Бывший житель Челябинска, а ныне псковчанин Владимир Курносенко пишет медленно, мало, тяжело - каждый раз точно сваи вбивает. Каждое слово взвешивается им на весах внутреннего слуха, плотно подгоняется к другим словам; синтаксис и фонетика значат здесь не меньше фабулы или морали. Метода Курносенко схожа с работой скульптора, каменотеса, создающего из невыразительных массивов собственные ландшафты, одухотворенные верой и знанием.

Вот и нынешний текст, странно лишенный жанрового обозначения, нечто среднее между большим рассказом и небольшой повестью, читается с неослабевающим напряжением. Автор, кажется, совершенно не думает о читателе, его законном комфорте, по полной программе решая свои какие-то проблемы.

Изощренная, вычурная, барочная практически одежда прозы изо всех сил скрывает под своими складчатыми мирами историю о людях, поющих в церковном хоре. Суета, интриги и бестолковость "служителей культа" особенно отвратительны на фоне благородных целей и задач призвания - петь на службах, утешать страждущих, просто веровать в Беспредельное. Мораль: даже благородные занятия не спасают души от нищеты души.

В "Свете" налицо все признаки стиля Владимира Курносенко. Во-первых, обязательное упоминание города Яминска и обстоятельств, прозрачных и понятных для жителей Челябинска. Во-вторых, сложная структура произведения (один из ранних рассказов писателя имел подзаголовок то ли "фуга", то ли "ноктюрн"), в которой собственно история персонажей, разворачивающаяся на наших глазах, едва ли не меньше развернутого эпилога и притчи-послесловия. Ну, и ручной выделки текстуальные узоры, в-третьих: можно только догадываться, сколько сил автор положил на их затейливое выкладывание.

Понятно, почему так: для многих наших писателей литература есть форма духовного служения, поэтому легкости в этом душеспасительном деле быть не может. Не должно. Серьезная проза - дело настоящих мужчин, обреченных идти неторными тропами, обливаясь потом и т.д. Не обращали внимания: против других видов искусства в русской литературе минимальное количество педерастов? Я о настоящей литературе говорю... А как же иначе: настоящий мужчина не может в бирюльки играть, настоящий мужчина сугубо серьезным делом занят и токмо о спасении мира думать обязан :-) .

Много лет назад, только-только входящий в контекст, молодой писатель Владимир Курносенко был отнесен к когорте писателей-семидесятников, бледных детей позднего застоя, к пыльным цветам городской культуры. Исхода не предвиделось, люди сплошь и рядом занимались внутренней эмиграцией... Расцветали мистические переживания, культ медленного слова, в моду входил Андрей Платонов и формы предельной эмоционально-интеллектуальной концентрации. Беллетристика отвергалась с порога как нечто недостойное истинного творца, буйным цветом перли суррогаты, типа "Плахи" Айтматова или "Ягодных мест" Евтушенко, ядовитый пустоцвет.

Писатели-семидесятники, соратники Курносенко, да и сам он, выросли с искривленными позвоночниками неумения говорить прямо. Традиции метафорической композиции и "гнутого слова" (куда там Мандельштаму!) отвлекали внутреннего (внешнего тоже) цензора от приватной метафизической контрреволюции.

Когда же социального давления не стало, вышла у писателей-семидесятников растерянность превеликая. Помнится, тогда Курносенко и написал "Евпатий", принципиально нечитаемый роман, в котором события татаро-монгольского нашествия и взятия Рязани (1237) типа перекликались с современностью.

Три части "Евпатия" были выдержаны в разных стилистиках. "Татаро-монгольскую" Курносенко стилизовал под орнаментально-ритмическую прозу ("Степному орлу не заковылять селезнем. Ощерившему клыки барсу не прикинуться зайцем с жирной спиной"). Древнерусская также оформлялась и подавалось им соответственно ("...но и сие возвратное преображение..."). И даже наиболее читаемая часть "про современность" находилась под влиянием Джойса, а потому сильного облегчения читателю не приносила.

Между прочим, именно эта срединная, "современная" часть "Евпатия" обнажала ущербность авторской позиции: ибо персонажи ее вели обильные, зело метафизические разговоры. Тонкие, эзотерические проблемы и материи припечатывались здесь конкретным словом; диалоги расцветали от идеологии и мировых проблем. Муж, обиженный на жену, кричал в припадке праведного гнева: "Ты о Нем подумай" - и т.д. Случилось странное - прямоговорение напрочь убило тайну текста, главную его составляющую: мистическую связь времен и всех в мире живущих с Абсолютом.

Ибо метафизика - это то, что происходит помимо слов; некие тонкие вибрации и мерцания, возникающие где-то там, за словами, и передающиеся явно невербальными способами. Называние убивает их, как разноцветные морские камушки или медузу - отсутствие воды. Эта закономерность, кстати, касается, не только литературы, но и других видов искусств: кино, театра, пластики...

Так в "Евпатии" и возникал странный парадокс, присущий современным духовникам, которые в силу определенных причин оказались лишенными опыта модернистского искусства. Менее всего модернизм был озабочен социальными отношениями, более всего - строительством внутренних, автономных вселенных. Отсутствие культуры внутренней жизни - вот что искони подводило русского человека, российского литератора.

Сформулируем "Парадокс Курносенко". Элементы текста, выдержанные в формальдегиде формального эксперимента (и для чтения не приспособленные), за счет сюжетной затемненности содержат высокий процент метафизических калорий. Относительно высокая динамика рассказа, прямое обращение к мистической проблематике эту составляющую убивает. Оказывается, что поиски "литургического звука" оборачиваются формалистическими заморочками. Именно форма, по определению выхолощенная и самодостаточная, оказывается главным элементом, одухотворяющим текст.

Важно: в "Свете тихий" соблюдена пропорция между формальной сложностью и интересами производственного романа (нравы и внутреннее устройство церковного хора как экзотическая для читателя среда обитания). За счет изначально "духовно" наполненной темы и непрямой композиции возникает ощущение того самого мерцающего между слов, вещества, которое так тщетно выкликалось в "Евпатии".

Композиция: на фоне основного повествования, проистекающего "в режиме реального времени", эпилог "Свете тихий" оказывается непропорционально большим. То есть сама история, ради которой якобы повествование и затевалось, автора - на самом деле - интересует мало. Это лишь повод, подводка. Как и все выведенные им, суетливые, суетные люди. Важнее соотношение сиюминутности физиологического очерка (сцены в поезде, суета вокруг Отца Варсонофия) и вечного (траекторий судеб). Плюс притча в постскриптуме, где мораль, несмотря на старорусские словеса, названа прямым текстом: "Была бы только... молитва твоя чиста..."

Недавно зацепил случайно по телевизору кусочек "Зеркала" Андрея Тарковского. Странное получил впечатление: некогда выдающийся по сложности фильм, с закрученной структурой и расходящимися тропками отступлений, показался излишне выспоренным и пустым. Пошлым даже. Примитивно прямолинейным. Из всех фрагментов фильма выпирала гордыня ячества, обращая метафизические искания в формальные стружки и пустопорожние завитки.

Теперь ведь, когда капитализм, не поучать нужно, но развлекать зарабатывающего хлеб свой в поте лица своего человека. Занятого сугубым выживанием. Уже не до "морально-этических исканий современников", заполнявших толстые журналы в застой, - писатель должен занятную историю рассказывать. Более от него ничего не требуется. Ибо время - золото, и на кой мне ляд богатства чужой души: своих девать некуда. А вот времени между тремя конторами, где я кручусь белкой, мало, и я не голову себе загружать хочу, но отдохнуть с комфортом.

Владимир Курносенко, кажется, начинает "исправляться": время больших жестов, эпических замахов и нечитаемых массивов прошло. "Свете тихий" - небольшая, компактная проза. Тишина, которая в общественном транспорте (а где еще занятой человек читает толстые журналы - на даче, да по дороге на службу) случается только на остановках, - можно расслышать ее тихую музыку, струящуюся меж слов.

Умные люди говорят: главное - чтобы молитва твоя была легка.

г. Челябинск