Книжные сантименты на вольных хлебах

Должен вам сказать, господа, что свобода - действительно великая вещь. Даже в нашем гастроэнтерологическом деле. Все чувства обостряются, в том числе титульный голод (книжный, вестимо), а главное - появляется (вернее, восстанавливается после долгих безвкусных лет) настоящий аппетит к приобретению разнообразных книжек.

В самом деле, шесть лет заведования библиографией в толстом журнале - не шутка, халявными книгами тебя обкладывают со всех сторон, до пресыщения, и редкие походы в книжные магазины превращаются в продолжение службы, а когда-то ведь это была настоящая голодная охота - пуще всякой неволи.

Словом, вот уже почти два месяца я в присутствие не хожу, а в центр выбираюсь либо за гонораром каким-нибудь, либо - специально, не на бегу! - в книжные магазины. И даже стали вырабатываться какие-то маршруты неторопливых книжных прогулок. Вылезаешь из метро, к примеру, на "Пушкинской", идешь в "Москву", чем-то там разживаешься, потом поворачиваешь в Камергерский - в "Пушкинскую лавку" (и там не без добычи), а потом Камергерский перетекает в Кузнецкий мост, на котором тоже есть куда зайти. А уж с Кузнецкого одинаково близко и до "Книжной лавки" (академической) в Большом Черкасском, и до "Библио-Глобуса", но сумка уже, как правило, сильно оттягивает плечо - просто в следующий раз можно будет прогуляться наоборот - вылезти из метро на "Кузнецком мосту" и дойти до "Пушкинской"...

Про смысл общей и конкретной жизни я давно уже всерьез не размышляю, но в последние недели все чаще думаю: может, я семнадцать лет учился, а потом пятнадцать вкалывал только для того, чтобы вот сейчас, уйдя на вольные хлеба, собирать книжные урожаи - да не в пустых магазинах, как в годы советской юности, а в нынешних, где бери - не хочу. Для полного счастья не хватает разве что свободной книжной мебели да большого барского дома, где бы этой мебелью я занял бы не меньше этажа. Когда-то же надо расставить свои книжки по-человечески - в один ряд, да по какому-нибудь разумному принципу. И - дельный каталог, наконец, составить...

Такие вот появились вдруг на свободе патриархальные грезы. А поскольку у меня, как у всякого книжного человека, есть неприятная привычка следить за собой и нещадно выявлять мотивы собственных поступков, не брезгуя при этом и в подсознание заглядывать, то сразу же я и вычислил: компенсация.

Компенсация за бедную на собственные книжки юность, за бесконечное студенческое и аспирантское сидение в холодных казенных библиотеках, где служители смотрят на тебя, как на злоумышленника, за переписывание от руки и перепечатывание на машинке всего того, что стало сейчас неходовым товаром и называется пренебрежительной железнодорожной аббревиатурой "СВ" ("Серебряный век").

Да вот, например, что я принес из последнего своего похода в "Москву"? "Москва" ведь как устроена? Если входишь в левую дверь, попадаешь сначала в тесноту отдела, где торгуют всякой non-fiction - от философии до кулинарии, и там я обычно приземляюсь у философских полок. В этот раз долго вертел в руках толстенный том Федора Степуна, где все самое лакомое - и "Встречи", и "Мысли о России", и еще многое разное. Сомнения были обыкновенные - половина всего этого у меня уже есть в других изданиях, а цена этого тома - крепко за триста. В голове глупая арифметика (не денег жалко - разнообразия добычи): купить одну книжку за триста или три за сто каждая? В итоге снял с тех же полок в прошлый заход присмотренные два тома розановского собрания сочинений, которое делает Николюкин в издательстве "Республика". Прав Олег Дарк - странно сейчас издают собрания сочинений: номер тома не всегда найдешь, а на корешок и обложку выносится название. Как бы отдельная книга - и ряд не томит пустотами, если тома не все. Так что ежели вы видите на обложке и корешке 9 тома собр. соч. В.В.Розанова название "Сахарна" (М.:Республика, 2001) - не совсем верьте глазам своим. То есть "Сахарна" там, разумеется, присутствует, но кроме нее и еще кое-что: "Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови", сборник в высшей степени знаковый и даже легендарный. Здесь, можно сказать, русский антисемитизм достиг своей высшей эстетико-философской точки. Кто эту книжку прочитал и (даже несмотря на любовь к Розанову) не проникся пагубной страстью, тому тупую продукцию нынешних антисемитов из "Завтра", "Дня" и "Нашего современника" читать просто западло.

Ну, и 11-й том (вышедший, не по очереди, еще в прошлом году) заодно прикупил - там в комплекте "Последние листья" и патриотический сборник "Война 1914 года и русское возрождение". Вроде бы по поводу этого сборника Бердяев написал свою знаменитую статью "О вечно-бабьем в русской душе" (могу и ошибаться, а проверить не могу - кто-то спер у меня бердяевскую книжку со статьями о России). А впрочем, вряд ли ошибаюсь. Вот сейчас полистал и сразу нашел это место, где Розанов описывает, как мимо него шел конный полк и что он при этом чувствовал:

"Стройные, стойкие, огромные, безобразные...

Когда я вдруг начал чувствовать, что не только "боюсь" (это определенное чувство было), но - и обворожен ими, - зачарован странным очарованием, которое только один раз - вот этот - испытал в жизни. Произошло странное явление: преувеличенная мужественность того, что было передо мною, как бы изменило структуру моей организации и отбросило, опрокинуло эту организацию - в женскую.

Я почувствовал необыкновенную нежность, истому и сонливость во всем существе... Сердце упало во мне - любовью... Мне хотелось бы, чтобы они были еще огромнее, чтобы их было еще больше..."

Вот - подумал сразу - как меняются времена. В начале века Бердяев насчет "вечно-бабьего" в душе заговорил, а сейчас, осмелься какой-нибудь нормальный публицист этакое написать, его бы тут же определили по гомоэротической части и всерьез посоветовали бы сменить пол.

Да, а с "Последними листьями" связаны у меня воспоминания переписчика - в убогом журнальничике "Книжный угол", издававшемся в начале 20-х, я - глубоко советская была еще эпоха - нашел какие-то из "Последних листьев" и с наслаждением переписал. Но те, наверное, в "Апокалипсис нашего времени" вошли ("Есть" и "нет"", где на этих двух словах и лейтмотиве "я кашляю!" был построен фантастически изощренный - интонационно - текст).

И, между прочим, в "Книжном угле" печатался молодой Эйхенбаум, из которого я выписал тогда же поразившую меня мысль - о связи символизма и мировой войны:

"Говорил мне когда-то мой друг - человек, которого каждый нерв нашей эпохой сделан - говорил, что мировая война наша есть порождение символизма: люди перестали ощущать мир, людей, вещи. Если бы ощущали - не могли бы воевать. И в чем-то он прав. Вероятно - более прав, чем митинговый оратор, который кричит о капитализме и не видит людей".

О чем-то подобном рассуждали потом во время войны в Заливе, выясняя нравственность/безнравственность "высокоточного оружия". На дисплее бортового компьютера - хоть "Стелса", хоть простого штурмовика - ведь символы...

Да, а следующий зал "Москвы" - самый сердцу любезный: букинистический отдел, около которого всегда толпы пенсионеров, мечтающих сдать собрания сочинений советских времен. Но собрания покупать как-то глупо и неудобно. Мне вот давно хочется, к примеру, купить академический тридцатитомник Чехова, но как представлю себе: тридцать томов на себе переть через всю Москву! - так сразу эту мысль откладываю, а охоту здесь веду (довольно быстро за собой заметил) за теми книжками, которые хотелось, но не удалось купить в юности. Здесь такие книжки прямо толпами на тебя выбегают: не девственной, конечно, свежести, все-таки жизнь прожили с другими людьми, но ведь и я не мальчик - с другими книгами жил, про эти, однако, не забывая.

Тут я сразу схватился за трехтомный "Дневник" А.В.Никитенко - великого цензора литературы русской, большого либерала и всеобщего знакомца. Когда-то все это из чужих рук читал - ну, невозможно же было изучать историю русской литературы без никитенковского "Дневника", и только сейчас он мне в собственность попал: ровесник, 1956-го года издания, бумага пожелтела, супер незаметно подклеен, но - живой! А как начнешь читать третий, к примеру, том (конец 1860-х - 1870-е годы), так совсем дома себя почувствуешь: в России вечные реформы, власть глупа, свободная пресса нахальна, серьезных людей мало, вдумчивому либералу трудно.

До смешного: какую страницу ни откроешь, найдешь актуальный сюжет. Да вот хоть о литературных премиях:

"1866. Сентябрь. 9. Пятница. Заседание в Академии наук комиссии для присуждения Уваровских премий за драму. Я прочитал мою рецензию трагедии графа А.К.Толстого "Смерть Иоанна Грозного". Я требовал присуждения автору полной премии. Нас было семь членов: К.С.Веселовский как председатель, Устрялов, Грот, Срезневский, Пекарский, Куник и я. Четыре голоса были в пользу награды, то есть голоса Веселовского, мой, Устрялова и Грота, остальные против. Итак, трагедия не увенчана. Вышло дело постыдное и забавное. Наибольшие невежды в деле изящной литературы помешали награде, ибо по уставу требуется две трети голосов".

Это представить только - сто тридцать пять лет назад русский либерал записывал в своем дневнике: "Земля русская перестраивается, а в некотором отношении даже строится. Оттого тут пропасть наваленного в кучу всякого материала, и все это еще не обделано, не прилажено. Кто архитектор? Архитекторов пропасть, но настоящие только Бог и народный дух". Но надеялся больше на Государя и желчно язвил насчет "прописки":

"Наши государственные шалуны выдумали забавную новую проказу: ссылать во внутренние губернии содержателей гостиниц в Москве, а самые гостиницы немедленно закрывать административным порядком, если они не заявят в полицию и не пропишут вид кого-либо из остановившихся у них хоть на несколько часов. Это всегда и делалось гостиницами, но полиция всегда отказывала в прописке доставляемых ей видов".

Почитаешь такое и подумаешь: Россия и в самом деле великая держава - во всяком случае, чрезвычайно устойчивая. Проснешься здесь лет через сто пятьдесят и запишешь в дневник: "Между тем, говорят, и за границей общественное мнение все больше и больше настраивается против России. Фонды наши везде страшно упали; кредит окончательно подорван; сделки по железнодорожным делам приняли самый невыгодный оборот. В "Таймсе", в передовой статье, прямо говорится по поводу наших земских учреждений, что в России все так ненадежно и смутно, что с ней нельзя вступать ни в какие сделки".

Я думаю, и тогда - лет через сто пятьдесят - будет Русский Журнал в том или ином виде, и его читатели будут пополнять страстными письмами форум "Об отношении к России в Европе".

Словом, чудное (с ударением на "у"), примиряющее с жизнью чтение...

Вторая книжка, которую я сразу, без раздумий, отложил, был том "Константин Андреевич Сомов. Письма. Дневники. Суждения современников", изданный "Искусством" в серии "Мир художника" в далеком 1979-м году, когда я учился на 4-м курсе, писал свою первую статью о критике в журнале "Аполлон" и книжка эта была мне до зарезу необходима. Теперь-то - чего уж, но книжка все равно хорошая, даже несмотря на очень советский знак {...} на каждом шагу. Опять же - статья Кузмина о Сомове: так себе статейка, но для 1979-го года - нечто.

И - напоследок уже - не смог отказать себе в книжке А.П.Чудакова "Мир Чехова. Возникновение и утверждение", которая хоть и вышла в 1986-м, когда я уже кандидатом наук был и кое-какие книжные источники в Иванове имел, почему-то мимо пронеслась и приходилось, опять же, пользоваться чужими экземплярами. А эта книжка, между тем (вкупе с "Поэтикой Чехова", которая вышла в 1971-м и которой тоже своей у меня как не было, так и нет), - лучшее, что было написано у нас о Чехове. Симпатичный роман написал Александр Павлович Чудаков, но в историю русской литературы, думается мне, он все равно войдет как лучший толкователь Чехова.

Ну, словом, эти семь томов (а Никитенко толстенный, и Сомов увесистый) так мою сумку расперли, что в следующий отдел "Москвы", где современное "худло", как выражаются на "Обсервере", я уж не пошел. Да и чего я там не видал? Дарью Донцову? Или -надцатое переиздание Б.акунина?

Делу, конечно, время, но нужен же и для потехи час...