Спустя три с половиной года после смерти Булата Окуджавы в "Библиотеке поэта" вышел том его стихов. В собрание включены и стихи, и тексты песен.

Название "Библиотека поэта" всегда казалось несколько двусмысленным: кого же имел в виду Горький, основавший эту серию? Какого-то абстрактного поэта, Ивана Бездомного, собирающего себе библиотеку? Или самих персонажей, попавших под знаменитую обложку синего, а позднее - зеленого цвета? Во втором случае получается "общество мертвых поэтов". Ведь что всегда отличало эту серию? Отличная текстология (с неизбежной долей конъюнктурных уступок в советские времена) плюс компактность, достигаемая тем, что стихи печатали не раздувая объем, а, что называется, "в подбор". Кроме того - всеохватность. Обычно в эту библиотеку при жизни не попадали, однако стоящие поэты могли быть уверены, что рано или поздно "все там будут". Только теперь, когда серия стала называться "Новая библиотека поэта", очередность стала нарушаться - возможно, из коммерческих соображений. Заждались Арсений Тарковский, Слуцкий, Самойлов, Бродский. На их фоне издание Окуджавы нельзя назвать запоздалым. Интересно, что из наших современников в книжную компанию классиков первым попал именно поющий поэт.

Сам Окуджава не особо любил собственное амплуа "барда", приходил в ужас от слов "гитарист" и "самодеятельная песня". К своей работе он относился именно как к поэзии, иногда на выступлениях даже декламировал тексты песен. Мелодия появлялась сама собой, поэтому автор ее как будто и не особенно ценил, зато аккуратно отмеривал слова. Теперь вся его положительность, душевность и ироничность выглядят тонким ретро. Но старая культура издания стала забываться. Хотя обложка та же, да фауна не та: в случае с Окуджавой текстология не может обойтись без учета расшифровок фонограмм и хотя бы ссылок на музыку. Обычай "Библиотеки поэта" давать варианты текстов тут был бы как нельзя кстати. Составители слишком легко открестились от самиздатовского собрания сочинений, которое готовилось в процессе длительных консультаций с Окуджавой. К тому же они явно пользовались библиографией Андрея Крылова и Виктора Юровского, на которых почему-то не сослались.

Нетщательная текстология - нонсенс, оксюморон. Однако перфекционизм порой затягивает выход книг чуть ли не на века. Роман Гуль составил по истории зарубежной России такой справочник, которому в принципе не помешал бы еще больший справочник. Составители ограничились именным указателем, дополненным минимальной информацией о персонажах - и это уже немало.

Роман Гуль (1896-1986) - не историк, а мемуарист. Любопытна временная амплитуда: Гуль, проживший 90 лет, участвовал в "ледяном походе" генерала Корнилова, а в 60-е посвящал статьи творчеству Окуджавы, Солженицына и Дудинцева. Самое ценное в его "энциклопедии" - галерея портретов. Вот, например, рассказ о Юрии Тынянове: как тот на слух угадывал автора любой стихотворной цитаты. Историй о Тынянове осталось не так много.

Эмигрантские нравы славятся своей скандальностью, и Гуль тут - не исключение. Но тон этой книги более чем спокойный. Ее автор - уже пожилой человек, ведущий свои записи, сидя в кресле-качалке на веранде в далеком штате Массачусетс. Пожалуй, самое его резкое заявление - в заглавии трехтомника: он без спроса "унес Россию", чтобы потом таскать ее по Германии, Франции и Америке. Кстати, обсуждения "уезжать или возвращаться", которые Гуль вел в 20-е годы с гостившими в Берлине советскими писателями, выглядят очень современно. "А на хрена тебе отсюда уезжать? Живешь - дай Бог всякому", - говорит сомневающемуся другу "серапион" Колька Никитин. Рассказывая разные истории о русской эмиграции, автор постоянно возвращается к своим собственным отношениям с родиной. Тут клубок чувств очень характерный. Похоже на отношения с женщиной: если бросаешь ее "ради свободы", убеди себя как следует, что так и надо.

В воспоминаниях Романа Гуля есть эпизод: Саша Черный, поехавший поездом в Европу, был шокирован обыском на границе: безграмотный чекист осмелился порвать его рукописи. В книге воспоминаний Варлама Шаламова есть похожий случай: когда Шаламова арестовали, его жена, не разбираясь в тонкостях литературного дела, выбросила "ненужные" бумаги. Но то, что в 20-е годы воспринималось как жуткая трагедия, в 30-е превратилось в незначительный эпизод. По "Колымским рассказам" мы знаем, как выглядело тогдашнее зло в чистом химическом виде. Из воспоминаний, многие из которых публикуются впервые, становится понятно, откуда писатель брал силы. Здесь собраны рассказы о детстве и юности. Подробно и с удивительной наблюдательностью Шаламов описывает интеллектуальную жизнь Москвы 20-х годов. Как он слушал выступления Маяковского и в редакционных коридорах сталкивался с Флоренским. Шаламов успел, что называется, прикурить от "серебряного века". Это помогло ему выйти живым оттуда, где его должны были неминуемо уничтожить - если не физически, то морально.

Документальная проза Шаламова - страшнее всего, что написано на лагерные темы. Его ужасы настолько ужасны, что уже и не всегда важно, правда это или нет. Как, например, в рассказе о том, как умер Мандельштам и как находчивые соседи по нарам еще два дня получали его хлеб: "Мертвец поднимал руку, как кукла-марионетка". Шаламов не только оставил описание абсолютного зла, но еще и удвоил его своим личным непрощением, проклятием всему XX веку. Тут - отличие от идущего от тьмы к свету Солженицына, с которым Шаламова связывали непростые отношения (что и зафиксировано в письмах и заметках, опубликованных в новом издании). Шаламов приводит следующие слова Солженицына: "Я думаю, что правда на половине дороги между мной и Шаламовым".

Дальше Шаламова пойти уже некуда. Отечественные писатели начиная от Владимира Сорокина и кончая Дмитрием Быковым все продолжают и продолжают разрабатывать тему, полагая ее фирменным русским мотивом XX века. Шаламов удивился бы. Он твердо полагал, что лагерь - не место для иронии и смеха. "Ха-ха-ха. Фокстрот "Освенцим", - гиперболизировал он. Теперь это "ха-ха" говорят запросто, печатают "Месяц в Дахау" и дают "Оскара" за "Жизнь прекрасна".

╘ Лиза Новикова, 2001

╘ ИД "Коммерсантъ", 2001

• Закажите трехтомник Романа Гуля в "Шведской лавке"