Недели две боролся со своим компьютером и не победил - дело кончилось заменой материнской платы, корпуса и вентилятора. "А как он у вас вообще работал?" - с любопытством спросил симпатичный очкастенький юноша, поколупав ногтем бездвижный cooler неведомой фирмы... А так вот и работал - в среднем по двенадцать часов в сутки, и ежели замененной начинки хватило на полтора года, то начинка была, наверное, дрянь. Не ходите, дети, в "Белый ветер" компьютеры покупать...

Однако и жара не способствует производительности труда - ни человеческого, ни машинного. Книга, фигурально выражаясь, валится из рук, и читаешь исключительно газеты - не в последнюю очередь потому, что ими еще и обмахиваться удобнее. В чтении, между тем, у меня как раз увесистые книжки, такими обмахиваться - никаких гантелей не надо. Давно уж купил, но клюю по зернышку, благо книги, какие люблю - фрагментарные, с длинными "содержаниями". Вот у последнего тома "аграфовского" кузминского трехтомника прозы ("Эссеистика. Критика") "содержание" занимает двенадцать страниц - ну чудо что за книжка! Сразу, между прочим, становится понятно, на что жили поэты в начале века, да и в 20-е годы. Нормальная такая, основательная газетно-журнальная поденщина - в "Аполлоне" "Заметки о русской беллетристике" и "Письма о русской поэзии" (далеко не всегда эти "Письма..." Гумилев писал, да и кроме Кузмина - Волошин в те же рубрики пописывал), в "Биржевых ведомостях" - театральные рецензии в рубрике "У рампы" и даже фельетоны. Примерно то же самое - в "Жизни искусства", в "Красной газете", в разных других местах.

В высшей степени нормальные были люди, эти самые поэты серебряного века - "творить", конечно, "творили", но и регулярным литературным трудом отнюдь не брезговали заниматься, причем делали это на высоком журналистском уровне, до сих пор читать интересно. Это уж при советской власти поэты разбаловались на казенных харчах, и редкий из советских классиков может похвастаться хотя бы одним увесистым томом критической прозы, который до сих пор читать можно. Между тем, у Блока таких два, у Брюсова, Белого, Вячеслава Иванова - несчитано, у Волошина, Гумилева, Мандельштама, Садовского - один-два, я уж не говорю о Ходасевиче и Адамовиче. Работали люди, и ритуальное сидение в какой-нибудь там "Бродячей собаке" отнюдь не мешало им наутро сдать очередную сотню строк в номер.

Сейчас славная сия традиция начинает возрождаться, но как-то туго, наталкиваясь на романтические предрассудки. К примеру, множество претензий можно предъявить нелюбимому читателями РЖ Диме Быкову, но ведь первой на язык просится именно эта: "А зачем это, любезный, если вы поэт и прозаик, вы пишете так много всякой полупочтенной журнально-газетной фигни?"

Вот ежели бы Дима пребывал в перманентном запое и жил бы на сдачу пустых бутылок, собираемых после рабочего дня в "Собеседнике", его шансы на признание наших привередливых читателей были бы гораздо выше. А Дима чуть ли не открытым текстом, нарываясь на справедливый гнев чистых душой сетевых подростков, выдает: "Да, я буржуазный профессионал, зарабатываю хорошие бабки тяжелым ежедневным трудом, умею писать почти все, и пошли вон!" Разве ж так с нашим читателем можно? Он, читатель то есть наш, до сих пор тяжело переживает аналогичную историю с Пушкиным (насчет "рукопись продать", помните?). А тут - какой-то, прости господи, Быков...

Проблема как раз в том и состоит, что Быков - практически один такой универсальный и усердный работник среди современных российских литераторов, ему и достается вместо трезвой оценки либо хула, либо похвала. А раньше, при первом российском капитализме, можно сказать, таких профессионалов были десятки, и не было у них нужды бить себя в грудь и доказывать: "Я - профессионал!". И конкуренция, кстати, была.

Но возвращаюсь: Кузмин на столе, и вот о чем думается по ходу чтения его мелкой критики. Стихи Кузмина живые процентов на 80 (очень высокий процент) и даже эпигонами не сильно траченные (в отличие, увы, от Мандельштама, Ахматовой, Пастернака, Бродского). Эпигоны ведь как моль: читаешь, например, того же Бродского, и с ужасом чувствуешь - одни дырки, все съели, гады! Пора переводить его на какой-то другой язык, чтоб уберечь от этой простодушной моли. А у Кузмина даже "Александрийские песни" и "Форель" недопереварили (не говоря уж об "Осенних озерах" или "Вожатом") - можно еще туда зайти и отыскать нетоптанные эпигонами полянки.

А вот сюжетная проза Кузмина провалилась вся - что стилизованная, что "современная". Попробуйте прочитать хоть "Чудесную жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро", хоть пухлый роман "Плавающие-путешествующие" - изящно, тонкая работа, но все равно тоска зеленая, нечитабельная мертвечина.

Но критика снова живая, и совсем уж гениальная проза - кузминские дневники, о которых надо говорить отдельно.

Даже в жару побродить по этому толстому тому интересно. Читать фронтально - это уж для каких-то специальных надобностей, а набегами чистое удовольствие. Ну что, например, мог Михаил Кузмин в лохматом 1916 году сказать об американском кинематографе? Однако сказал все, что надо, чего и сейчас, в принципе, достаточно. Коротенький, на книжную страничку, фельетон "Причины и следствия", опубликованный в "Биржевых ведомостях" осенью 1916 года. Речь о том, влияет или не влияет кинематограф на увеличение детской преступности. Это подумать только, как неподвижна на самом деле история - в 1916 году была война, была детская преступность, был кинематограф и было общественное мнение насчет его вредного влияния на нравственность! И был трезвый и разумный Кузмин, который встревоженного обывателя успокаивал:

"Кинематографам вообще приписывают разнообразные последствия: падение театров, наплыв беженцев, недостаток в столице топлива и, наконец, детскую преступность.

Зрители, мол, насмотревшись на подвиги ловких воров, сами на практике применяют все виденное. Тогда можно сказать, что ребенок, научившись владеть ножом, будет резать собственную бабушку и, усвоив технику глотания, будет глотать булавки, купорос и другие неподходящие вещи.

Если же смотреть и обращать внимание на "мораль" кинематографических представлений, то их нельзя не признать за крайне нравственные и воспитательные. Я имею в виду американские воровские драмы, где всегда торжествует закон, прославляется дружба и товарищество, совершенно исключен эротический элемент, так что дамы по большей части являются только для того, чтобы быть ограбленными, и единственная опасность которых заключается в том, что героями являются ловкие, смелые, догадливые и физически развитые люди".

Как говорится, что еще вы хотели, но боялись спросить про великое и ужасное американское кино? Кстати, про русский и европейский кинематограф Кузмин тоже имел свое мнение - не весьма высокое:

"У нас до сих пор путают кинемо с театром и стремятся к психологии. Конечно, ходить по комнате покойнее, чем бросаться в водопад, но все эти русские (отчасти итальянские) светские драмы ("Драма студента", "Курсистка Маня" и т.п.) отличаются от обычных театральных представлений только отсутствием слов. Да и за то спасибо! Могу себе представить, на каком родном, материнском языке заговорили бы "роскошные" студенты".

Вообще критике Кузмина - даром что писалась она в выспренние, патетические времена - присуща очень современная, скептическая здравость, четкое разделение преходящего (но имеющего тоже право на существование и даже оценку!) и вечного (с которым, впрочем, можно и по-простому, по-домашнему).

Вот, скажем, рецензирует Кузмин какой-нибудь новый спектакль, и замечает в преамбуле: "Еще Цезарь писал, что галлы падки до новостей. Это неискоренимое чувство создало во Франции целый ряд произведений, удовлетворяющих исключительно интересу новизны. Не новизны эстетической или философской - нет, просто громадная потребность в новых пьесах, романах, операх. Нужно, чтобы, кроме новых по существу произведений, кроме по-новому принятой старины, был ряд эфемерных созданий во всех областях искусства, на неделю, на две, которые смотрятся, читаются, забываются и не возобновляются". Рецензент не возмущен и рук не умывает, он делает свою работу - спокойно рассказывает о новинке, об этом "эфемерном создании" изнутри ее ситуации. Ежели бы наша критика вернулась к этой профессиональной свободе - цены бы ей не было!

Второй толстый том, который я по ходу жизни пощипываю - "Мой временник" Б.М.Эйхенбаума, изданный питерским "ИНАПРЕССОМ". Здесь впервые переиздана беллетристика знаменитого литературоведа, писавшаяся в 20-е - 30-е годы - местами очень занимательная, на разные мысли наводящая, но сил моих больше нет - жарко. В следующий раз.

Да, про газеты я начинал. Взял "Литературку" и умилился, как славно там уживаются два патриота - Пирогов с Переясловым. Пирогов защищает от цензуры издательство Ad marginem и мат вообще с помощью авторитета "шебутного французского философа Мишеля Фуко" ("диалектика культуры такова, что чем больше чураешься вербального вытеснения ее гиперсексуальных истоков, тем более диким и древолазающим субъектом становишься"), а Переяслов разъясняет суть миссии Кирилла и Мефодия: "значение труда святых первоучителей словенских заключается не в том, что они научили русичей писать на горшках слово "гороухша" да выцарапывать на храмовых стенах, кто кому и сколько заплатил за купленную землю, а в том, что существовавшие начертания славянских букв были ими приведены в соответствие с сакральным пониманием сущности языка как установленного свыше кода бытия народа". Право, читается, как единый текст...