Борис Владимирович Дубин - литератор, социолог. Работает ведущим научным сотрудником Всероссийского центра изучения общественного мнения (ВЦИОМ). Занимается проблемами массовой информации, культуры, религии, межпоколенческих отношений. Переводит с английского, французского, испанского и польского языков (среди авторов - Хорхе Луис Борхес, Исайя Берлин, Октавио Пас, Чеслав Милош, Хулио Кортасар).

Русский Журнал: Борис Владимирович, каким, с точки зрения социологии литературы, вам видится начало истекшего литературного десятилетия?

Борис Дубин: Мне кажется, начало десятилетия - это инерция и исчерпание тех инициатив, которые развернулись еще во второй половине 80-х, в рамках тогдашнего СССР. Литература освобождалась от всякого рода внешних социальных давлений - цензуры, организаций советского типа, сложившейся издательской системы. Но это освобождение, среди прочего и достаточно неожиданно, привело к значительной потере внутренней структурности. Падение тиражей толстых журналов с начала 90-х - явление неслучайное. Журналы - это органы литературных групп, а взлет групповых инициатив пришелся на конец 80-х, когда одновременно появились писатели, находившиеся в подполье, за рубежом, давно умершие, но не публиковавшиеся у нас, зарубежные (но по тем же резонам здесь не печатавшиеся) и прочие. Все выплеснулось разом. К 1992 году тиражи журналов пошли на спад, к этому присоединились экономические трудности. Литература с обвалившимся журнальным уровнем предполагает другую ее организацию. С этого времени начинается осознание того факта, что позднесоветская интеллигенция исчерпала свои функции и не справляется с новой ситуацией. К этому присоединилась массовизация. Массовизация не только издательского потока, но и самого писательского самоопределения. Роль писателя была пересмотрена, появился писатель-профессионал, то есть писатель, работающий на рынок, тесно связанный с издателем и читателем, зависящий от продаваемости его продукции. Я не могу сказать, что роль писателя-профессионала сложилась окончательно, но явно обозначилась. В советское время это амплуа отсутствовало.

РЖ: А Юлиан Семенов, например?

Б.Д.: Юлиан Семенов в очень большой степени был прикормлен властью, ему была обеспечена широкая дорога. Сочетание массового спроса (а читательский спрос на детективы, по соображениям идеологической чистоты, многие десятилетия не удовлетворялся) с телевизионными экранизациями дало всплеск интереса к нему и создало его литературную и общественную репутацию. В те же годы был очень велик спрос и на книги Валентина Пикуля - у него тиражи были мизерные, спрос так и оставался неудовлетворенным (тогда существовал такой специфически советский библиотечный показатель: "неудовлетворенный спрос читателей").

В начале 90-х вкусы читателей отчетливо массовизировались - в том числе и многих из тех, кто причислял себя к интеллигенции, подтягивался к интеллигентским стандартам. Теперь они легко и быстро сбросили с себя интеллигентский налет, перейдя на чтение боевиков, детективов, любовных романов.

Изменилась и ситуация литературного критика: он привык работать в журнале - ему пришлось перейти в газету. Его просветительская роль сильно понизилась, а идея литературы как главной составляющей русской культуры изрядно потускнела. Это совпало с широким выбросом на рынок аудиовизуальных продуктов. За прошедшее десятилетие на порядок выросло владение видеотехникой: в начале 90-х "видаки" были у 1-3% населения, сейчас их столько же, сколько телефонов - порядка 40% семей может дома смотреть кино, некоторые даже по нескольким телевизорам.

Перемены в судьбе литературы, с социологической точки зрения, во многом парадоксальны. Вроде бы она освободилась от социального давления, но при этом утратила формы внутренней самоорганизации. С другой стороны, к концу 90-х ситуация социального бытования литературы - существования писателя, поведения читателя - если уж не вовсе окаменела, то у нас на глазах явно застывает, но при этом она остается слабо дифференцированной, дряблой, она очень плохо структурирована. В начале 90-х была большая надежда на новые журналы, а где они? Можно поднапрячься и назвать штук пять, но сколько из них реально влиятельных? В первую очередь, это "Новое литературное обозрение" и сопутствующий ему "Неприкосновенный запас" - но они ведь не собственно литературные, а либо литературно-архивные, либо культурологические, либо публицистически-полемические. В этом смысле можно сказать, что новых групп, заявивших о себе через журналы, не появилось или они пока недостаточно влиятельны. В то же время оформился своеобразный, плохо структурированный, хотя вполне работающий механизм - тусовка. Видимо, это и есть сегодня ведущая форма организации в культуре вообще. Тут сложились свои ритуалы: презентации, премии, конкурсы. Но каналов коммуникации с широким кругом читателей я сегодня не вижу. В социологическом плане очень важно, что из культурного поля исчезла фигура так называемого первого читателя. Это тот, кто по собственному наитию читает первым и говорит другим, что стоит читать. Это не литературный критик, это отчасти знаток, отчасти библиофил, отчасти "чайник" и неофит, интересующийся литературой больше всего на свете, - "семейство" первых читателей складывалось из многих фигур. Его исчезновение создает проблему в коммуникации между разными слоями читающей публики, писателями, издателями и т.д.

РЖ: Кстати об издателях. Ведь по сути это для нас новое явление.

Б.Д.: Если говорить о сегодняшнем дне нашей литературы, то нужно говорить не о журналах, а о книгах. И не об отдельных книгах, а о книжных сериях. Стало быть, это культура не столько писателей, сколько издателей. Именно издатель с его проектами и формами их презентации стал главным организатором литературного потока. Но и здесь есть свои странности. Как мне кажется, дифференцированная система издательств у нас так и не сложилась. В этом смысле ситуация, когда типичная "покетбуковая" литература, которая уместна в киосках на вокзалах, продается в крупных книжных магазинах, а зачастую даже в маленьких магазинах "трудной книги", с точки зрения развитой культуры абсурдна (точно так же, как издание такой литературы в твердых обложках, а тем более в виде собраний сочинений). Это значит, что одни группы используют для своих целей символы других групп, постоянно их передергивают, перемешивают, переозначивают. И процесс этого перемешивания практически не описан. Те, кто говорят об отсутствии литературного процесса, не правы, он есть, но он принял форму перемешивания, роения, кишения без ясно обозначенной структуры.

РЖ: Возник в 90-е годы и совсем новый феномен - литературный Интернет. Каково его значение?

Б.Д.: Интернет (может быть, по молодости) взял на себя слишком много. Во-первых, литературная критика и читательское обсуждение полноценно существуют сегодня только в Сети; во-вторых, Интернет использует в собственных целях журналы и книги, выступая как их рекомендатель и обозреватель происходяшего в "бумажной" литературе; в-третьих, он навязывает бумажной литературе свои стандарты, интонации, идиосинкразии. Не говоря уж о том, что ряд людей либо ушел из бумажной литературы в Интернет полностью, либо существует между ними. У Интернета свои читатели (граница между писателем, критиком и читателем пролегает тут иначе). Все это вносит в литературную ситуацию некоторые новые оттенки.

Еще один важный момент: произошла и происходит довольно резкая регионализация нашей литературной культуры. Достаточно явно в России - а точнее, в пределах бывшего Союза - обозначилось несколько узлов литературных инициатив. Явно виден Урал (Пермь, Челябинск, Екатеринбург), видно Поволжье (Саратов, Нижний Новгород, Казань), не очень - может быть, мне - заметна Сибирь, но, думаю, и там что-то происходит. Обозначилась в сознании читателей "ферганская школа". К примеру, Игорь Клех, который берет западноукраинский (или, если угодно, восточно-европейский) опыт и на его основании выстраивает свое отношение к России, Европе, Советскому Союзу, обозначая собой, так сказать, новый "центр" литературы - собственный, как бы переносной. Нина Горланова делает это - на свой манер - из Перми, Андрей Левкин делал из Риги (Питера, Москвы). Дело тут не просто в отдельных фамилиях, это не одиночные явления, это процесс, и он тоже нуждается в осмыслении. Мне как читателю очень интересно, когда вчерашние окраины империи начинают осознавать свою нынешнюю ситуацию. Выясняется, что знаменитое "бремя империи" в культуре (не о политической риторике сейчас речь) нести некому - его как будто берет на себя российская и советская глубинка в лице отдельных людей или небольших групп. Но в отличие от американской, французской или немецкой ситуации с их мультикультурализмом, постколониальной перспективой и проч., где такие личности и группы на подъеме, у нас они нередко фиксируют ощущения потерянности, спада, конца чего-то. Это другая смысловая линия, ее тоже было бы важно зафиксировать и осознать.

Одна из сторон этого процесса, для исследователя интересная, хотя для участников и крайне тяжелая, - это опыт культурного одичания, потери языка, традиций, места в жизни и культуре. Это не немота (в культуре немоты не бывает), это послевавилонский поиск языков, глоссолалия, глоссалгия. Я вижу, что полусознательно такая работа идет, но как проблема она, по-моему, осмыслена в минимальной степени.

РЖ: Какие тенденции в развитии массовой литературы вы могли бы выделить?

Б.Д.: Массовая литература за десятилетие претерпела заметные изменения, что тоже требует серьезного анализа. Уже в начале 90-х из-под массы переводной литературы в жанре детектива, боевика, шпионского романа и т.п. стали проглядывать первые отечественные образцы, к середине 90-х серьезно потеснившие западных конкурентов. Из переводной (или подающей себя в таком качестве) широко читаемой литературы сохранил свои позиции только любовный роман.

В последние три-четыре года обозначился новый образец массовой литературы - так называемый женский детектив. Причем в совокупности своих разновидностей: начиная с почти милицейского романа у Марининой - через криминально-бытовой роман с женской героиней-жертвой у Дашковой - и заканчивая ироническим детективом у Донцовой. По моим читательским впечатлениям, "женщины" на этом (а может, и не только на этом) литературном поле сегодня выигрывают у "мужчин". Такая оценка, понятно, очень условна: литература - не то место, где определяются и организуются по половому признаку. Тем не менее, феномен интересный.

РЖ: Успех массовой литературы говорит кое-что важное и о современном человеке. Она позволяет ему не только скоротать досуг за очередным произведением Марининой, но и почесать свое интеллектуальное самолюбие при помощи романов Акунина, о которых взахлеб рассказывают как о тонких штучках, имеющих двойное дно...

Б.Д.: Давайте уточним: все это говорит о среднем человеке. Но это фигура не просто важная. Во второй половине 90-х годов главным человеком в России стал средний человек: высокие присели, низкие поднялись на цыпочки, все стали средними. Отсюда значительная роль "средней" литературы при изучении России 90-х годов (кстати, "средний" значит еще и опосредующий, промежуточный, связывающий). Человек открыто признал себя средним: все массовые политические акции середины и второй половины 90-х - думские и президентские выборы, реакция на обе чеченские войны, события вокруг НТВ - высветили среднего человека со всей отчетливостью. Правда, тут же возник вопрос: а где же несредний человек, есть ли он? Вот его, похоже, нужно сегодня искать с большим фонарем...

Беседу вел Cергей Шаповалов