Эпический характер здешних моих записок (что читаю, про то и пишу) время от времени вступает в противоречие с их публичностью. Далеко не про все, что читаю, можно сказать нечто занятное для других, но эпос есть эпос - тянет за язык, провоцирует на болтовню, и прорывается, например, обещание что-то сказать о Солженицыне, как в прошлом выпуске.

Я ведь совершенно ясно сознаю, что даже чисто по-журналистски проваливаюсь, называя это имя: большая часть моих читателей давно и навсегда определилась в своем отношении и к художеству, и к мировоззрению Александра Исаевича, у них уши вянут и внимание отключается, когда они про него слышат или читают.

Мысленно оглядываясь, и себя самого находишь в прочной клетке либерально-интеллигентских стереотипов, в толпе равнодушных единомышленников. Что означает, вообще говоря, только одно - давно не думал в ту сторону.

В начале 90-х, когда стала появляться в печати солженицынская публицистика, как бы участвуя в тогдашних напряженных идеологических разборках между либералами и патриотами, еще было чувство опасности (а ну как соотечественников соблазнит военно-православная утопия Северо-Востока), и я написал две-три статьи "против" Солженицына, вполне стереотипные, как мне сейчас кажется. Потом выяснилось помаленьку, что в нашем богоспасаемом отечестве никакие идеи не опасны по причине отсутствия их видимого влияния на реальную жизнь. То ли "идеи" себя скомпрометировали (не какие-то конкретные, а в принципе), то ли жизнь рухнула в такие бытовые низины, что быстро и коротко "соображать" стало выгоднее, чем длинно и медленно думать.

А Солженицын - эта бурнопламенная, патетическая аномалия - в такую жизнь не вписывался даже как ее враг и критик. Его комментарии выслушивали даже без злорадства, а как бы с состраданием: ну оторвался человек от реальности, слишком долго отшельничал в своем Вермонте, а мы тут, понимаешь, жили ошеломительно разнообразной жизнью, которая нас глубоко перепахала. Пускай отшельничает и дальше наедине со своим величием, а нам, суетным, крутиться надо, чтобы заработать каждый день детишкам на молочишко.

Такая, словом, по историческому недоразумению живая национальная реликвия, троице-лыковский старец, о котором вспоминают, когда он отказывается от Андрея Первозванного, награждает премией Валентина Распутина или дает аудиенцию Путину.

На этом фоне не столь давний "наезд" Солженицына на Бродского был воспринят как маразматическая неловкость, которую прилично не заметить, что большинство и сделало. И одинокая резкая отповедь Натальи Ивановой была чуть ли не изощренным комплиментом Александру Исаевичу - он признавался живым и вменяемым, спор с ним не полагался априорно бессмысленным.

Все это как-то грустно, досадно и наводит на мысль о некоем глубинном нездоровье нашей литературной жизни. Фрагментарность фрагментарностью и плюрализм плюрализмом, но отчего-то при полной свободе не покидает чувство тесноты, худосочности и провинциальной скудости на события. Вот перечитайте прозу Леонида Добычина - она именно это тягостное чувство вызывает: плоть жизни вся в пустотах и прорехах, от одного яркого пятна до другого - огромное пространство замусоренного пустыря, да и яркие эти пятна - какой-нибудь матрос или наклейка на флаконе с оделоколоном.

При чем тут Солженицын? А и не знаю даже: какая-то фигура отсутствия, сюда, словом, мысль о нем вывела.

И вот еще: читаю я в апрельском "Новом мире" "Угодило зернышко...", а там создан образ совсем другой жизни. Отшельничество отшельничеством, но эта жизнь забита событиями под завязку: кто-то клевещет, кто-то подает в суд, пресса злобствует, левые интеллектуалы презирают. Словом, тонны самой страстной, самой запальчивой полемики во все стороны света - жизнь, борьба, молодость. Хотя какая же молодость - автору за шестьдесят, он обременен "Красным колесом" и тьмой других забот. Вот говорится что-нибудь этакое: "За последние годы я потишел - во внутреннем успокоении, от исполненности главных работ, какая-то не битвенная становится кровь, плечи приборолись, - и не зацепляет меня эта стряпня". Но потом следуют скобки: "(А только - наглость его судебного иска.)" И через пробел - понеслось: "Тон книги - такой вульгарной развязности, как если бы трактирный лакей уселся главным гостем".

Вот этому - вне всякой оценки правоты или неправоты Солженицына - поневоле завидуешь. Стыдно как бы становится за стереотипную старческую снисходительность, с которой многие из нас привыкли относиться к Солженицыну.

И думаешь: каким, должно быть, контрастом к той недавней еще поре выглядит теперешняя жизнь Солженицына: никто не клевещет, не подает в суд, не требует ответа ни на какие вопросы. Тут не только Путина примешь - Олегу Павлову обрадуешься как родному.

Ну да ладно. Читая Солженицына, я вспомнил еще одну книжку, которую все обсуждали еще зимой, - изданную Захаровым переписку Довлатова и Ефимова. Вспомнил из-за пересечения некоторых реалий (книжка Скэммела о Солженицыне, Карл Проффер и его последняя антисолженицынская статья и т.д.), но главным образом потому, что там тоже всякие страсти и ужасти (особенно в сопроводительном "аппарате", где одеяльце явно перетянуто в сторону Ефимова): ссора двух достойных людей, один из которых умер, а другой взял на себя смелость обнародовать переписку вплоть до последних взаимно оскорбительных писем.

Тогда, помнится, мне не хотелось вступать в дискуссию, поскольку меня книжка не столько возмутила, сколько смутила. И речь не о праве Ефимова публиковать и комментировать (отчего бы и нет?). Смущение я испытал по другому поводу.

Ведь если воспринимать эту книжку как эпистолярный роман, а Довлатова и Ефимова - не как известных литераторов, а как обычных литературных героев, созданных воображением некоего гипотетического автора, то Довлатов в сюжете выглядит по-человечески благороднее, крупнее, обаятельнее. Между тем книжку составлял Ефимов - достаточно опытный писатель и издатель, который не мог же не предугадать неизбежного эффекта восприятия. Словом, возникает какое-то сложное чувство благодарности Ефимову: вполне ведь мог утаить этот сюжет - этически и человечески это было бы безопаснее. Но не утаил.

Допускаю, что хотел все-таки задним числом его подправить, расставить акценты, дообъясниться, но ведь не дурак же - конечный-то продукт все равно получился продовлатовский. Так что - уважаю.

Несмотря на то, что вдруг получил от Игоря Ефимова неожиданную плюху.

Тут такое дело: помимо "Голода" по субботам я веду в газете "Время MN" колонку Nota bene. Ну веду себе и веду, в электронной версии "Времени" эта колонка тоже появляется: странным каким-то шрифтом, иногда без абзацев. Ссылаться на старые номера бессмысленно: идущему по ссылке отвечают обычно takogo nomera net. А тут вдруг зашел я на сайт "Московских новостей" и, увидев на главной странице кнопочку "Архив обозревателей", кликнул. И нашел себя со своими нотабенями в очень даже приличном графическом виде - с фотографией, абзацами и родным шрифтом Times New Roman.

Даже не знаю, как к этому относиться: не то насчет авторских прав возбудиться (к "Московским новостям" я имею только то отношение, что они - чисто технически - издатель "Времени MN"), то ли спасибо сказать за лишний "тираж".

А главное - к каждому материалу там прицеплен интерактив с глупыми, по обыкновению, вопросами ("Этот материал а) хороший, б) плохой, в) никакой" и т.д.) плюс "мнение". Но я ж себя не перечитываю, то есть до конца файла не добираюсь, поэтому обнаружил этот интерактив буквально вчера. Ну, "мнения" - как обычно, ежели на них ориентироваться, надо либо сразу вешаться, либо, напротив, навсегда возгордиться. Но среди обычных вдруг вижу:

Igor Efimov (efimov@ieee.org; 2.04.01). Думаю отзыв "по-умолчанию": материал "никакой" и длинна "в самый раз" - лучшая характреистика этой жеманной с оттопыренным пальчиком словестной шелухе... Я так и не понял, к кому он себя-то относит, этот кудрявый бородатый (вероятно под утонченного древнего грека" :о) "эстет", который "знает все что нужно - это наверняка"? Интересно, а знает ли он что древние греки не только кудрявую бородку мелким бесом и театральные сцены изображали... Или это не входит в рамки оттопыренно-пальчиковой "утонченности"?

Гадание по фотографии - это круто! Ну ладно там, Слава Курицын Быкова за одежду презирает (одежду и поменять можно). Но мне-то что ж делать с кудрявостью? Впрочем, может, это и не тот вовсе Игорь Ефимов - мало ли их на свете?

Но ежели тот - ух, как я понимаю Довлатова!

Или возгордиться насчет "утонченного древнего грека"?