• Soft-модерн: хлеб и жевательная резинка
• Типа бонус

Soft-модерн: хлеб и жевательная резинка

1.

Понятно, что к постмодернизму в "Новом мире" отношение особое, специфическое. Не замечать невозможно. Хвалить нельзя, можно только критиковать. Рассматривать: насекомое в лупу. Такая позиция напоминает советских искусствоведов, которые громили буржуазную культуру в разоблачительных монографиях (вспомним "По ту сторону рассвета" незабвенного Кукаркина), поскольку это была единственная возможность ввести до самозабвения любимых авторов в советский контекст.

Подобным образом поступает и критик с литературной фамилией. Рассказывая о событиях последнего времени ("Мифогенная любовь каст" П.Пепперштейна и О.Ануфриева, "Чайка" Г.Чхартишвили, "Голубое сало" В. Сорокина, "Пятнашки, или Бодался теленок со стулом" Братьев Катаевых и др.), обыгрывающих реалии классических текстов, она не забывает время от времени припустить разоблачительного пафосу и лишний раз упрекнуть разносчиков культурного иммунодефицита в "бездуховности" и неуважении к традиции.

Хотя, порой, забывается - и вдруг начинает, любовно, избыточно перечислять известных деятелей рунета - "Баян Ширянов, Марат Гельман, Макс Фрай, Настик Грызунова, Линор Горалик (Линор, привет!), Амазонка..." Можете себе представить, как странно видеть эти имена на аскетичной и строгой новомировской странице. Когда б еще Линор или Алексрома удостоились упоминания в критическом разделе консервативного ежемесячника, а вот, с помощью Марины Адамович, - пожалуйста. Ползучая, можно сказать, контрреволюция. Кукаркин отдыхает.

Основные "претензии" Адамович к ПМ собраны в финальном абзаце. "Итак. Псевдоклассике 90-х присуще желание определенности и четкости, попытка преодолеть субъективность постмодернистского мироощущения и, следовательно, - рыхлость постмодернистского текста с помощью формообразующих элементов классического произведения, ей присущи попытки ввести себя в метаисторию. Чем опасны эти игры? Прежде всего тем, что происходит формализация классики, уподобление ее приему в современной культуре. Классический "архив" используется как примитивный архив, досье из которого может помочь "позаботиться о себе". Совершенно очевидно, что псевдоклассике импонирует добрая российская традиция считать: "Поэт - больше, чем поэт". Что ж, русский классик всегда предлагал широкий авторитарный дискурс, превышающий собственно литературный, это было органично для традиционной отечественной культуры, так уж она сложилась. Современному постмодернисту-псевдоклассику невольно или вольно, но приходится не в последнюю голову осознать себя и в общественно-социальном плане, к тому его подводит и постмодернистская эстетика игры-перформанса. Здесь не подойдут ни келья, ни камера-одиночка. Здесь нужен помост, сцена, подиум - и толпа. Вот текст псевдоклассиков и начинает претендовать на публицистическую определенность и общественную значимость. А это уже - другая игра".

Не станем заострять внимание на вопиющих противоречиях, коими пронизан этот кусок (чего стоит употребление терминологии М.Фуко, для "погрома" его родного пм), к любому практически слову здесь легко прицепиться. Как, на фоне повышенной саморефлексивности "Евгения Онегина" или интертекстуальных кружев "Мастера и Маргариты", можно гнобить людей за цитатность и игровое начало? Почему апелляция к классическому наследию - автоматически дурно? Ирония судьбы: в том же самом номере "Нового мира" опубликована повесть Алексея Зикмунда "Герберт", явно ведь отсылающая к набоковскому опыту берлинского, "сиринского" периода.

Но сконцентрируемся на конструктивном: статья М.Адамович дает нам возможность задуматься о том, чем же - на самом деле - является постмодернизм для отечественной литературы.

Если, вообще, является.

2.

Да-да, был ли мальчик?

О каком пэ-эме можно говорить, если у нас и модерна-то толком не было?

Убежден: тексты, записанные в основатели русского ПМ ("Пушкинский дом" А.Битова, "Москва-Петушки" В.Ерофеева, "Школа для дураков" С.Соколова), на самом деле никогда пм-текстами не являлись! Ровно как следовавшие следом монстры, типа Д.Пригова, В.Сорокина или В.Пелевина. Даже Г.Чхартишвили, создающего свои романы явно на продажу, я записать в ПМ не могу. Вот А.Маринина - да, крутейший ПМ, как, скажем, и Бари Алибасов или вот Ю.Грымов какой-нибудь, но только не нежнейшие авторы драгоценных текстов.

Ибо писательство - акт творческой и экзистенциальной свободы, конвертация жизненного и эстетического опыта в буквы. Именно поэтому любой авторский, творческий жест прямо противоположен тупой и тоталитарной эстетике ПМ. Так как ПМ, по определению, имеет дело с выдуванием симулякров, мертвых подобий, полых внутри, но, тем не менее, выдающих себя за первоисточник. ПМ - это ценности не первого - и даже не десятого - порядка (политика, мода, шоу-бизнес, реклама, жевательная резинка), которые, тем не менее, пытаются себя выдать (в этом главное их назначение) за что-то очень важное. Непреложное. Ну да, за хлеб.

ПМ не требует особых творческих усилий. Потребление его должно быть связано с комфортом. Стихийным ПМ является ПТУшник, который воспринимает боевик не как плод совместного усилия продюсеров, сценаристов, съемочной группы, но как некое явление природы: вспомните, как подростки пересказывают боевики. ПМ являются и шоу-продюсеры, запускающие в медиа-пространство условных, гипертрофированных персонажей. ПМ являются политики, смешивающие жанры и торгующие ворованным воздухом, но при этом ведь ничего совершенно не производящие! ПМ является модница, свято верящая в реальность глянцевых журналов, и домохозяйка, приравнивающая свободу выбора к отбору продуктов в супермаркете или телепрограмм на пульте дистанционного управления.

Для ПМ самое главное: отношение к нему как к данности, не предполагающей никакого критического анализа.

Да, Маринина является типичным ПМ, она производит не книги, а симулякры книг, которые не насыщают, мертвые и пустые, выпотрошенные подобия, прикидывающиеся книжками. Прочитал - забыл (первый признак ПМ-реакции, признающей только "складки на поверхности"). Для этого книжки Акунина слишком теплы, слишком теплокровны, за ними мерцают комплексы и фобии автора. Декларации Г.Чахташвили о сугубом беллетризме его коммерчески успешных опусов нужно прочитывать как усталость от пафоса, которая просто сочится из традиционного литературоцентричного дискурса. Есть тут много и от попытки привить местному дичку опыт спокойной, уравновешенной, социально адекватной западной беллетристики, где главное - сюжет, а не публицистически окрашенная боль, скрывающая неумение выстроить и завязать интригу.

В этом смысле - текст, оплаченный кровавым потом личного опыта, выношенный и выстраданный, оказывается прямо противоположен пустотным канонам ПМ. Более того, враждебен ему. Ибо не может быть никакой альтернативы: ты либо - писатель, либо - ПМ.

Просто, как всякая тоталитарная сущность, ПМ стремится замазать собой все, что угодно, выдать за проявление собственной природы то, что ему не принадлежит; то, что к нему не относится.

Как действительно вредоносный вирус, ПМ сознательно размывает свои собственные границы, ускользая от определения и констатации. Инфантильность нашего общественного сознания тому порука. Мы все далеки от терминологической точности: вспомним, еще пару лет назад красно-коричневых у нас называли "правыми", а либералов-рыночников - "левыми".

Постепенно, путаница эта сошла на нет. Сама жизнь расставила. Нечто подобное, кажется, обязательно должно произойти и в сфере литературных рефлексий.

3.

Тогда кто же, по нашей классификации, они - Пригов и Сорокин, Пелевин и Курицын?

Совершенно же очевидно, что все это - талантливые люди, пытающиеся приспособить реалии русской литературы к современной действительности, делающие ее действенной и - на фоне современного медиального шума - конкурентоспособной. Отдельные эпатажные заявления, мнимый богоборческий пафос не должен никого вводить в заблуждение, ибо давно известно: деконструкция метафизики есть форма ее утверждения.

Те, кого принято называть ПМ, не вампиры, высасывающие из русской классики последние соки, они дети ее, сосущие молоко, реальные продолжатели ее святого тела. Будут внуки у нас, все опять повторится сначала.

Проблема возникает именно на терминологическом уровне: у нас, на самом деле, не было полноценного модерна, направления, питающегося пристальным, маниакальным вниманием к процессам внутренней жизни. Наиболее последовательные модернисты - Кафка и Джойс, Пруст и Беккет - создавали свои собственные вселенные, органичные и оригинальные миры, в каждом из которых не только метафизика, но и сама физика, законы земного притяжения - каждый раз оказывались собственными, незаемными.

Модерн есть апофеоз энергии заблуждения, субъективности, возведенной в онтологический принцип. У нас в литре всегда с этим существовала напряженка: ведь вместо того чтобы создавать свою собственную, мы все время реальную реальность отражали. Да, были Белый, Платонов, но дальше, как пишут некоторые редакции, "по независящим от нас причинам" происходит разрыв. Дальше - тишина и радость коллективного труда, классовых ценностей, растворения личного в общем. В общественном.

Вопиющий индивидуализм модерна оказался невоплощенным. Подобно братской Монголии, прыгнувшей из феодализма сразу же в капитализм, мы проскочили фазу накопления первичного эстетического капитала. То же, кстати, произошло и в других видах искусства - может быть, за исключением (весьма показательным) музыки.

А когда культивирование самости стало относительно возможным, шестидесятники, вместо того чтобы выйти на столбовую дорогу мировой культуры, пошли ошибочной дорогой, сбившись на междусобойчик с официальной идеологией.

Не нужно их за это винить: сделали, что могли, да и других писателей у нас тогда не было.

Ибо появились они только сейчас.

4.

Другое дело, что наш запоздалый модерн вышел чахлым и не слишком убедительным. Его инфантилизм проявляется в том, что, как бледнолицее дитя подземелья, он оказывается зело восприимчивым ко всякого рода вирусам, болячкам и болезням роста.

Ничего не поделаешь: культуру индивидуализма, индивидуальности, нам, привыкшим за годы совкового общественного разврата к коллективизму, нужно прививать по новой. И почти насильно. Как картошку при Петре. Как помидоры при Екатерине. Человек с рождения воспринимал себя частью великого целого, необязательной составляющей бесконечного коллективного тела.

И вдруг, однажды, наваждение это ушло. Человек оглянулся окрест и понял: пустыня, пустыня вокруг. Стоит он, как одинокое дерево, обдуваем всеми ветрами, и нужно какую-то иную логику вырабатывать, от себя начиная.

Отсюда пристальный интерес к телесности: самоидентификация начинается с ощупывания себя любимого. Вот в чем и кроется успех этого противного Сорокина и близких ему концептуалистов, чье главное открытие состоит в переживании социального как физиологического. Отсюда - внимание к политическим и сексуальным перверсиям. К маргинальным практикам. Отсюда весь этот жуткий шабаш вседозволенности в телевизоре.

На поезд бескомпромиссных первооткрывателей метафизических глубин мы опоздали, поэтому и получили сегодня мягкий вариант модерна, soft-модерн, приятно сюжетный, практически лишенный формального радикализма. Да и время нынче изменилось, темпы жизни, масс-культ, опять же, заедает. Вот эксперименты в духе Джойса или Пруста и кажутся тяжеловесными, неподъемными. Музейными.

Поэтому мы и получили то, что получили. Все прочее - спекуляции, все прочее - от лукавого.

Все прочее - точно уже не литература.

Типа бонус

В том же номере "Нового мира", в рубрике "Периодика", Андрей Василевский сталкивает две разнонаправленных цитаты. Речь идет о реакции критиков на роман Д.Быкова "Оправдание". А.Василевский цитирует "Голубое сальце", мою статью из "Русского журнала", в которой я писал о принципиальной бесцветности, стертости стиля романа "Оправдание". Что особенно ярко проявляется на фоне сильного контекста "Нового мира".

А.Василевский противопоставляет мне мнение Дмитрия Ольшанского, который в газете "Сегодня" стиль "Оправдания" выделил и похвалил: "Дело в том, что в "Оправдании", как нигде, найден верный тон и уместный язык для изображения современности - как раз в ту пору, когда самые заметные русские авторы (Толстая, Сорокин, Шишкин, Чхартишвили) в своих лучших вещах неизбежно довольствуются ретроспекциями".

Понятен прием: с помощью одного критика дезавуировать высказывание другого. Все так бы и вышло, если бы не одно "но". В отличие от меня, рассматривавшего журнальную публикацию романа и поэтому естественно вписавшего его в определенный контекст определенного издания, Ольшанский пишет о книжном варианте издания, что совершенно меняет ситуацию. Имена, приведенные Д.Ольшанским, показательны: разве что за исключением М.Шишкина, все перечисленные писатели, мягко говоря, бегут журнальных публикаций, предпочитая выпускать свои тексты мимо них. Отдельными книжными изданиями. Что, впрочем, касается и М.Шишкина, чье "Взятие Измаила" прозвучало после того, как было издано "Вагриусом".

А это - уже совсем другой коленкор. Другая игра. Странно, что Василевский, умеющий создать внутри "Нового мира" особую, ни на что не похожую атмосферу, этого не чувствует.

Или не хочет чувствовать.

С маленькой путаницы начинается большая.

Что из этого происходит - см. выше.

г. Челябинск