...На самых задворках эфира, по "Столице" показывали зачем-то "АССУ". Сто лет не видел, забыл совсем, а сейчас какие-то фрагменты, всякими другими делами занимаясь, ухватывал. Тогда еще, много-много лет назад, казалась "АССА" сладкой холодной фальшивкой, химическим таким мороженым для неизбалованных советских детишек. Одна только загадка была: зачем там книжка Эйдельмана про Павла I (Грань веков. Политическая борьба в России. Конец ХУШ - начало ХIХ столетия. - М.: Мысль, 1986. - 368 с. 50 000 экз. 1 р. 50 к.), которую почитывает между злодействами цеховик Крымов? А сегодня посмотрел и подумал: да ни при чем там Эйдельман и Павел I тоже. Просто модная тогда была книжка, все читали. И вообще примиренно как-то смотрел сегодня: ну да, еле сдерживаемая воля к пошлости (потом уж нарыв прорвался), но зато несколько хороших планов зимней Ялты. И с другой стороны - лучше уж пошлая, вялая, псевдодекадентская "АССА", чем бодренький "Брат 2". Хотя несложно вычертить траекторию превращения "АССЫ" именно что в "Брата".

Еще раздражал ужасно голос молодого Гребенщикова. Даже понял, почему раздражал: слушал я недавно всю подряд Патти Смит, и на третьем диске (Easter, 1978, а второй, между прочим, называется Radio Ethiopia) наткнулся на замечательную балладу Ghost dance:

We shall live again, we shall live.

What is it children that falls from the sky ?
Tayi, taya, tayi, aye aye.
Mannah from Heaven from the most high,
Food from the father, tayi, taye aye.

Так она, вроде, начинается. Но там не в словах дело - жаль, не могу здесь вставить Mp-файл, то есть даже два файла сразу - Патти Смит и "Рок-н-ролл мертв" как-то сразу менее уважаемого Б.Г. Ну, ежели кому не лень и деньги есть, - поищите диск Патти Смит в Mpeg'е, и послушайте, и скажите со мной вместе, что воровать нехорошо. Хотя, может, я тут велосипед изобретаю, и Гребенщиков где-нибудь давным-давно признался. Я ж не фанат.

И кстати - раз уж "Брат" вспомнился, так сразу и "Наутилус" на ум пришел, - хорошо, что поклонники "Наутилуса" (большая их часть) не очень-то знают "источники". У замечательной группы Genesis есть давным-давно забытый диск The Lamb Lies Down On Broadway, а на диске том симпатичная, ужасно длинная песенка Back in N.Y.C. У кого есть, послушайте ради любопытства - где-то на середине шестой минуты послышится что-то родное, знакомое-знакомое. Я только все время забываю, какую именно песню сделал "Наутилус" из еще чрезвычайно щедрых тогда (в 1974 было дело) Genesis...

Вот в какую музыкальную уголовщину завела "АССА", а может, и не "АССА" даже, а вялое, хилое "Нашествие-2001", которое два дня транслировали по ТВ-6 (с глупейшим сопровождением Кричевского и Юлии Бордовских) и в разных новостях смешили оценками количества зрителей: то тридцать тысяч, то сто пятьдесят, то Вудсток, то не Вудсток. Дался им Вудсток, понимаешь... То, что я успел увидеть по своему ящику, - тихий, мирный пивной уикэнд, совершенно в стиле "А кто пойдет за Клинским?", и в конце было жалко Шевчука, даром что выглядел и держался он куда моложе публики, которую так и не сумел завести.

Словом, рок-н-ролл вроде жив, но решительно непонятно, кому он здесь нужен.

Вот с таким же чувством, кстати, читал я в июльском "Знамени" подборку стихов Нины Искренко: Нины уже нет, а стихи живые, и при всем при том отчетливое ощущение, что читаешь их в полном одиночестве. Довольно трудно внятно вербализовать это чувство. Ну, вот, по контрасту: когда читаешь поэмы, предположим, чистенького, умненького, начитанного Глеба Шульпякова, как бы слышишь в окружающем пространстве "шепот, робкое дыханье" и прочие трели соловья, то есть словно бы читаешь их в некой теплой, заинтересованной компании, хотя нету в шульпяковских стихах и десятой доли того драйва, который переполняет небрежные строчки Нины Искренко. Какая-то гробовая тишина вокруг... Как будто умерла не только Нина Искренко, но и все, к кому она адресовалась. Ну, не умерли, так занялись другими делами.

В том же июльском "Знамени" несколько критиков и писателей отвечают на вопрос редакции: кто им запомнился из писателей до 35, начавших в последние два-три года, на кого из таких писателей возлагают они свои надежды. Большая часть маститых литераторов вяло ругается на редакцию, задавшую такой глупый вопрос (правда, Немзер не вял, а напротив - кипятится, защищая литературу 90-х и отрицая "поколенческий" подход). Еще энергичен Валерий Попов, и я бы прислушался к нему, когда он называет имя Павла Мейлахса (печатался Мейлахс мало, самое доступное из напечатанного - рассказ "Придурок" в "Новом мире" и повесть "Избранник" в июньской "Звезде"). Проза действительно нетривиальная, хотя я не взял бы на себя смелость сказать о Мейлахсе словами Попова:

"Несварение" в его писательском желудке каких угодно мифов - советских, демократических, коммерческих, интеллигентских - вот главная его особенность. Герою его не на что опереться, он не может поднять голову и на что-нибудь гордо посмотреть: его сразу же начинает мутить. Фальшь, натужность, корыстность всех мифов современности прочувствованы им с таким же отчаянием, с каким больной чувствует признаки отвратительной болезни. Поколение родителей (успевшее взойти на иллюзии демократии, прогресса) с ужасом смотрит на такого сына. И об отчаянной этой ситуации - его пронзительные, потрясающие повести и рассказы".

Кто ж будет после такой рекомендации читать Мейлахса? Решат, что он - "критический реалист", "чернушник", да и отложат подальше. Вот ниже Попов пишет: "Павел Мейлахс написал наиболее точный портрет поколения, и трагедия еще и в том, что поколение это не хочет видеть своего портрета, "упиваясь" совсем другим. И это "другое" в полной мере представляет Павел Крусанов - поэтому он так и популярен сейчас". Золотые слова...

Павел Крусанов - вообще полный победитель этого опроса. И Александр Касымов с него начинает, и Валерий Попов его амбивалентно хвалит (дескать, дурному учит молодежь, но - мастер!), и добросовестная Ольга Славникова, после умнейших рассуждений о самом типе литератора до 35-ти, вдруг называет "обнадеживающим именем" Крусанова. Просто досада берет. Вот послушайте:

"Мне кажется, что авторы прозы, которым сейчас около тридцати, в целом люди не совсем литературные. Может быть, им не хватает опыта юношеского стихотворчества, когда человек учится не столько писать, сколько любить литературу, причем любить бескорыстно. Впечатление, будто "новые пишущие" не графоманили стихами, а сразу приступили к делу и написали то, что написали. Деловой подход, рождающий модный роман, по-своему тоталитарен. Он требует от "нового пишущего" соответствия тем читательским ожиданиям, что выработаны не им, а другими литераторами... Берясь за перо, он присягает на верность некой тематической и стилевой совокупности, узнаваемой как поколенческая литература, в противном случае он просто не будет замечен".

Павел Крусанов, на которого потом Ольга возлагает свои надежды, целиком укладывается в этот портрет "нового пишущего": "Существует некий профессиональный уровень работы, ниже которого опускаться не рекомендуется, но и стремиться выше особенно незачем". Таков Крусанов и есть, и с чего Славникова взяла, что он из тех "нахалов", "для которых процесс важнее результата" - бог знает. Литератор холодный, расчетливый, поверхностный. И все мы, главное, присутствовали при его "раскрутке", прекрасно помним, кто и как это делал.

Вообще же лучшее, что мне приходилось читать про Крусанова - это рецензия на его "Бессмертник" Игоря Клеха. По ссылке сходите, а для ленивых процитирую:

"Но что самое тревожное - выход из пределов конституционально "молодой" прозы Крусанов увидел для себя (примерещилось!) в намертво зализанном, закругленно-риторическом, историко-фантастическом и находящемся в опасной близости к коммерческой литературе романе "Укус ангела", дошедшем к российскому читателю прежде рассказов.

Хочется забежать назад и вскричать: "Паша, осторожнее - ты между Сциллой и Харибдой!".

Но возвращаться поздно, останавливаться нельзя - остается попытаться проскользнуть. Или перепрыгнуть. Впереди - путь, параллельный Б. Акунинскому (другие модификации: Эко, Павич, Пелевин, Сорокин, общий знаменатель творчества которых - изобретательность, быстро переходящая в собственную противоположность), на котором каждые год-два придется поставлять на книжный рынок по увесистой выдумке, насколько достанет срока жизни. Позади - исчерпанный ресурс одной из петербургских литературных традиций 1920-х годов".

А в самом конце Игорь Клех говорит фразу вроде бы дежурную, но вескую: "В обрисованной коллизии отражается не личная проблема Крусанова, но общий эстетический и мировоззренческий тупик, в котором очутилась современная русская проза, если не вообще литература". Это, к сожалению, истинная правда.