Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Шведская полка | Иномарки | Чтение без разбору | Книга на завтра | Периодика | Электронные библиотеки | Штудии | Журнальный зал
/ Круг чтения / < Вы здесь
Антимаканин или последняя буква алфавита
Критический реализм - 13: Владимир Маканин. "Однодневная война". Рассказ. "Новый мир". 2001. #10

Дата публикации:  23 Октября 2001

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

1.

Толстые журналы очень любят открывать свои очередные журнальные книжки текстами Владимира Маканина. Заполучить его считается большой удачей: ибо публикации эти обречены на внимание критики, и даже самый маленький рассказец (как это было несколько лет назад с "Кавказским пленным") в несколько страниц вызывают в знаточеской среде полемику, схожую по тону с групповым восхвалением.

Поэтому когда Маканин предлагает обнародовать свой новый роман ("Андеграунд, или Герой нашего времени"), его еще до публикации объявляют главным литературным событием сезона, заранее заготавливают восторженные рецензии, начинают двигать на все возможные премии. Такой прием воспринимается как должное: как же, Маканин - это наше все, редкий случай писателя, который не растерял в последнее время творческой активности, а словно бы продвинулся много дальше вперед, по одному ему понятной траектории.

Следует признать, что и в самом деле Владимир Маканин - идеальный автор для ситуации, сложившейся в толстожурнальной системе ценностей. Писатель он сугубо серьезный, мужественный (так как не боится затрагивать в своих произведениях темы весьма щекотливые и провокативные), немногословный. Чурается медиального шума, не в бирюльки играет, но много и сосредоточенно работает. Образ, который при этом создается, как бы оправдывает работу всей редакционно-журнальной инфраструктуры: есть, де, остались авторы, которые не поступились честью и достоинством русского литератора. Не разменялись. Демонстративно не замечая новые рыночные механизмы, они, как и раньше, вечность тому назад, занимаются исследованием (вспомним формулировки в духе незабвенного Ф.Ф.Кузнецова) "морально-этических исканий нашего современника".

Ну, да, да, не перевелись. Не разменялись.

Маканин для толстого журнала - фигура со всех точек зрения центровая: неоднозначно придуманные сюжетные конструкции оставляют для критического воображения поле бесконечных интерпретаций; для всевозможных исследователей и славистов персонажи Маканина олицетворяют странность, непредсказуемость русской души; для официоза он - продолжатель и развиватель классических традиций; список заслуг, при желании, можно продолжить. Потому что сложные и натянутые отношения у писателя сложились только лишь с одним субъектом литературного процесса - с простым читателем. Ибо, чего греха таить, читать Маканина последнего времени, мягко говоря, трудно. Потому что скучно.

2.

Главное открытие позднего Маканина - прихотливый, рваный, танцующий синтаксис: вакханалия знаков препинания и фигур умолчания, лакун и фраз со смещенным центром тяжести.

Иногда такая манера изложения попадает в яблочко: скажем, в "Кавказском пленном" нервный, скачущий стиль точно символизировал документальность съемки с натуры, делая художественный текст документальным репортажем из новостных программ. Сложно организованный хаос "Андеграунда" передавал смятение и неуют сознания невостребованного обществом писателя, ставшего деклассированным элементом, бомжем.

Ажурным письмом, требующим медленного чтения, нашего читателя особенно не удивишь, и не такое видали, плавали, знаем. Однако эстетические изыски стилистических диверсантов, как правило, оторваны от реалий повседневности. Вспомним ли мы прихотливого Владимира Владимировича Набокова, замороченного Сашу Соколова или глубинно метафизического Андрея Левкина. Для всех для них реальность - бережок, от которого следует отталкиваться для путешествия в иноустроенность собственных мифологических пространств. Когда необарокко избыточного, внесюжетного письма плещется в иных каких-то емкостях.

Но только Маканин, кажется (ну, может быть, еще и Л.Петрушевская, отчасти) и придумал совместить филигранную отчужденность стиля с горячей, дымящейся надобой этого, данного-конкретного, дня.

Все это способствует созданию в его текстах вымороченного, притчеобразного, кафкианского почти, хронотопа. С одной стороны, вопиющая повседневность цепляет тебя острыми крючками, причиняет боль и ранит. Но, с другой, - писатель ведь совершенно не стесняется выказывать свое авторское своеволие, всячески подчеркивая условность, надуманность фабульных конструкций. Так что можно не тратить чувств, не сопереживать перипетиям и персонажам, отдавать себе отчет в принципиальной вненаходимости изображаемого.

Кажется, более всего Маканину и интересно экспериментировать с отвлеченными, ходульными структурами, наполняя их охлажденные стены трепетным мясом избыточных подробностей.

Очень интересный из-за этого эффект вышел, когда критика начала разбираться с содержанием "Андеграунда", в котором одичавший бездомный писатель, подрабатывающий сторожем в общежитии, убивает сначала одного, а потом и другого человека. Самые разные критики взахлеб обсуждали - зачем и кого убивает этот нелицеприятный персонаж, что сие может означать в контексте судеб отечественной словесности, какой смысл зашифрован в авторском послании...

И никто, кажется, не задался самым простым и очевидным вопросом: какого хрена этот подлец и хам, двух людей убивший, требует нашего сочувствия и оправдания? Ведь жизнь человеческая - бесценна, она не может быть ниже умозрительных тезисов типа: тварь дрожащая или право имеет.

И ведь сочувствовали, находили слова; и ведь оправдывали, отыскивали аргументы, гуманисты наши славные и либералы! Так, таким образом исподволь обнаруживая умственность, отвлеченность маканинских писаний, к которым нельзя относиться как к чему-то укорененному в реальности.

Ибо морально-нравственные искания - это одно, а обыденность и повседневность - совершенно другое.

3.

С другой стороны, без сюжета, без мнимого жизнеподобия - тоже, оказывается, никуда: вот попробовал В.Маканин от сюжета отказаться - и написал эссе "Квази", которое не заслужило одобрения даже у самых стойких его сторонников.

Между тем, что такое сюжет, как не уступка чужому требованию - быть интересным. С помощью сюжета, автор договаривается с читателем о взаимном уважении: ты делаешь мне красиво, а я - читаю тебя до конца, ради ловко закрученной истории терплю все то, что ты мне попутно втюхиваешь.

Сюжет сам по себе не важен для Маканина еще и потому, что нарративные структуры - первый уровень заслона авторскому своеволию. Сюжет требует дисциплины и окорота, самоограничения. Потому что сюжет возникает для того, чтобы читателю было хорошо, но отнюдь не автору.

При таком вот подходе и возникают все эти фабульно непроваренные маканинские притчи: вроде бы как сюжетец, какой-никакой, все ж таки имеется. Но, с другой стороны, он не самоцель, но лишь сподручное, вспомогательное средство доведения до читателя незаемной авторской боли (обратим внимания, что при этом читателя никто не спрашивает: а нужна ли ему эта самая чужая боль?).

Это, кстати, напоминает мне методу, выпестованную кинематографическим содружеством А.Миндадзе и В.Абдрашитова. Снятые этим тандемом полтора десятка картин оказываются точно калькой с того, что В.Маканин делает в литературе. Фильмы их невозможно было смотреть уже тогда, в спертом воздухе устойчивого стабилизма, ибо вымороченные, с вываренным мясом сюжетов, и блеклостью пленки, изготовленной на Шосткинском химкомбинате, они устаревали еще до выхода в свет.

Не видел я более чудовищной и претенциозной многозначительности, равнодушно коверкавшей лица наших самых лучших актеров. Все эти плюмбумы, парады планет, фильмы-катастрофы возникали как отклик на странные, эзотерические порядки советского искусства, в котором поиски духовности и нравственности могли оправдать самую глухую ложь, пошлость и халтуру.

Искусство (которое есть вторичная моделирующая система; то есть - особый язык, паразитирующий на естественном языке) того времени так далеко зашло в этих самых поисках, что возникли моделирующие системы и рефлексии третьего и четвертого уровня. Все виды искусства (советский театр, советская беллетристика, советское кино), изолгавшиеся под видом необходимости эзопова языка, обросли гигантским количеством штампов и общих мест.

Вообще-то подобные ситуации для культурного контекста совершенно не новость, любой жанр или дискурс порождает длинный инерционный путь, который засиживается сотнями последышей и графоманов. Однако даже на этом фоне именно советские места общего пользования казались особенно неприятными, ибо в основе их лежали отсылки уже даже не к мнимым первоисточникам, но к подобиям подобий, выращенным в особых лабораторных условиях идеологического фронта. Именно поэтому вся эта коммунистическая коммунальность, метафизика соцсоревнования, оправдываемая работниками пера и шпаги, казалось особенно безжизненной и ненатуральной.

Все эти "Ягодные места" и "Плахи", "Путешествия дилетантов" и "Лонжюмо", с их мнимой смелостью и надуманной свободой... Любое движение жизни или мысли, на их вязком, выхолощенном фоне, казалось ошеломляющим. Ну-ну.

И ведь творили, и ведь до сих пор творят упоенно, с ощущением полной безнаказанности, так как уверены в особости, неповторимости, исключительности своих внутренних миров.

Странные, бородатые дядьки, для которых единственным правилом хорошего тона является изнасилование читателя (зрителя) своими душевными, духовными богатствами. Под предлогом говорения ему правды.

Литературный институт готовит подобных персонажей пачками: и вот они начинают хватать тебя за грудки, а потом мусолят и мнут две-три не ахти какие мысли, пока не нажрутся паленой водки, чтобы уснуть, сладко причмокивая и храпя, с мыслью о судьбах истории и цивилизации, целой планеты, которая без них, понятное дело, никуда.

[Когда Александр Агеев написал в одной из последних колонок, что чернушник Роман Сенчин (недавно я подробно разбирал в РЖ его повесть "Минус") пригрет Литинститутом и уже ведет там какие-то семинары, все встало на свои места: рыбак рыбака...

Вялые, безнравственные люди!]

4.

Конечно, они думают, что меняются, прогрессируют. Стили меняют, за темы модные берутся, но все это выглядит...

Потому как теперь читатель ведь тоже совершенно иной пошел, ученый-кипяченый: всяк сам себе голова. Сам с усам. И кого-то отныне брать в учителя? - увольте. У В.В.Розанова еще в начале прошлого века хорошая фраза по этому поводу случилась: "Ты нам тут трагедию не играй, а подавай водевиль!"

Ни у кого нет времени и денег для того, чтобы выслушивать чужие откровения: потому что уже от своих собственных голова кругом идет. Во-первых, необходимо много работать, для того, чтобы хоть как-то сводить концы с концами: да и возможности-то теперь перед самым простым, между прочим, народом открываются самые безграничные.

А, во-вторых, человек, вынужденный жить в реальной жизни (выплывет/не выплывет), получает от нее такие сильные сермяжные ощущения, что конкурировать с ними и бессмысленно, и как-то даже глупо.

Это нормированный, плановый социализм мог человеку позволить расслабиться и над душой своей задуматься, потому что зарплата и вал по плану были гарантированы. Теперь же новый коленкор вышел: о душе не думают, ее отныне активно созидают - в поте лица зарабатывая на хлеб насущный. В кого отныне, в такой ситуации, превращается писатель, объяснять не надо. Успех Б.Акунина, рассказывающего на ночь сказки для идиотов, стал притчей во языцех. Притом что активное формирование рынка романной продукции говорит: читать народ не перестал, тяга к чтению (особенно на фоне усталости от кино и телевизора) в российском обывателе непреодолима.

Только условия игры переменились: демократия пришла, и все оказались на равных условиях - читатели, писатели... Всяк свой опыт имеет, каждому есть чем поделиться. Так что теперь не поучать нужно, а развлекать; а что ты там при этом в философскую (этическую, эстетическую, какую угодно) подкладку текста спрячешь - вопрос твоего индивидуального мастерства. Писательского здоровья, наконец.

Можно сколь угодно плеваться на Голливуд, но именно он дает важный пример того, как сюжетные коллизии оказываются многоступенчатой метафорой, которую каждый считывает в меру своей интеллектуальной испорченности. Точно таким же макаром устроена и качественная западная беллетристика. Так что изобретать ничего не следует. Нужно просто смирить гордыню.

И перестать пить.

Случай Маканина, помимо персональной истории о конкретном писателе, оказывается еще и общей метафорой состояния умов в нашем литературном сообществе. Потому что, как мы говорили, Маканин не самый плохой автор. И внутри журнального контекста он выглядит весьма презентабельно. Другие тексты, как могут, поддерживают его; он, как может, поддерживает их.

И все бы вроде хорошо, но стоит только сделать шаг в сторону реальной жизни, реальных потребностей, реальных потребителей, как вымороченность существования и искусственность литературной ситуации становятся особенно вопиющими.

Честно признаюсь: когда мои знакомые интеллигентные люди, коллеги по работе в театре или сослуживцы отца, перебрав газетной отравы, просят у меня очередной "Андеграунд" или "Венок на могилу ветра" (как бы он ни назывался, кем бы написан ни был), мне становится стыдно. И я ненавязчиво стараюсь их отговорить и всунуть им очередного Акунина.

Потому что я не понимаю, как, находясь в твердом уме и здравой памяти, можно это читать по собственному желанию.

Или вот еще что меня, на самом деле, живо интересует: правда ли Людмила Петрушевская обладает сумеречным сознанием, вопиющим из всех ее текстов?

И если это - действительная правда, и мироощущение у нее настолько трагично, как же она со всей этой невозможностью справляется?!

Как в себе носит?!

5.

Бонус.

Да, а рассказ... На окраине Петербурга сидит немощный старик - бывший президент России. Точно такой же старик в то же самое время сидит где-то на окраине Америки - бывший всемогущий правитель своей сверхдержавы. Когда-то оба они повелевали судьбами мира, сейчас же им никто не предан, кроме собаки, свернувшейся у ног калачиком. Когда-то два этих старика развязали серьезный военный конфликт, теперь их, беззубых, судят. Как были они заложниками ситуации, так и остались; что тот, понимаешь, что этот...

Рассказ начинается с того, что питерский старичок видит в окно, как под елочку садится и писает одинокая женщина, водитель такси. Точно такая же сцена, только уже про их нравы, венчает финал этого небольшого - дюжина трудных для чтения страниц - текста.

Мораль каждый выводит сам. Умному достаточно. Журнальная книжка #10 открыта достойным текстом достойного автора (другие еще хуже).

Понятно, что материалы к публикации собираются в редакциях за несколько месяцев до (так, скажем, сейчас, готовятся уже весенние номера). Только так, отставанием, и можно объяснить, как такую вещь - рассказ В. Маканина "Однодневная война" - можно было печатать в октябрьском (то есть - в следующем после сентябрьского) номере: ведь мир уже совершенно не тот, что был раньше. То есть еще более инаков, чем когда бы то ни было.

Отчего нелепость пыжащегося, в судорогах, стиля становится еще более вопиющей.

Вот так у нас и делают пророков.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Александр Агеев, Голод 58 /22.10/
Просто хороший рассказ - и рассказ, хороший для номинирования на специальную премию, - дьявольская разница. А поскольку премия за лучший рассказ - имени Ю.Казакова, то он же первый в качестве образца и вспоминается. Тем не менее рассказов, прочитанных за год, не так уж мало задержалось в памяти - есть из чего выбрать.
Ольга Славникова, Русская книга дома и в гостях /22.10/
Книжная ярмарка во Франкфурте, в отличие от московской, прежде всего зона бизнеса. Нас мало переводят на Западе - и мы платим западным авторам той же монетой. Самое ценное, что я привезла из Франкфурта, - это открытие, что я не знаю современной мировой литературы: мировое равновесие, как его ни нарушай, все равно существует.
Виктор Топоров, "У современной молодежи установка на плохой перевод..." /19.10/
Интервью с переводчиком. Есть переводы, в которых мое переводческое мастерство зафисиксировано в наивысшей степени. А есть стихи, пропущенные сквозь собственное сознание, которые я перевел вместо того, чтобы написать собственные.
Алексей Алехин, "Второй": уже традиция /19.10/
Поэтический фестиваль - верное средство привлечь внимание к поэзии как таковой. Второй Московский международный фестиваль поэтов вместил в пять дней два десятка вечеров и акций на множестве площадок с участием сотни с лишним стихотворцев и во много раз их превышающим числом слушателей.
Мирослав Немиров, Все о поэзии 68 /17.10/
Бурова, Серафима.
предыдущая в начало следующая
Дмитрий Бавильский
Дмитрий
БАВИЛЬСКИЙ
modo21@yandex.ru

Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100