О собраниях сочинений

Собрание сочинений Ф.Сологуба выходит так: 1-3 тома, с пропуском 2-го - верно, с "Мелким бесом" - обещан к концу мая. Такое беспорядочное появление томов в наше время обыкновенно. В этом хочется увидеть какой-то еще смысл - кроме заурядных трудностей. Иначе скучно. Скучно - в том значении, как употребляли это слово некогда в народном языке: характеристика томного, тягучего настроения. Это "скучно" происходит от избытка непонятности в окружающем.

Возник даже незнакомый прежде "жанр" изданий: без номера тома на корешке. Зато, взамен номера, у тома появляется собственное название: по его главному произведению, по времени написания или по жанру составивших том произведений (возможны варианты). Это превращает том в самостоятельную книгу. В "выходных данных" количество томов может указываться или нет - кажется, естественнее не указывать.

Другой любопытный новый "жанр" издания: дополнительные тома - как в недавних "собраниях" Шмелева и Зайцева. В примечании "от издателей" объявлялось, что они оставляют за собой право выпускать любое количество дополнительных томов. Само это объявление создает вокруг "собрания" странную атмосферу бесконечности и неизвестности. Эти "бесконечность" и "неизвестность" о себе объявляют. Возникает впечатление, что неизвестно, сколько еще произведений окажется у автора, некогда завершившегося в прошлом. И не станет известно никогда.

Тома "без номеров" очень удобны; их можно ставить на полку, не заботясь о приобретении других. Неполностью выкупленное "собрание сочинений", предмет волнений прежнего книжника, становится невозможным: том самодостаточен. Теперь можно стремиться к тому, чтобы все издания любимого автора были в библиотеке, но не к обладанию "собранием сочинений" как самостоятельной ценностью. Фраза "у меня нет 7-го тома..." отныне бессмысленна, так как то, что "его нет", не видно. "Не видно" я здесь почти отождествляю с "не существует". Номер на корешке напоминает о следовании и о лакуне, если следование прервано; он тревожит взгляд, просится.

Беспорядочность выхода томов и сокровенность их нумерации выражает несамостоятельность нашего времени. "Собрания сочинений" 90-х - заполнение пустот, дыр. Продолжают не себя самих, пока выходят, а - в разное время бывшие издания. Термин "дополнительные тома" приобретает метафорическое значение: все тома современных "собраний сочинений" дополнительны - по отношению к тому, что уже случалось. Все происходящее сейчас в культуре в этом смысле дополнительное, возмещающее то, что недопроизошло. А эта элементарная мысль вызывает вот какую: ХХ век продолжается, и никакие календарные даты тут ничего не изменят.

Понятно, что никакого 2001 года в природе нет, он - человеческое "сочинение". Вокруг перехода к новому веку (тут еще и тысячелетие подмешалось) был недавно замечен ажиотаж. Особенно среди провинциалов, которые, кажется, и приезжают для того, чтобы чем-то поразиться. Граница веков обыкновенно отмечается каким-нибудь событием: "Русский" XIX век начался почти "вовремя" (убийство Павла), "французский" - тремя годами позже. ХХ в России, кажется, "опоздал" на 14 лет, начался через два года после европейского и американского. Снисходительный читатель понимает, что речь у нас не о хронологии истории, а о книгах, малой ее части. И значит, неуместно обосновывать выбор порогового "события". На чем бы я только настаивал: обозначающему рубеж событию непременно быть должно. Без него "век" не начнется.

В разных странах "век" может начаться и в разное время. Если же эти "начала" совпадают (какие-то параллельные, эквивалентные события), то в этом, вероятно, есть "мысль", "воля", как и в том, что "век" где-то запоздал или опередил. Но никакого события, отмечающего начало ХХI века, в России, кажется, не замечено. Если же верно, что ХХ в России "запоздал", то у нас еще 13 лет в запасе для начала нового века.

Сейчас мы в параллельных областях культуры, в том числе в издании сочинений прошлого и в современной литературной практике, воссоздаем ХХ век, которого еще вполне не было. Не было: Ф.Сологуба, М.Кузмина, А.Ремизова, Б.Зайцева... Их еще надо представить, заполнить зияния. Или даже придумать. Отсюда атмосфера загадочности и таинственности, окружающая любой творческий путь. Какое еще произведение напишет Ф.Сологуб, мы, конечно, знать не можем. Как и то, какое произведение за каким последует. Тут естественный произвол и случай. Эти произведения можно также переставлять.

Сейчас время "собраний сочинений". Среди их общих особенностей - претензия на академизм: обильные комментарии, варианты или разные редакции произведения, современные ему статьи или отклики на него; причем, заметим, это в популярных, "для широкого читателя" изданиях. В прежние времена полное академическое собрание сочинений было итогом долгой исследовательской работы, к нему шли. Сейчас - попытка выдать его сразу, махом. Ничего академического тут, конечно, не получается. И вовсе не из-за частной нехватки - черновиков или всех редакций. Другая интонация. Академическому изданию присуща неторопливость, даже медлительность, тяжеловесность речи (если издание - это речь), а новые издания окружает атмосфера особенной торопливости, поспешности, они все немного впопыхах, запыхавшись, словно бы можно не успеть или кто-то гонится.

Внутри трехтомника прозы М.Кузмина - другое "собрание": его "мелочей", рецензий и отзывов, которые, и правда, читаются подряд с большим удовольствием, чем его романы, и сами есть такой роман. В томе с ремизовским "Прудом" - попытка проследить его творческую историю. И мы опять сталкиваемся с неожиданным. Оказывается, параллельное, или чередующееся, чтение редакций, их сравнение, дополнение одного другим, интереснее каждой из них по отдельности не для одних специалистов по Ремизову. Это - уже не писательское, а читательское - движение между редакциями составляет собственный сюжет. В сознании читателя возникает новый, еще не существовавший роман, какой-то четвертый, более полный и совершенный, чем любой ремизовский. Это все то же знакомое желание дополнения, нового объединения.

В томах Ф.Сологуба - статьи о нем: Блок, Вяч.Иванов, А.Белый. Мало текста романа или какого-то автора, но необходимо и восстановление их связей, того, что возникало вокруг них. Можно пожалеть только о том, что "дополнительных" текстов недостаточно. Мне рисуется современное "собрание сочинений" одного романа (или рассказа) во многих томах: текст этого, главного здесь, центрального, произведения и вызванные им статьи, отклики, подражания и следования традиции его. Можно предположить, что ХХI век в литературе начнется тогда, когда сложится и будет предъявлен весь корпус текстов ХХ.

Красное и голубое

Я назвал собрания сочинений Ремизова и М.Кузмина, может быть, только оттого, что они стоят передо мной сейчас на полке. Но у этих "собраний" между собой (и у обоих - с сологубовским) есть общей сюжет, который можно было бы назвать "мечтой о романе". Это мечта любого времени и "века" - создание произведения, которое организовало бы это время. Я не употребил случайный термин: именно "организовало", а не "выразило". Любое произведение выражает время, или его воплощает - хоть эпиграмма; организует - только "большая форма". Можно предположить, что задача литературы - придать времени форму, что и значит его организовать. Организует - смысл.

А еще это значит: его завершить. Пока же этого не произошло, эпоха-"век" продолжается, длится, новый не начинается. Все это придает эпохе изматывающую томительность ("нервы тянут"). Большой соблазн - параллель между временем романов Сологуба, Ремизова и кузминского "Нежного Иосифа" - и нашим. Не оттого ли пришлось ждать внешней катастрофы - чтобы век завершить, что требуемого романа тогда все-таки создано не было, попытки его написания провалились. Он тянулся и ждал. А у нас? Я думаю, роман способен не то что предотвратить катастрофу, но сделать ее необязательной.

В романе Ф.Сологуба "Слаще яда" есть такая мысль: "Если бы о героях не мечтали юные девы, то и не было бы на земле героев, потому что творческий замысел раньше и выше жизни; герой возникает раньше, чем рождается ребенок". Мысль эта, в ее широком распространении и применении, кажется мне абсолютно верной, но одновременно - чрезвычайно несовременной. Может быть, в этой несовременности отчасти и состоит для меня ее прелесть.

Речь идет о целесообразности всякого явления, о задачах, которые оно решает, и о том зове, на который отвечает. Все это придает явлению смысл. Но целесообразность литературы - то, от чего отталкиваются, отсмеиваются современные литераторы, и именно те, которые, кажется, близки мне (не могу не поделиться собственной драмой). Целесообразность же литературы связывается с теми пишущими и говорящими о ней, которые стилистически - как они пишут и о чем говорят - мне противоположны. Они одушевлены неприятными уже понятиями "воспитательного значения" литературы и ее "общественного служения". Мы от них столько натерпелись. И какой современный человек захочет чему-нибудь добровольно служить? Я помню, как молодой автор высмеял меня за вопрос о его "художественных задачах". Я, кажется, и не спрашивал ничего такого, но он это услышал. И услышал правильно. Но кажется, есть и такое, чему служить нисколько не унизительно.

"Пруд" Ремизова, "Нежный Иосиф" Кузмина, "Слаще яда" Ф.Сологуба публиковались в близкое время: в 1908-1912 годы. Писаться они могли и раньше: сологубовский - с 1894 (тремя годами позже печатаются в газете "первые главы"), ремизовский - в 1901-1903. Принципиально и почти символично их полное публичное появление - в конце затянувшегося века. Так же как едва ли не общее стремление их авторов к этим романам возвращаться.

У Ремизова, во всем чрезмерного, это стремление получило буквальное, казалось бы, предельное (переписать) - и все же, видно, недостаточное - выражение. "А что если попробовать странный и непонятный "Пруд" изложить своими словами?" - Ремизов в объяснение "3-й редакции". Но зачем? Что надо сделать понятнее? (Здесь и далее цитирую по едва ли не важнейшим самих текстов комментариям и приложениям к изданию.) А Л.Шестов, следивший за приключениями романа, даже предлагал его еще переписать: чтобы герой "еще долго походил по свету" и "проявил ценные - для всех ценные... дарования". Важно это "для всех". Оттого Ремизов к нему и возвращался.

А вот об этом "долго походил". Все три романа - жизнеописания. Их главные герои именно "ходят", двигаются по жизни, а та им по мере движения раскрывается. Или так им только кажется. А герои "по ходу" создают или выбирают себе какие-то мистические культы, которые это понимание жизни выражают. Или так кажется. Во всех случаях речь идет о том, чтобы окружающий хаос - а он непонятен (это главная черта любого хаоса - его нецелесообразность) - выстроить, связать, организовать. Связать можно сюжетом - буквально как иголкой с ниткой. Сюжет может быть любым: любовным (и культ тогда возводится вокруг возлюбленного, как у Ф.Сологуба) или с религиозным или общественным служением (Кузмин и Ремизов).

"Что-то огромное, необъяснимое, страшное до ужаса открылось мне в "Пруде" (А.Закржевский - Ремизову, 12 ноября 1911 г.). Значит, понятнее, "объяснимее" роман - или изображенное в нем - не стал. Как и менее пугающим. Известно, что объясненное означает прирученное, нестрашное. Возможно, более удачен опыт Ф.Сологуба. Остановимся на нем как на последнем (а это последний, современный роман, факт сегодняшней культуры). "В разоблачениях мира, соприсущего зримому, нет ничего ужасающего, ни чрезвычайного..." (Вяч.Иванов о Сологубе, 1904). Значит, задача - открыть, что за всем этим скрывается, и тогда это все перестанет страшить.

Эллис сформулировал так задачу "новой прозы": воплотить "закон ритмического перехода от реального к потустороннему". Вяч.Иванов называл его, можно тоже сказать, законом "ознаменования": скрытой и тайной жизни - во внешней и явленной. (Оба - в 1908 г.) Интересно это эллисовское "ритмический", имеющее прямое отношение к движению, течению (ритм - от греческого "теку"), "шагу"... "Ознаменование", иначе - "символизация" (Вяч.Иванов), открывается по мере движения главного героя, а для читателя - по мере описания этого движения.

Ф.Сологуб для своих романов, кажется, выбирал какой-то один материал ознаменования: ботанический, растительный - в "Мелком бесе" (1905), цветовой - в романе "Слаще яда" (1894-1912). Я тут заметил плен полисемии: цветы, цвета. Но во втором случае - в смысле красок, живописи.

Очевидна связь двух видов материала. Работа над романом "Слаще яда" почти обрамляет "Мелкого беса", окружает его или включает в себя. Или им прерывается. Это попытки подойти к окружающему, говорящему нам что-то, доносящему весть - с точки зрения разных органов чувств, по-своему воспринимающих информацию: обоняния - в "Мелком бесе" много запахов, зрения ("Слаще яда"). Но в обоих случаях включен вкус. С "цветами" в обоих смыслах связана сладость горечи. ("Сладкая горечь", доставляющая удовольствие, - известный вкусовой парадокс.) Как и ядовитость: ядовиты растения, ядовит может быть красный цвет.

Все эти восприятия не безразличны для внесения в окружающее порядка и целесообразности (или открытия их в нем). Любое качество предмета (цвет, запах, вкус, какая-то шероховатость) имеет смысл, обращено к нам. Никакой равнодушной, а оттого и страшной, природы; она в наших восприятиях страстно, лично заинтересована. Подобный, почти маниакальный, поиск символов был разве что у Лермонтова.

12 лет назад, в 1989 году, я составлял комментарии к изданию "Мелкого беса"; часть их занимало объяснение растений в романе: их "внешности", запаха, места произрастания или вредоносности. Очень жаль, что комментарии остались, кажется, незамеченными. Они были отчасти легкомысленны: "растения у Сологуба" - тема объемистой статьи, с приличествующей библиографией и постоянными отсылками к трудам предшественников, скорее чем тема рассеянных замечаний на "случай". Но было весело находить параллели в художественном мировосприятии Ф.Сологуба - "пятнистой ростопше" (у Сологуба - "остро-пестро"), "траве жерухе", "кокорышу" или "цикутному аистнику" (красноват, зонтиковиден и вызывает ассоциацию с Сократом). Даже знаменитая "недотыкомка" - травяного происхождения: "недотыка", "не-тронь-меня", из семейства мимоз. Было интересно следить, как складывается текст вокруг растительных метафор и образов.

В "Мелком бесе" происходящее вокруг было представлено как воплощение или проекция борьбы болотных, опасных, коварных, диких растений и садовых - прирученных. В романе "Слаще яда" - как борьба красного (цвет стихийной, неуправляемой страсти, влечения) и синего - нежная привязанность, память. Память ведь и организуется разумно, она отбирает, классифицирует, идеализирует, подчиняет иерархии. Речь идет о противостоянии дикости, первобытности - и культуры. Взаимная экспансия цветов настолько очевидна, что ее видят все: и юнец-графоман, и декадент - говорит о видениях голубых теней. Для Сологуба голубой - это искажение синего или иначе - ошибочное его восприятие (будто через фильтр). Декадентское время (приготовьтесь к поучению) предпочитает "еле уловимые оттенки"; главными, основными цветами пренебрегают - это "цвета отцов". Заметим, что "основные" цвета - плод культуры, в природе все окрашено в полутона. Выходит, природа взывает к культуре, хочет, чтобы в ней распознали, узнали культурное.

Но есть в романе "Слаще яда" и сюжет, специально воплощающий опыт упорядочивания действительности. Героиня Шаня создает культ возлюбленного. Портрет превращается в икону, письма - в "Женины заветы", очищенная от случайностей и противоречий жизнь его - в житие. Устанавливаются специальные обряды, связанные с ним, посты в память о нем. Словно бы он умер. Но религиозный культ только вокруг умерших и складывается. Этот религиозный культ в реальном, вызвавшем его объекте не нуждается. Тот может оказаться слабым или негодяем, но в преображенном виде он уже вошел в культ и навсегда там остался. Реальный объект даже лишнее, с ним лучше расстаться.

Сологубовское описание культа как способа организовать жизнь необычно. Литературой издавна принято в реальных единичных событиях и ситуациях узнавать готовые мифологические модели: Федра, Гамлет, Дон Кихот, Эдип и проч. Модель поведения в романе Сологуба возникает "с нуля", впервые. "Женя" - новый мифический герой, а не перевоплощение или вариант некогда бывшего. Кажется, Ф.Сологуб не представлял иного способа руководствоваться в запутанной, непонятной, бесцеремонно охватывающей жизни - как конструирование, очень медленное, "пошаговое", такой вот культовой модели - обязательно новой, индивидуальной, неповторимой и очень конкретной по реальному, жизненному, умирающему в ней прототипу.

• Федор Сологуб. Библиотека русской поэзии "Ковчег"
• Виктор Сонькин об "Александрийских песнях" Михаила Кузмина
• Павел Дмитриев о трехтомнике Михаила Кузмина
• Алексей Ремизов. Биография