Русский Журнал / Круг чтения /
www.russ.ru/krug/20010726.html

Поэзия и правда
Дмитрий Бавильский

Дата публикации:  26 Июля 2001

Персонажей этой статьи объединяют два факта их биографии: некоторое отношение к стихам, к поэзии - и работа в легендарном Большом Драматическом Театре под руководством гения режиссуры Г.А.Товстоногова.

Толстые журналы неожиданно, безо всякого повода выстрелили целой россыпью публикаций мемуарного характера. Постепенно, все эти тексты сложились для меня в единый текст, к которому оказалось важным найти отмычку.

Дело в том, что ни один из них не оставил меня удовлетворенным. И, как кажется, главная проблема тут вовсе не в ускользающей природе театрального искусства, а в личности сочинителей и воспоминателей.

I

Главное - определиться с методом, тогда сразу все встанет на свои места.

Сергей Юрский в "Четырнадцати главах о короле" ("Октябрь", 2001, # 5) определяет методу своего текста так: "Творческую сторону нашей работы я описал уже в книге под названием "Кто держит паузу". Интересующиеся пусть прочтут. Здесь я не хочу ни повторяться, ни вдаваться в театроведческие детали. Сегодня меня интересует психология взаимоотношений".

Психология у Юрского тождественна не взаимоотношениям с людьми, но жизни его собственного сознания и состоит из ряда рассыпающихся эпизодов: приход в театр, знакомство с режиссером, первые роли, попытки режиссуры, немилость у Товстоногова. Все они возникают в назывном порядке, без какой бы то ни было глубины или западающих в память подробностей. Ну да, артистка Тенякова сорвала спектакль, ну да, Гога не дал поставить собственную пьесу, - а колорита нет, атмосферы не возникает, глубина отсутствует напрочь.

Такое ощущение, что в текст сливаются все опивки, оставшиеся после предыдущих текстов, и вероятно, читателям книги "Кто держит паузу" повезло больше. Все равно как вместо спектакля программку почитать. Но я-то читаю текст, опубликованный здесь и сейчас... Апофеозом подобного подхода оказываются удивительные слова: "Я не буду перечислять те два десятка победных спектаклей, которые были сделаны в этот триумфальный период БДТ. Те, кто видел, их не забыли. Кто не видел, пусть поверит на слово". Сказал - как отрезал: спектакли, шепоты и крики, взрывы эмоций и зависания тишины над переполненным залом... Мне слишком мало лет, чтобы хорошо знать товстоноговский театр периода рассвета, но что я узнаю о нем из нынешних воспоминаний Юрского? Как я могу поверить ему на слово, если он это слово ("два десятка спектаклей") оставляет за скобками?

Конечно, журнальные страницы не в состоянии вместить и передать существо театрального момента, но тогда для чего же, собственно говоря, написан сей текст?

Не только же для того, чтобы свести счеты с покойным гением, не разглядевшим рядом с собой другого мастера. Ревность к Товстоногову, пронизывающая все тексты подобного рода, понятна: он-то был один-единственный, а вокруг него - хоть и первоклассная, суперталантливая, но - массовка.

Вот и оказывается, что "психологию" Юрский понимает в одностороннем порядке: как свои собственные движения и мотивы, находящиеся вне громады БДТ. "Четырнадцать глав о короле" оказываются посвященными отнюдь не главрежу, королит здесь сам Юрский. Нужно ли цитировать на финал сказку Андерсена?

Лучше расскажу историю про провинцию и стихи. Здесь ведь можно делать все, что угодно - съедят и не заметят, а в столицах не прознают: далеко и неинтересно, с глаз долой - из сердца вон. Одно время Сергей Юрский очень полюбил ездить в Челябинск. Одним из важных итогов творческой дружбы между маститым деятелем театра и южноуральской интеллигенцией стал компакт диск, на котором чтец Бродского и Пастернака записал стихи местного дарования - Леры Авербах.

Про Леру Авербах вообще можно отдельную статью написать. В рамках программы "Новые имена" она, одаренная школьница, стала едва ли не главной культурной достопримечательностью города. Девочка сочиняла музыку и писала стихи, о чем местные СМИ сообщали чаще, чем о курсе доллара. Про музыкальные данные ничего говорить не стану: не специалист, но то, что касается стихов... Чудовищная эта, претенциозная графомания выходила в роскошных томах с золотым обрезом. Даже не Ника Турбина и не Мину Друэ из "Мифологий" Ролана Барта, но пошлая, лишенная жизни и содержания, полая, не наполненная опытом пережитого форма. Просто пробивным возможностям Лериных родителей могли бы позавидовать политики и их пиарщики. Впрочем, я отвлекся.

Не знаю, из каких соображений Юрский сменил Бродского на Леру, но результат превзошел все ожидания. После чего стало очевидным: быть умником и эстетом и играть в умника и эстета - две совершенно разные вещи. Просто любят некоторые наши актеры поиграть в, например, выразителей народных чаяний, как Высоцкий, или, вот, в мудрецов, ценителей прекрасного, как Юрский.

II

Владимир Рецептер тоже имеет самое непосредственное отношение к поэзии и стихам. Он - автор нескольких сборников достаточно традиционных, не слишком запоминающихся стихотворений, президент Международного Пушкинского Центра, проводящего фестиваль в Пскове, исследователь "Русалки" и т.д.

Нам же интересна его проза. Это воспоминания, замаскированные под роман "Ностальгия по Японии" ("Знамя", 2001, # 3-4), и "записки театрального отщепенца" "Эта жизнь неисправима..." ("Звезда", 2001, # 7).

У Рецептера "легенда" иная. Не про "гений и злодейство" высоких жителей Олимпа. Рассказывая о японских гастролях БДТ, совпавших с политическим кризисом (именно тогда наши сбили южнокорейский самолет), он дотошно описывает мелочи гастрольного быта, нищету, кильку в томате и погоню за дешевыми вещами. Обычные радости нормальных советских людей, если бы не гордые имена и звонкие фамилии.

Мораль: актеры - тоже люди, ничто человеческое нам не чуждо. Читатель, удовлетворив законное обывательское любопытство о былых кумирах, облегченно вздыхает: и я бы мог, как шут...

О творческом процессе и запахе кулис у Рецептера до обидного мало, зато сколько о костюмах, примерках и переживаниях: возьмут или не возьмут. Нормальная такая проза жизни, скучная и невыразительная, если бы не звания народных артистов и всенародных любимцев. Их тут множество превеликое. Начав рассказывать тот или иной эпизод, Рецептер как бы забывается, как бы увлекается, начиная рассказывать про них чуть больше "положенного". Всю подноготную. Или почти всю.

Говорят, в дореволюционных антрепризах контракт включал в себя пункты, запрещавшие актрисам появляться на рынке и требовавшие перемещаться по городу сугубо в конках. Театр - не кино, выворачиванье тайн закулисья наизнанку вредит ему поболее сеансов демонстративного разоблачения: ибо вектор зрительского интереса напрочь смещается, уходя в сторону от собственно художественных целей и задач.

Но дело даже не в этической стороне подобной деконструкции: ведь Рецептер описывает будто бы мертвый театр, и - все разрешено. Просто подобные аппендиксы разрушают и без того нестройную, перекошенную от постоянных воспоминаний, композицию.

Именно неловкость архитектуры текста - вот что мешает у Юрского и Рецептера больше всего. Сюжет размывается, нить теряется и не хватает грамотной, внятной режиссуры. Так что прав, видимо, был покойный Товстоногов, который скептически относился к постановочным экспериментам и того и другого.

III

Тут, вероятно, как-то все туго увязано, сплетено.

Поэтические таланты воспоминателей, их отношения с поэзией и стихами оказываются точным слепком глубины их дарования. Литература, литературщина, являющаяся главным врагом хорошего театра (где самое существенное должно происходить помимо слов) оказывается таким же грозным недоброжелателем людей, изнутри решающих описывать театральную действительность. И здесь одной фактической, внешней стороны, то есть слов оказывается мало.

Даже несмотря на то, что за руку не схватишь, сказано же: кто видел - тот знает, прочим же - "написанному верить".

Зайдем с другой стороны.

Для меня всегда была совершеннейшей загадкой поэзия Елены Шварц. Есть явления, перед которыми как критик теряешься: невозможно определить природу авторской стратегии, стиля или даже описать его. Шварц - именно из этого ряда. Странные, растительные какие-то стихотворения, очень органичные, похожие на водоросли с внутренними течениями, ускользают от анализа, и можно либо безоговорочно, бездумно воспринимать их, либо обзывать удачной мистификацией.

Но совсем недавно все встало для меня на свои места. После того, как я прочел прозаические миниатюры Елены Шварц, цикл "Видимая сторона жизни" ("Звезда", 2000, #7), воспоминания о детстве, отрочестве и юности. Помимо прочего, я узнал, понял и осознал, что Елена - дочь легендарного товстоноговского завлита: созвучье двух фамилий, вот на что нужно было бы обратить внимание, подступаясь к изучению непонятных стихов.

Несмотря на то, что о работе мамы в БДТ Елена Шварц пишет по касательной, между делом, ситуация в театре, атмосфера, извините, аура, возникают атмосферным фронтом, зависая где-то на уровне изнанки затылка. "Всегда, когда мне случалось проходить по пустой огромной сцене БДТ, гудящей беззвучно всем, что на ней было прошептано, выкричано, со всеми смертями и любовями, я волновалась как в церкви. Запах только что прошедшего спектакля или предчувствие того, который вечером начнется, витали над ней, внушая мне, что существование на сцене есть высокая форма жизни, что она выше, заманчивее и таинственнее обыденной. Однако, я никогда всерьез не хотела быть актрисой, скорее драматургом. Хотя Георгий Александрович Товстоногов хотел попробовать меня в роли дикой глухонемой девочки в одной американской пьесе, но потом раздумал ее ставить".

А главное: все со стихами становится понятно. Вот, оказывается, откуда дирижабли таинственных семантических ореолов, трепещущих вокруг напечатанных слов, точно пламя округ свечи; вот почему все самое важное так и остается у Шварц неназванным. Невызванным. Главное передать читателю (зрителю стихов) энергетический импульс, живую жизнь, невыразимую внутреннюю драму. Вот откуда таинство и волшебство в духе бергмановского "Фанни и Александр", невыносимо легкое и коварное "здесь и сейчас": ибо стихи Шварц выращены таким хитрым способом, что каждое их прочтение будет индивидуальным и эксклюзивным. И нет двух похожих прочтений, как нет, не может быть, двух одинаковых спектаклей.

Вот и выходит, что прав был В.Курицын, на заре туманной юности написавший совершенно по другому поводу: "театральный критик "главнее" режиссера, именно критик и позволяет театру иметь какую-нибудь плоть. В самом спектакле смысла нет, он обретает его в литературе, в опосредованиях, в ритуалах. Идеальный спектакль - тот, что вообще не был поставлен, а вся энергия заинтересованных лиц ушла на придумывание легенд..."

г.Челябинск