• Рецензия Елены Гродской (РЖ)

Почему теперь - Лавут?

Во-первых, это редкий случай нового пишущего (существа), застигнутого в момент его появления. А в этой, начальной фазе куда лучше видны проблемы, которые у существа возникают, и отношения, которые складываются у него с автором.

Во-вторых, этот случай выбран и из личных соображений - ну, по поводу данного проекта. Сейчас станет очевидным, что все эти "агенты письма", "пишущие существа", "авторские пишущие аппараты", "големы" - о которых в нем идет речь - не являются абстракцией или же конструктивным технологическим приемом, но - существуют в реальности.

Ну а в-третьих, Лавут, надеюсь, не обидится на столь циничный подход к ее текстам, поскольку, похоже, и сама все понимает:

По берегам по лестницам по надгробьям
Пустоши и променады минуя равно
В мнимую цель глазницы пустые вперя
Глиняный мчит гомункул

Когда все это начинается, то есть когда в пространстве текстов только появилась новая сущность, очевидна последовательность стадий, которые ей придется пройти. Не то чтобы агент письма чему-то учится, он скорее самоопределяется: ну, мера компетенции, возможности, за что отвечает. Как там себя вести. На что реагировать. На что - нет. Кто вообще он/она. То есть это ему и выбирать - кто он. Почти расписание мытарств.

Здесь же - и проблема связи (иссякающей) с человеком, которому это пишущее существо принадлежит: степень независимости агента. Или же - по договору, что ли, какому-то физиологическому - он сделан затем, чтобы обслуживать некие необходимости самого физического автора. Но такие варианты всегда маркированы какой-то милой умиротворенностью и благополучием: типа, а вот у меня какая красивая собачка! Опять же манера поведения агента в пространстве текстов (а там живет много кто - кстати, ситуации, когда агентов сразу несколько, и вопросы их взаимодействия крайне интересны; разбор примитивного варианта перенесем на следующий выпуск, где речь пойдет о Вик.Ерофееве, собравшем книгу "Время рожать": аквариум пишущих кого-то).

Есть еще вопрос о наличии или отсутствии мессиджа, с которым новый агент входит в текстовое пространство, но этот вопрос возникает когда-нибудь после. Пока же существо само является мессиджем.

Случай Лавут весьма распространен среди небольшого количества пишущих собственной болезненностью. По сути, связь между агентом письма и автором отсутствует, но этот самый агент с категорической навязчивостью пытается заявить, что он непременно является человеком, который все это вот так и воспринимает, и пишет. Не давая даже допустить возможности обратного варианта. Тезис доказывается просто: при всей демонстративно личностной ориентации этой поэзии тут полностью отсутствует какое-то реальное директивное пространство. Нет потому что таких действий на свете, которые бы объяснялись или корректировались вот такими сопровождающими текстами:

(я возвращаюсь тенью на место смерти
глупеньким буратиной на место дверцы
паром на место выдоха или даже
даже огнем голодным на место сажи)...

...я возвращаюсь вором на место кражи,
поздним курортником выть на пустые пляжи

То есть ничего там, где эти тексты, для человека не было. Эти действия и чувства относились к другому пространству, были приняты не за то.

Нет, конечно, можно даже представить себе ситуацию, в которой сам автор ощутит нечто схожее, - но это будет означать лишь то, что он на данный момент окончательно отъехал в сторону. И, что ли, пытается выдать своего агента письма за себя, которая при этом должна еще с каким-то другим человеком осуществлять некие действия из жизни. А из этой ошибки - и вот такие дела:

оставь мне каплю на дне твоего стакана...
почти "наше радио", вырубим его на хуй
в тишине давай ездить домой пустыми полями
родим с тобой девочку назовем ее карамелькой
как американцы только прости если
только прости если я засыпаю
,так и не захотев, потому что слишком
близко к окну стоят эти ели в белом
строгие как медсестры

Без медсестер уже можно было обойтись...

У пишущих существ задача всегда банально-простая: ощутить некие комочки смыслов и со всей возможной точностью заменить составляющие не существующего пока наяву комочка словами ("когда под окном свисток, тормозов ли скрежет, / перепалка собак, или лазутчик ключ / стоящую насмерть дверь как слух воспаленный режет, / весна весна депеш мод занавеска луч").

Поэтому им свойственно внимание к определенным фактурам (запах-пальцы-влажность и т.п. словарная ассоциативность). Которые - в свой черед - также связаны: уже с бытовыми фактурами. Земными, в смысле. Первично, конечно, фактурное ощущение несуществующих предметов, поскольку именно оно замечается, заставляя автора - через недлинную цепочку связей - подбирать необходимые обстоятельства. Ища их намеренно, просеивая. Проецируя обратно - туда, где слова.

Уйду неслышно как душа из тела
Пока горит в больничном коридоре
Как имбецил покачиваясь лампа
И по углам палат клубится сумрак

На границе отрыва пишущего от автора это всегда внятно.

Разумеется, перед нами все еще пока первая версия Лавут, а в подобных случаях всегда очень много - именно про то, что некое пишущее существо начинает себя ощущать. Много слишком очевидных и простых уподоблений: большая их часть есть просто влияние покидаемого автора - который за малостью опыта подобных состояний никак не может понять свою связь с тем, что в нем пишет. То есть - ее, связи, практическое отсутствие: ощущение с непривычки стремное и хочется обратно.

...Вернусь неслышно как к забытой корке
Мышь возвращается как после порки
Сбежавший мальчик возвращается домой
Ни капли крови не покинет вены

Или даже такая очевидность (будто на "сачке" пересидев):

Всего лишь несколько ступенек,
И взгляд назад, и лязг засова -
И скрип колес, и шелест денег
Как вечный сон вернутся снова...

Соответственно, если уж прет такое разлучение человека и автора, то в книге как естественно-главная будет заявлена позиция автора: противоречащая самой же себе - радостью, что ли, ухода из тела, вполне обнаруживаемой в самой фактуре письма и эпитетах, предъявляющих особо нежное отношение к плоти:

в теле города я ученик
я хожу по его кишочкам...

я их знаю наперечет
как пожалуй свои пять пальцев
где воняет, а где течет...

в теле города как в штанах
мандавошкой люблю селиться
в теле города я монах
которому негде молиться...

...но взор его пуст, и робко торчит кадык,
в крупных складках впалое бледно пузо,
кислыми пузырями покрыт язык...

...Я в самом маленьком дерьме
Увязну как в пучине бездорожья...

...сигареты "Прима", фрагменты вареной гречки.
полосатый матрас из-под простыни выполз
вдоль дорожки в сортир желтеют цветы укропа...

То есть, по факту, это - как бы типа смерть как таковая? Ну, до некоторой степени она там и происходит ("кто выдумал меня придумай теперь другую / пока я еще могу от себя отвыкнуть"), но это уже из области слишком частной жизни пишущих существ, заниматься которой не следует, хотя и любопытно: "где спит закатившейся в щель копейкой / воспоминание которое я люблю", "Только Бог отчего-то обо мне помнит / Нащупывает как монетку в кармане".

Разумеется, такие, что ли, трагедии могут решаться-связываться очень красиво: "память не сохраняет порванных писем соитий / прерванных каким-нибудь пауком", "спите маршак чуковский барто и корчак / пачки початые памперсов и печенья / письменные заданья устные порученья / стыренные монетки нестиранные колготки".

То есть книга, по сути, есть жесткий романс про автора и покидаемое - оставляющее ее - пишущее существо ("но моя речь - горячечный жест прощанья / вся моя речь - о том, как прошу прощенья"). Пишет, конечно, существо: кто уходит, тому и извиняться.

Это книга об их отношениях - уже четко разграниченных; и, соответственно, такое вот прощание. Воспринимается вполне с пониманием. Ну да, жил себе человек и - в писанину вляпался... А еще человек боится, чтобы это вот пишущее никуда не делось, ужас. А оно ведь еще и мешает, тоже кошмар, но ему-то, пишущему, и самому быть отдельно больно, отчего оно и надоедает жалобами автору:

...я твое дитя рожденное быть свободной
а ты мне холодный бульон твоей канители
а ты мне скучный вальсок сиротских проулков
а ты мне: ляг не ходи не то заболеешь
где же мне быть как не здесь?
нигде не будет так негде
кроме как здесь нигде
не найти такой жалкой ласки

То есть, еще раз: вся эта книга - о том, как человек ощутил в себе того, кто пишет: "я разродилась поэтом потом героем / я уже знаю: что говорим - теряем". Это достаточно бесхитростная реакция, но все же: все про все знают-понимают и изменить тут ничего нельзя. То есть это история про то, как ничего изменить нельзя - что на самом деле выводит речь из частно-профессиональной сферы во вполне общечеловеческую, хотя такой шекспир тут и не главный.

Вариант этой книги явно лучше, чем намеренно, что ли, неуправляемая истерика в публикации Textonly (пара текстов из нее в книгу все же вошла). Что до первой книги Лавут, там вариант был уж слишком театральным. То есть правильно, что был, и не беда, что именно таким; но там агент письма сам еще ничего почти не делал, а только примеривался к тому, как там, где ему придется быть, себя ведут.

А результат "Амура и др." - лучший из всех, какие бывают: за себя уже можно не переживать, а просто писать поэзию. Ну, типа "зима теперь не наступает как прежде(:) / внезапным светом не наводит порядок / за полчаса (так в день уборки редеет / неделю росший ворох чистой одежды / и в стопки ровные ложится на полки) - / зима теперь не наступает так сразу (-) / ей трудно бедной (-) не хватает ей легких / чтоб дунув выветрить сырую мороку(:) / чтоб за ночь вымостить овраги и ямы - / и страшно выстудить с водою ребенка". То есть - без выяснения кто тут кто и отчего так страдается.

Вообще интересно, как естественно у Лавут многие переносы строк можно заменить двоеточиями или тире. То есть вот перенести строку ей проще, чем додумать связь между ними, строками. Связь (или же отсутствие связи) пишущего и записывающего - она решается и в грамматическом слое, то есть количеством, что ли, силы, которое в состоянии удержать автор в единицу времени. Лавут пробовала длинную строку - в публикации в Textonly, а в данном варианте от нее отказалась.

Речь-то не о том, чтобы писать так, чтобы печатать поперек страницы; но в этих обрывах - очевидное признание того, что что-то не удерживается, не удержать. Собственно, реальная поэзия здесь и тяготеет к этим переносам строк, она, что ли, вот именно в этих щелочках - хотя состоит из мессиджей вовсе иной длительности. То есть - уже вне отношений Лавут и Лавут-пишущей возникает история нарушений письма: ее реально на глазах ломает - это вопрос не "как" и не "кем-чем", потому что такого вопроса тут нет.

Потому что ее ломает - это не лирика, а технология - реальной силой поэзии (конечно, все имеющиеся в данной книге цитатности - ритмическая, интонационная, словарная, как бы мировоззренческая - тоже форма обороны от этой ломки, да и совершенно намеренно употребляема лажа тоже: примерно треть букв). Толку-то эти страдания обслуживать? Это всего лишь обычная история.

Ведь все на свете очень просто. Некто оказался там, где пишут. Вот пусть теперь и пишет, раз уж там оказался. Потому что он определенно знает то, что знает только он. Иначе бы он туда не попал.

• Предыдущий выпуск