Русский Журнал: Андрей Георгиевич, какие события начала 90-х годов с вашей точки зрения оказались важными для развития литературы?

Андрей Битов: В конце 80-х рухнула Берлинская стена, в начале 90-х произошел путч. Это в корне изменило ситуацию, созданную горбачевской пятилеткой, когда испуганная советская власть взорвала часть самой себя. Далее последовал переход на новые экономические принципы, цены на бумагу были отпущены. Я воспользовался горбачевской пятилеткой: ездил за границу, печатал все ненапечатанное, - наши деньги еще чего-то стоили. Это была передышка после нескольких десятилетий свинцово-тухлого марафона в советской литературе. Но с наступлением новых экономических условий я потерял несколько уже набранных книг - они стали нерентабельными. Это один из главных моментов: "рентабельно-нерентабельно" стало основным мерилом наших издателей. Новые полуграмотные капиталисты делали вид, что они понимают в механизмах рынка, спроса, в предпочтениях публики. Сменился характер цензуры: идеологическая превратилась в экономическую. Писатель, который писал то, что хотел, - в традиции "высокой литературы", как он ее понимал, - снова оказался в безвоздушном пространстве. Возникла ложная жалоба: великая роль литературы исчезла, значение писателя упало, читатель перестал быть самым читающим... 90-е годы проходили под знаком индивидуальных поисков возможности не изменить себе и заработать деньги. Появился новый тип существования в литературе.

РЖ: Как раз в то время заговорили о том, что поэт в России перестал быть "больше, чем поэтом", писатель стал просто писателем - и не более того. Ваше самоощущение каким-то образом переменилось?

А.Б.: У меня ничего не изменилось, кроме того, что стало труднее зарабатывать деньги. Разговоры об особом положении писателя я всегда считал ерундой. Его придумали, потому что у нас не было элементарной гласности, литературу рассматривали как некую щелку в гласность. В хорошей литературе, которая правдива по своей духовной сути, читатель "наковыривал", как изюм из булки, какие-то намеки на противостояние режиму. Оценивали позицию писателя, а не качество его произведения. Появление определенных книг только либералам казалось победой, а на самом деле оно планировалось в недрах аппарата. В результате выход книжки Фолкнера или Платонова для интеллигенции становился огромным событием. Либералы приветствовали то, что им давали, надували щеки: нам Кафку напечатали! Был действительно хорошо организованный литературный процесс, который сильно приподымал роль литературы в глазах читателя. Хороший читатель, кстати, столь же редкое явление, как и хороший писатель...

РЖ: В 70-е - 80-е годы вы были, говоря современным языком, культовым писателем: ваши книги было не достать, о вас ходили легенды; в 90-е любую вашу вещь можно свободно купить в магазине. Какое впечатление на вас это произвело?

А.Б.: Термин "культовый" современного происхождения, в то время, о котором вы спрашиваете, так не говорили, таким образом, я не имел понятия, что я культовая фигура. Современная формула, описывающая прошлое явление, фиксирует современное представление о прошедшем. По сути, это анахронизм: разговоры о культовости в былые времена - это ложные разговоры в ложной системе координат.

Столь же ложна схема - "книга лежит в магазине". Только у нас считалось, что если книга лежит, значит ее не покупают, хорошая книга должна идти нарасхват. На Западе это означает совсем другое: книга будет лежать в магазине до тех пор, пока ее покупают, - она будет допечатываться. Значит, если сегодня моя книга "лежит", то ее все еще берут.

Повторю, в моей жизни не произошло переворота - но пришлось думать, как зарабатывать деньги, потому что от меня отвернулись издатели. Мифология простая: я писатель для избранных, мои книги не будут покупать. Я эту задачу решил сам. Да и судьба помогала - я продолжал ездить на Запад, зарабатывал лекциями, выступлениями, с переводов, которые там не прекращались, что-то капало. Я смог стать экономически независимым от возникшей у нас ситуации.

РЖ: А как сказалась эта самая экономическая независимость на качестве прозы, которую вы писали в середине 90-х и пишете сейчас? Ведь советская власть все-таки давала возможность заниматься исключительно творчеством, не отвлекаясь на всякие посторонние заработки.

А.Б.: Вы правы, тут есть проблема. На мне она сказалась сравнительно слабо, но я ее ощутил на примерах людей моего "разлива" и тех молодых писателей, которые приходили в свое время ко мне в качестве непечатающихся авторов. Действительно, недооценивалась роль советской идеологии и системы в создании текстов. Они писались в значительной степени вопреки. Главным автором была сама советская жизнь, она творила такие фигуры абсурда, давала такие изменения языка, что дальше весь вопрос был в смелости или внутреннем нахальстве автора. Были и люди, по сути не имевшие отношения к литературе в нормальном смысле, они писали книги по заказу, который спускался сверху. Их-то и можно считать профессионалами, все остальные были любителями. Мое представление о русской литературе, на которую я не то что молюсь, но которую считаю поистине великой, основано на том, что она не была профессиональной. Начинали ее дворяне, которых кормили их поместья и прочие дела. Это была литература, развивающая формы и язык, а не литература, дающая пропитание. Какие бы заявления ни делал Пушкин, пытавшийся стать профессионалом, он им не стал. Стремился к статусу профессионала Достоевский, в его время за книги стали платить. Когда за литературу начали платить, писатель оказался заинтересованным в широком читателе, а издатель - в популярности автора. Советское время создало для писателя простую ситуацию: будешь писать, как ты хочешь, не рассчитывай на успех и гонорары, более того, таким грозили санкции. Закончился и этот этап. Пожалуйста, пиши, что хочешь, но уже нет "соавтора" - системы. От одной твоей смелости не возникнет видимость гениальности текста. Многие задохнулись. Для молодых писателей возникла необходимость профессионализации, все толковые люди пошли работать - в журналистику, эссеистику и т.д. Внутренняя норма качества заставляет их выполнять и эту работу на непозорном для себя уровне. И надо сказать, в вынужденных писаниях есть свой соблазн... Я уже пожилой автор и не очень люблю тратить энергию на что попало, но когда мне попадается более или менее интересный заказ, я должен его выполнить, не унизив общего состояния своего текста. И возникает иногда совершенно неожиданный подарок: напишешь вдруг такое, чего сам от себя не ожидал!

Поменялось многое, неизменна роль литературы. Литература - с определенного момента постоянный спутник человечества, она не может исчезнуть. Другое дело, возможен ее уход в план чисто языкового развития (тогда она замкнется в "башне из слоновой кости") или выход в профессионализм, который появился совсем недавно. Что бы ни говорили о наших женщинах-детективщицах, они пишут свои романы и успешно их продают. В детективах больше отражается действительность, чем в художественной литературе. Я бы назвал современную профессиональную литературу соцреализмом без цензуры. Кроме нее, существует изысканная, часто себя не оправдывающая поисковая литература. Есть и стареющая литература: писатель, много лет работавший, не может изменить себе, своему уровню...

РЖ: Вы стали профессиональным писателем?

А.Б.: Нет, я и не стремлюсь им стать. Иногда я пишу по заказу и бываю, как ребенок, вполне доволен, что мне удалось изобрести некий трюк, в результате чего вещь и меня, и читателя удовлетворяет.

РЖ: Тем не менее, вы стали мэтром: вас приглашают читать лекции, к вам обращаются за дежурными комментариями из газет и с телевидения, вам приходится писать предисловия...

А.Б.: Тут для меня важен один момент. Когда мне выпадает такая возможность (она зачастую вынужденная, что меня раздражает), я все-таки стремлюсь сказать что-то, что людям будет небессмысленно услышать. Если говорить о моем профессионализме, то я стал профессиональным писателем предисловий. Я уже готов задушить каждого следующего автора, приходящего с просьбой о предисловии. Это слава дешевой давальщицы: "Вот Битов вам напишет".

Еще принято считать, что я попал в разряд начальников. При этом забывают, что ПЕН-центр - общественная организация, независимая от государства. Это русский менталитет, в основе которого лежит отношение к власти, а власть в России - не категория, а материя. Так было и при царе, и при советской власти, то же и сейчас: передел власти - это передел куска материи, от которого идут доходы. К тому же, общество у нас неинформированное, поток информации такой, что люди не способны в нем разобраться. Я помню, в былые времена существовали читатели газеты "Правда", которые регулярно слушали всякие "голоса". Они умудрялись даже из последовательности фамилий партийных руководителей понять, что происходит "наверху". Я газет не читал, но всегда был в курсе дела: приходя в ЦДЛ, я за рюмкой получал правильную картинку происходящего, которая состояла из выжимки "голосов", наших газет и слухов. Сейчас такой картинки нет, тебе предлагают рыться в навозной куче информации. Я по-прежнему предпочитаю слухи. В конце концов, в старинном смысле "слух" - это "слава".

В прозе всегда было подвигом создать картину современной реальности. Люди живут в слое реальности, но никто не понимает, в чем они живут. Чтобы попробовать создать цельную картину, надо иметь не только дарование и наблюдательность, надо совершить некий энергетический подвиг: вогнать всю картину в собственное изображение. Эта картина, безусловно, индивидуальна - но потом оказывается, что она была именно такой, какой ее изобразил писатель. Реальность второй половины XIX века такова, как ее описали, скажем, Гончаров и Достоевский, хотя в тот момент она такой не была. Этот люфт сохраняется до сих пор. Сейчас где-то сидит никому неизвестный юноша с амбициями, унаследованными от русской литературы, и создает картину современности, а мы про него ничего не знаем. Это и есть литературный процесс, а то, что у нас принято им считать, есть нечто иное по сути.

Все разговоры о том, как было хорошо и как стало плохо, - это сетования на возраст. Я тоже могу это сделать, мне уже 65 лет, 45 из них в разные эпохи я боролся за состояние текста внутри себя и за его выход наружу. Я давно пришел к идее, что автору изначально дано определенное количество неоформленного текста - точно так же, как здоровья, любви, спермы, нервов и т.д. Это ярко подтверждает Золотой век. Многие не могли пережить кризис "конца текста", именно по этой причине (а не только из-за козней III отделения) они искали смерть в дуэлях и прочих занятиях. Задача была выполнена - что дальше?

Мне сейчас писать труднее лишь в силу возраста. К тому же я ответствен не только за то, что напишу, но и за все написанное раннее. Здесь важно не поддаться искушению стать мэтром. Это мои проблемы. Но, как ни странно, фокус: скажи себе о своих проблемах - и ты окажешься не одиноким, все еще работает. Я его сформулировал для себя, когда был молодым прозаиком. Ко мне подходили люди и говорили: "Слушайте, откуда вы знаете про меня?" Писатель - это "стукач" о душевной жизни человека, таким образом он высвобождает другого. Один из лучших комплиментов, который я получил, сделала мне одна американская исследовательница: "Ты бы знал, скольких людей ты освободил!"

А я пытался освободить себя...

Вопросы задавал Сергей Шаповал