1.

В историю русской литературы Александр Мелихов войдет как человек, зачатый через два презерватива.

Именно такой фразой начинался один из его предыдущих романов "Любовь с простатитом". Фраза эта, намеренно эпатажная, провокативная, так и остается холостым выстрелом, ибо все дальнейшее повествование оказывается весьма и весьма традиционным. Что и позволяет печатать Мелихову свои в буквальном смысле "физиологические очерки" в консервативном "Новом мире" рядом с Солженицыным.

Да-да, у Мелихова получаются именно "физиологические очерки", даже если пишет он о вещах отвлеченных и абстрактных. Граница между внешним (социальным) и внутренним (экзистенциальным) счищается им как ненужная кожура, желток сюжета вытекает куда-то в сторону, а текст кроится по образу и подобию тела даже уже не как костюм, но - скафандр, типа - для подводного плаванья. Липкая, клейкая лента.

Именно эта собственная физиологичность текста, ИМХО, и является главным художественным know-how Александра Мелихова. Именно она и способствовала его успеху у читателей толстых журналов, в конце 80-х, начале 90-х, в ситуации осознания ширмассами собственной единичности (не путать с идентичностью).

Раньше всех, не спрашивая, впрягали в повозки коллективных, коллективистских установок, в которых индивидуальности растворялись без остатка. Потом социокультурные установки радикально поменялись: во главу угла отныне ставятся индивидуализм и все такое. Человек, привыкший очередь занимать и последним делиться, вдруг оглянулся и увидел, что стоит на пустыре, а вокруг ночь и равнодушная природа и никого вокруг. С чего теперь начинается Родина? С интереса к собственным потрохам, когда простатит важнее коммунизма.

Но потом и это прошло. Народ себя ощупал - и пошел дальше, маленькими своими делами заниматься. Внутренняя эмиграция уже не кажется нам доблестью, так как Родина сегодня у каждого своя, малая.

Как нужда.

2.

Это раньше, на безрачье, казалось, что, подобно американскому писателю Артуру Хейли, наш Мелихов делает "монографические портреты" разных отраслей человеческой жизни. Только если Хейли заостряет внимание на всевозможных социальных механизмах (аэропорт, гостиничный бизнес, фармакология), Мелихов составляет описания тех или иных человеческих состояний.

Так, в романе "Любовь с простатитом" подробно исследуется ощущение человеком собственного тела, его особенностей и болячек. В "Исповеди еврея" - вопросы национальной самоидентификации, осложненной взрывным сочетанием русского и еврейского. И т.д.

Однако с каждым новым текстом все очевиднее и очевиднее становится, что, на самом деле, Мелихов пишет, продолжает писать один и тот же текст, сплетая неорганизованный, непонятно куда несущийся поток из своих излюбленных (см. выше) мотивов. Методой этой он, кстати, зело напоминает во всем прочем зело непохожего на него Владимира Шарова, который тоже ведь свои романы, все как один, не выстраивает, но растит, как в кадке.

Создается ощущение, что когда Мелихов (или Шаров) садятся за начало очередного романа, они еще совершенно не представляют, чем тот может закончиться.

Поэтому очевидно: дистанция между рассказчиком и рассказом минимальна. Вот так, растительно и органично, можно писать только о себе любимом. Ибо сюжетные структуры несут отстраняющее начало и нужны для того, чтобы можно было договориться с читателем о некоей конвенции, облегчающей введение условностей. Мелихов же "работает на доверии": истории о родственниках и знакомых сыплются на нас как из рога изобилия, цепляются друг за дружку без особого плана, кружат вокруг рассказчика, точно невоспитанные и прыщавые подростки.

Каждая из них тянет на отдельное, законченное повествование, однако собранные все вместе, нанизанные по едва уловимым ассоциациям на отсутствующих каркас, они оставляют читателя в некотором недоумении: о чем? о ком? Сплошной предложный падеж.

В этой излишней подробности, бытовой приниженности и всеобъемлимости охвата стиль Мелихова напоминает творческую методу другого питерского литератора - Александра Кушнера, который тоже ведь создает в стихах свою собственную энциклопедию повседневности.

Но - в стихах.

3.

Уже из названия понятно, что "темой" данного романа назначена любовь к родителям, страх перед старостью и неизбежным умиранием: после ухода самых близких ты оказываешься в очереди за небытием самым первым, в спину противно дует вечность. Вот и нужно научиться сублимировать потери, привыкать к ним, забалтывая их избыточным словоизвержением.

Описывая будни и тяготы повседневного существования, рассказчик несколько раз проговаривается, что главное его признание - поиски истины. В чем она заключается, как проявляется и функционирует, Мелихов не объясняет.

Тем не менее, именно истина противостоит проявлениям М-культуры - кодекса общепринятых понятий и правил массового общества (вспомним эссе "Квази" В.Маканина и даже "Поколение П" В.Пелевина). М-культура, М-чувства требуют обращения с окружающим миром в режиме данности, когда нет необходимости врубаться в сложности и хитросплетения причинно-следственных, а нужно лишь плыть по течению синдроматики времени, авось и выплывешь. Или всплывешь.

И именно искренний, надрывный анализ своих поступков, по Мелихову, позволяет преодолеть жанровые и житейские стереотипы, окружающие нас плотной стеной подобий и подделок. Не из-за этого ли писатель чурается внятных сюжетных стратегий, что боится вляпаться в очередную лужу мнимостей?

Так что, в этом смысле, "Любовь к отеческим гробам" - роман очень даже современный: Мелихов держит нос, что называется, по ветру, чутко реагируя на нынешние запросы. Вот он и всю первую часть романа посвятил цельности и святости тещи, бабушки Фени, которая хотя и в землянке жила, но красоту души сохранила и сквозь жизнь многотрудную пронесла. Сразу вспоминается "Матренин двор". Или вот недавние воспоминания А.Чудакова "Ложится мгла на старые ступени", которые наша либеральная критика подняла на щит, едва не задушив в своих объятиях.

Так что "покушение на миражи" оборачивается новой порцией тотального несовпадения с реальностью, гонкой по горизонтали. Да и что такое, в сущности, художественный текст, как не вязкая, обмусоливающая наши души обманка? Особенно когда невыстроенностью, текучестью композиции автор пытается передать само текущее жизни вещество.

4.

Терапевтический характер текстов Мелихова очевиден: спасенье утопающего - дело рук и пишущей машинки. Остроту должна добавлять размытость сюжета, прерывистого и взволнованного, ну - как на исповеди. Или же - на кушетке у психоаналитика.

Но, зададимся вопросом, правомерно ли вываливать на читателя свои комплексы и проблемы, делать его соглядатаем интимных физиологических и экзистенциальных процессов?

Мелихов считает, что да, вполне даже возможно, так как все люди похожи и проблемы у нас одинаковые: взаимоотношения с родителями и детьми, мысли о смерти, несварение желудка и измены женам (мужьям). Короче, прятки и непонятки. В индивидуальном рисунке судьбы всегда можно попытаться отыскать типические черты. Однако же лучше всего это делать с помощью внятного сюжета, который у Мелихова отсутствует, зиянием своим мешая нашим с ним сопереживаниям.

Да только нужно ли говоруну ваше сочувствие? Может быть, куда важнее оказывается сама эта возможность выворачиваться, вывернуться наизнанку, высказаться до дна, до конца, чтобы потом можно было спокойно уснуть.

С осознанием выполненного перед собой долга.

• "Любовь к отеческим гробам", начало романа
• "Любовь к отеческим гробам", окончание романа