленно впадаю в детство, то есть с облегчением бросаю всякое "иерархическое", деловое и профессиональное чтение, открываю любую книжку, какая на меня смотрит, и читаю ее ровно до тех пор, пока она не вызывает у меня желания открыть другую, а другая - третью, и так - если бы до бесконечности!

В детстве и юношестве предел ставился скромностью личной библиотеки, а сейчас, когда за тридцать лет собрана (здесь на самом деле другое, более энергичное слово) библиотека, на освоение которой нужно еще лет сто, свободные уик-энды выпадают по чистому недоразумению: бывший подросток вопреки опасениям родителей и библиотекарей почти без остатка "социализировался". Хотя социализация действительно шла не по главному, несущему "стволу", а все больше ветвями, ветвями...

Все вышесказанное между тем имеет кое-какое отношение к интернету, если пренебречь его интерактивными (жалкий предмет гордости) возможностями и относиться к нему как к способу организации чтения - ветвящегося по ссылкам. В принципе, и мое детское, и мое "вольное" взрослое (когда повезет и образуется свободное время) чтение было интернетом до интернета. При этом в "ссылках" не было интернетовской принудительности (у слова "ссылка" и впрямь отягощенная этимология), они порождались какими-то интуитивными импульсами, и свобода их ограничивалась лишь размерами библиотеки (русский интернет, кстати, до сих пор беден и - следственно - ограничивает свободу). В этом смысле полное блаженство я испытывал аспирантом первого-второго курса, сидючи в Ленинской и заказывая что душа пожелает. Разве что технически это протекало относительно медленно и не было, увы, отдельных номеров с диваном и пепельницей (а отчего бы, в сущности, не ввести в наших бедствующих библиотеках такую форму услуг?).

Ну так вот, в кои-то веки я расслабился и, дочитывая уже поминавшегося недавно маркиза де Кюстина, начал от него "ветвиться" в разные стороны. Потянуло прежде всего к Герцену (почему?): взял том писем, открыл 1839 год (уже понятнее: летом которого Кюстин путешествовал по России и летом которого Герцена отпустили из Владимира в столицы). Ничего определенного не искал: что попадалось, то и читалось. Ну вот, к примеру, возбужденное письмо Огареву, ноябрь 1839-го:

"Нет, друг, не таков путь творчества, успеха. Причина всему ясная: мы все скверно учились, доучиваемся кой-как и готовы действовать прежде, нежели закалили булат и выучились владеть им. А ты, caro, пишешь я отвык читать, в то время как одно из мощнейших средств для нас теперь чтение. Я не отвык, я и иду вперед, решительно иду. А ты часто стоишь с твоими теургически-философскими мечтами. Грех нам схоронить талант, грех не отдать в рост, иначе мы ничего не сделаем, а мы можем сделать, право можем. Ты говоришь, что много пишешь. Во-первых, я этому не верю; во-вторых, еще меньше верю, что ты допишешь это многое".

В самом деле - необязательно подумалось - собрание сочинений читателя Герцена повесомее будет, чем собрание сочинений писателя Огарева. И как давно, однако, в русском "образованном сообществе" бродит вирус "алексии", болезни не-чтения! Причем распространяется он явно "сверху вниз", от "элиты" к "массам". Стало быть, не так все страшно, как кажется.

Потом - уж Кюстин так Кюстин! - полез в именные указатели к герценовским томам (по "ссылкам", по "ссылкам"), и там означенного Кюстина оказалось преобильно.

Ну что за прелесть, например, характеристика провинциального российского дворянства в николаевскую эпоху:

"Одни из них жили целые годы за границей, привозя оттуда либеральные идеи; другие приезжали на несколько месяцев в Москву, остальную же часть года сидели взаперти в своих поместьях, где читали все, что выходило нового, и были хорошо осведомлены об умственном движении в Европе. Среди провинциального дворянства чтение стало модою. Люди хвастались тем, что у них есть библиотека, и выписывали на худой конец новые французские романы, Journal des Debats и "Аугсбургскую газету"; иметь у себя запрещенные книги считалось признаком хорошего тона. Я не знаю ни одного приличного дома, где бы не нашлось сочинения Кюстина о России, которое было запрещено специальным приказом Николая. Молодежь, лишенная участия в какой бы то ни было деятельности, находившаяся под вечной угрозой тайной полиции, с тем большей горячностью увлекалась чтением. Сумма идей, бывших в обращении, возрастала".

Читаю такое, и мой бескомпромиссный либерализм дает слабину, и появляются какие-то еретические мысли насчет того, что в вечном российском маятнике "оттепелей" и "заморозков" есть хотя бы тот смысл, что "примороженная" Россия получает возможность прочитать и переварить то, что проглотила, почти не разжевывая, в либеральную эпоху. "Сумма идей", находящихся сейчас в обращении, как-то подозрительно скудна: словно ничего такого особенного и потрясающего за предшествующие пятнадцать лет не оказалось вдруг в свободном доступе. А вдруг Россия - система саморегулирующаяся, и она вот сейчас прикидывает: не впасть ли в зимнюю спячку, не запастись ли идеями?

Впрочем, мало ли какой бред лезет в голову в конце российского февраля, между Днем защитника Отечества и Международным женским днем, на переходе от масленицы к посту?

Ну, предположим, установится "диктатура закона", как все нынче боятся. Хотя вряд ли. Герцен знал-таки Россию и писал в свое время:

"На первый взгляд совершенно ясно, что уважение к закону и его формам ограничило бы произвол, остановило бы всеобщий грабеж, утерло бы много слез и тысячи вздохнули бы свободнее... но представьте себе то великое и то тупое уважение, которое англичане имеют к своей законности, обращенное на наш свод. Представьте, что чиновники не берут больше взяток и исполняют буквально законы, представьте, что народ верит, что это в самом деле законы, - из России надо было бы бежать без оглядки".

Слова "наш свод" отослали меня к еще одной презанятнейшей книге - тому 6-му из девятитомного (красивейшего, с картинками, на толстой белой бумаге!) издания "Российское законодательство Х-ХХ веков". Выходило оно уже в перестройку и досталось мне от отца (он юристом не был, но у него иногда фантазия в книжном смысле была богаче моей).

В томе этом содержится прелестнейший документ эпохи: "Уложение о наказаниях уголовных и исправительных" 1845 года. Страниц 150 убористого курсива на сером фоне (художник, что ли, выразил свое "фе" Николаю Палкину?), а читается единым духом, поскольку вся Россия здесь как на ладони - со всем своим прошлым, настоящим и - не дай бог - будущим, со всей своей литературой и "общественной мыслью".

Что есть преступление?

"1. Всякое нарушение закона, через которое посягается на неприкосновенность прав власти верховной и установленных ею властей, или же на права или безопасность общества или частных лиц, есть преступление".

Вот эта пирамида была, есть и...? Хотя - "или, или, или"...

А так - документ сей содержит все сюжеты русской прозы ХIХ века в компактной упаковке, даже и неясно, зачем Достоевский газеты читал в поисках фабулы очередного романа. Бери какую-нибудь главу "Уложения" и раскручивай. Есть главы специфически "герценовские" и "гоголевские", есть "достоевские", много "лесковских".

А какой язык! Разве ж можно его сравнить с нынешним канцелярским наречием? Между прочим, именно из этого "Уложения" пошла гулять формула (строгая канцелярская) "места отдаленные и не столь отдаленные". А знаете ли вы разницу между понятиями "отрешение от должности" и "удаление от должности"? О, это целая поэма, и презагадочная. Про "отрешение" понятно: "Отрешенный от должности лишается права, в течение трех лет со дня отрешения, поступать снова на службу государственную и общественную". А вот про "удаленного от службы" "Уложение" таинственно умалчивает, оставляя простор фантазии исполнителя.

Это, конечно, не весь веер "ссылок", по которым я сходил от маркиза де Кюстина - заглянул и в Белинского, и в Станкевича, и князю Одоевскому отдал должное (злободневная статья "О вражде к просвещению, замечаемой в новейшей литературе"), и В.П.Боткина полистал.

Прогулялся и по французской "ветви" - и "Рене" шатобриановского освежил в памяти, и милый двухтомничек Шарля Нодье "Читайте старые книги" в руках подержал, и даже "Исповедь сына века" Альфреда де Мюссе нашлась, а также "Жизнь, стихотворения и мысли Жозефа Делорма" Шарля Сент-Бева.

Как в санатории побывал, право.